Вы здесь
БОР (Bohr), Нильс
А отец говорил, как удивительно зрелище живого дерева: ствол, от ствола
- ветви, от ветвей - веточки, от веточек - листья. Малыш слушал и думал.
Потом сказал: "Да, но иначе не было бы никакого дерева!
Датский физик Нильс Хенрик Давид Бор родился в Копенгагене и был вторым из трех детей Кристиана Бора и Эллен (в девичестве Адлер) Бор. Его отец был известным профессором физиологии в Копенгагенском университете; его мать происходила из еврейской семьи, хорошо известной в банковских, политических и интеллектуальных кругах. Их дом был центром весьма оживленных дискуссий по животрепещущим научным и философским вопросам, и на протяжении всей своей жизни Б. размышлял над философскими выводами из своей работы. Он учился в Гаммельхольмской грамматической школе в Копенгагене и окончил ее в 1903 г. Б. и его брат Гаральд, который стал известным математиком, в школьные годы были заядлыми футболистами; позднее Нильс увлекался катанием на лыжах и парусным спортом.
Когда Б. был студентом-физиком Копенгагенского университета, где он стал бакалавром в 1907 г., его признавали необычайно способным исследователем. Его дипломный проект, в котором он определял поверхностное натяжение воды по вибрации водяной струи, принес ему золотую медаль Датской королевской академии наук. Степень магистра он получил в Копенгагенском университете в 1909 г. Его докторская диссертация по теории электронов в металлах считалась мастерским теоретическим исследованием. Среди прочего в ней вскрывалась неспособность классической электродинамики объяснить магнитные явления в металлах. Это исследование помогло Бору понять на ранней стадии своей научной деятельности, что классическая теория не может полностью описать поведение электронов.
Получив докторскую степень в 1911 г., Б. отправился в Кембриджский университет, в Англию, чтобы работать с Дж.Дж. Томсоном, который открыл электрон в 1897 г. Правда, к тому времени Томсон начал заниматься уже другими темами, и он выказал мало интереса к диссертации Б. и содержащимся там выводам. Но Б. тем временем заинтересовался работой Эрнеста Резерфорда в Манчестерском университете. Резерфорд со своими коллегами изучал вопросы радиоактивности элементов и строения атома. Б. переехал в Манчестер на несколько месяцев в начале 1912 г. и энергично окунулся в эти исследования. Он вывел много следствий из ядерной модели атома, предложенной Резерфордом, которая не получила еще широкого признания. В дискуссиях с Резерфордом и другими учеными Б. отрабатывал идеи, которые привели его к созданию своей собственной модели строения атома.
В первые годы войны Б. продолжал работать в Копенгагене, в условиях германской оккупации Дании, над теоретическими деталями деления ядер. Однако в 1943 г., предупрежденный о предстоящем аресте, Б. с семьей бежал в Швецию. Оттуда он вместе с сыном Оге перелетел в Англию в пустом бомбовом отсеке британского военного самолета. Хотя Б. считал создание атомной бомбы технически неосуществимым, работа по созданию такой бомбы уже начиналась в Соединенных Штатах, и союзникам потребовалась его помощь. В конце 1943 г. Нильс и Оге отправились в Лос-Аламос для участия в работе над Манхэттенским проектом. Старший Б. сделал ряд технических разработок при создании бомбы и считался старейшиной среди многих работавших там ученых; однако его в конце войны крайне волновали последствия применения атомной бомбы в будущем. Он встречался с президентом США Франклином Д. Рузвельтом и премьер-министром Великобритании Уинстоном Черчиллем, пытаясь убедить их быть открытыми и откровенными с Советским Союзом в отношении нового оружия, а также настаивал на установлении системы контроля над вооружениями в послевоенный период. Однако его усилия не увенчались успехом.
После войны Б. вернулся в Институт теоретической физики, который расширился под его руководством. Он помогал основать ЦЕРН (Европейский центр ядерных исследований) и играл активную роль в его научной программе в 50-е гг. Он также принял участие в основании Нордического института теоретической атомной физики (Нордита) в Копенгагене – объединенного научного центра Скандинавских государств. В эти годы Б. продолжал выступать в прессе за мирное использование ядерной энергии и предупреждал об опасности ядерного оружия. В 1950 г. он послал открытое письмо в ООН, повторив свой призыв военных лет к «открытому миру» и международному контролю над вооружениями. За свои усилия в этом направлении он получил первую премию «За мирный атом», учрежденную Фондом Форда в 1957 г.
Достигнув 70-летнего возраста обязательной отставки в 1955 г., Б. ушел с поста профессора Копенгагенского университета, но оставался главой Института теоретической физики. В последние годы своей жизни он продолжал вносить свой вклад в развитие квантовой физики и проявлял большой интерес к новой области молекулярной биологии.
Человек высокого роста, с большим чувством юмора, Б. был известен своим дружелюбием и гостеприимством. «Доброжелательный интерес к людям, проявляемый Б., сделал личные отношения в институте во многом напоминающими подобные отношения в семье», – вспоминал Джон Кокрофт в биографических мемуарах о Б. Эйнштейн сказал однажды: «Что удивительно привлекает в Б. как ученом-мыслителе, так это редкий сплав смелости и осторожности; мало кто обладал такой способностью интуитивно схватывать суть скрытых вещей, сочетая это с обостренным критицизмом. Он, без сомнения, является одним из величайших научных умов нашего века». Б. умер 18 ноября 1962 г. в своем доме в Копенгагене в результате сердечного приступа.
Б. был членом более двух десятков ведущих научных обществ и являлся президентом Датской королевской академии наук с 1939 г. до конца жизни. Кроме Нобелевской премии, он получил высшие награды многих ведущих мировых научных обществ, включая медаль Макса Планка Германского физического общества (1930) и медаль Копли Лондонского королевского общества (1938). Он обладал почетными учеными степенями ведущих университетов, включая Кембридж, Манчестер, Оксфорд, Эдинбург, Сорбонну, Принстон, Макгил, Гарвард и Рокфеллеровский центр.
В неопубликованных "Трех заметках о Нильсе Боре" его университетская
приятельница Хельга Лунд посвятила несколько строк их знакомству на первой
лекции по математике. Ей запомнилось, как он вошел в аудиторию со слегка
опущенной головой, держа в руках что-то вроде школьной сумки. Опущенная
голова -- может быть, это было от его стеснительности? Но подобие школьной
сумки -- наверняка от неозабоченности показной стороною жизни: ведь для
первокурсника важнее важного демонстрировать свою наконец-то наступившую
взрослость, а тут -- ранец из детства!
Он молча пристроился на краю скамьи, где сидела Хельга Лунд, с
любопытством за ним следившая. Ей подумалось тогда, что этому юноше трудно
будет даваться математика. Она сама пришла в университет не из школы, а
после трех лет учительствования в провинции, и ей досконально было известно,
"как должны выглядеть" таланты и тупицы. По этим педагогическим нормам юный
Нильс Бор выглядел неважно.
Он был не из тех, кому ничего не стоит познакомиться с девушкой. Но в
тот раз это произошло невольно: профессор Тиле, начиная курс теории
вероятностей, предложил студентам объединиться попарно для практических
занятий. Сидящие на одной скамье должны были сверять свои результаты. И
сокурсница Нильса скоро поняла, какой смешной промах дала сначала ее
наблюдательность.
Лекции старого Тиле были нелегким испытанием. Его отличала замысловатая
манера высказывать свои суждения. Он не говорил: "Эти величины равны". Он
говорил: "Это величины, отношение которых равно единице". Его не
удовлетворяли простые доказательства. Ему нравились сложные. Иногда он
безнадежно запутывался в них, и немногим удавалось следить за ними. Юноше
Нильсу это удавалось неизменно. Хельга Лунд заметила, что ее сосед мыслит
совсем иначе, чем другие слушатели. Иначе, чем она сама. Она не умела
объяснить, как именно "иначе", но впечатление от его превосходства заставило
ее подумать со страхом: "А что же будет с экзаменами -- как сдавать их, если
для этого надо быть на уровне Нильса?" Во время лекций все чаще стали
возникать дискуссии: профессор Тиле и студент Бор пускались в обсуждение
математических тонкостей. Еще Хельга Лунд рассказала, как однокурсники,
бывало, отправлялись позаниматься в Студенческое общество -- напротив
молчаливой громады Фруе Кирке. И когда они усаживались там за учебником
Тиле, это превращалось в новое испытание: то была "довольно загадочная книга
для большинства", но не для студента Бора.
В нем самом она ощущала некую загадочность.
Хельге Лунд оставалось лишь все пристальней вглядываться в своего
соседа по скамье, дабы понять, что он такое... Они уже учились на втором
курсе, когда однажды ее осенило: простое слово разом определило природу его
нестандартности -- надо было только решиться это слово произнести. 1 декабря
1904 года она написала своему кузену в Норвегию:
"Кстати, о гении. Занятно быть знакомой с гением... Это Нильс Бор... В
нем все больше проявляется что-то необычное... Это самый лучший человек и
самый скромный, какого ты можешь себе вообразить..."
...Была у девятнадцатилетнего Нильса искушающая идея: попытаться понять
одну старую философско-психо-логическую проблему с помощью математической
параллели. (По нынешним временам это называлось бы попыткой математического
моделирования.)
Свобода воли... Каков ее механизм? Обстоятельства предлагают человеку
набор возможных решений, а он делает выбор. Но человек -- часть природы и
дитя истории. И разве не законами истории и природы целиком определяются его
поступки? Если целиком, то никакой свободы воли нет. Ее в равной степени
нет, если полагать, будто некая верховная сила -- Провидение -- руководит
человеком. Меж тем мы одобряем или осуждаем человека за его поступки. А
человек, оказывается, в них не волен! Если в мире господствует полная
предопределенность, всякая этика бессмысленна. Как же быть?
Математические функции... Разнообразные зависимости одних величин от
других. Ну, скажем, каждой окружности в эвклидовой геометрии отвечает свой
радиус -- единственный по величине. А бывают зависимости многозначные, когда
появляются целые наборы значений -- разных, но равноправных. И выбор
предпочтительного -- во власти математика.
Так начиналось Нильсово построение. Внешне параллель выглядела хорошо:
остроумно и похоже. Но обещала ли она что-нибудь объяснить?
Его юную голову отяжеляли совсем не юношеские размышления о сложностях
процесса постижения мира вообще. Не о технических сложностях он думал -- о
философских,
...Кажется, все в представлениях человека о мире продиктовано этим
миром. Но разве самим процессом узнавания истины человек не вмешивается в
природу и не вносит при этом в нее изменения? Велики ли они или малы, не это
существенно: важно понять их место в содержании наших знаний...
Вот какого рода духовные заботы часто мешали этому студенту с
серьезными глазами вовремя выходить навстречу мячу, когда он удостаивался
чести играть вратарем в университетской команде. И в кругу этих же мыслей
вдруг замыкалось все его внимание, когда в университетской лаборатории он
забывал во время опыта о самом опыте, и раздавался взрыв, и руководивший
занятиями молодой Нильс Бьеррум восклицал: "Это, конечно, Бор!"
То были размышления, одолевавшие его и позднее -- всю жизнь!
...Западное христианство придумало обряд конфирмации -- подтверждения
веры. Вполне оправданный обряд: ведь таинству крещения подвергается младенец
-- существо, еще ничего не знающее о мире; для искренности приобщения к
церкви просто необходимо, чтобы настал день, когда это существо по доброй
воле и собственному пониманию либо подтвердит навязанную ему веру, либо
отвернется от нее. Короче, до конфирмации надо дорасти: духовно созреть.
Довольно убедительный рубеж между отрочеством и юностью. Его предстояло
перейти и отроку-лютеранину Нильсу Бору.
Позднее крещение прошло небесследно для работы его детской мысли,
жаждавшей всепонимания. Он стал задумываться над случившимся. Его сделали
верноподданным таинственно-всемогущей силы. Хотя ни отец, ни мать, ни тетя
Ханна никогда не говорили о боге, другие люди вокруг убежденно ждали от этой
силы добра. Очевидно, добра не хватало в мире. Этой силе приписывали красоту
и слаженность всего совершающегося в природе. Действием этой силы объясняли
все необъяснимое. И где-то к 14--15 годам он всерьез проникся религиозным
чувством -- той самой верой, в которую был посвящен совсем недавно. Это было
неожиданностью для домашних. Но они молчали. Даже отец молчал. Да и как он
смог бы растолковать этому бесконечно правдивому мальчику, зачем же его
крестили, если теперь вдруг решили внушать ему безверие?! Оставалось
предоставить мальчика самому себе.
И вот, предоставленный самому себе, Нильс едва ли не целый год (в
отрочестве -- вечность!) ходил поглощенным религиозными переживаниями. И
замечал, что теперь ко всему, о чем он думал, примешивалась мысль о какой-то
сущности, не принадлежавшей самим вещам. Мир наполнился тайной. Мысль
наполнилась тайной. Тайной наполнились слова. И была она недоступной
раскрытию, ибо по определению нельзя было оказаться проницательней
всеведущего.
Позже ему вспоминалось это как наваждение. Он переживал мысли как
чувства. Одно ясно: тайна бога была в его отроческом восприятии высокой и
оттого захватывала, но она не возвышала его разум и оттого смущала. Чем
далее, тем более смущала. И потому он думал о ней неотступно. Меж тем
приближалась крайняя пора конфирмации. В лютеранстве для нее не обозначены
точные сроки, но шестнадцатилетний возраст -- это уже более чем достаточно.
И настал день, о котором фру Маргарет рассказала с его слов так:
"...И вдруг все это прошло. Все это превратилось для него в ничто. И
тогда он пришел к отцу, который оставил его прежде наедине с этим
наваждением, и сказал:
-- Я не могу понять, как все это могло меня захватить. Отныне это
ничего не значит для меня!
Отец слушал его и снова молчал. Только улыбался. И Нильс потом говорил:
"Та улыбка научила меня большему, чем любые слова, и я никогда не забывал
ее" *.
Так на рубеже отрочества и юности он дал взамен христианской
конфирмации совсем другой обет -- верности разуму. Место непознаваемой тайны
бога заступили познаваемые тайны мира. И он, столь рано и столь
самостоятельно переживший соблазны религиозного миропонимания, задумался над
природой человеческого мышления вообще. И шире -- мышления и языка,
созданного для выражения не только истин, но и заблуждений. Оттого-то
впоследствии он прямо связывал начало начал своих философских исканий с тем
просветлившим его внезапным отречением от бога.
Нильс Бор занимал очень весомое положение в мировой науке и потому ему посвящено множество публикаций и воспоминаний коллег, близких, свидетелей и просто современников.
Предлагаю вашему вниманию одну из них:
Д.С.Данин. "Нильс Бор"