«Система ценностей, которые стали процветать в обществе, заражает своим самодурством миллионы людей»

Недавно исполнилось 85 лет со смерти первого и главного пролетарского писателя, основоположника соцреализма в литературе — Максима Горького (настоящее имя Алексей Максимович Пешков). В сознании широкой аудитории закрепился образ престарелого литератора, заточенного в «золотую клетку», вынужденно подыгрывающего деспоту Сталину, оправдывающего его злодеяния.

А напрасно, считает Дмитрий Стровский, доктор политических наук, профессор, исследователь Центра обороны и коммуникаций в Ариэльском университете (Израиль), в прошлом — преподаватель факультета журналистики Уральского федерального университета.

В интервью с ним мы поговорили о двойственности политической позиции Горького, его компромиссах с властью, эмиграции и о том, почему жизнь писателя — открытый учебник для современной интеллигенции, заигрывающей с властью.

—  Жизнь Горького делится на несколько этапов — исканий, признания, жизни в эмиграции, формирования его официального культа. И чтобы ответить на ваш вопрос, стоит обратиться к первому этапу — поиска Горьким себя. Тогда он, по существу, пытался понять, кто он на этой земле, зачем живет? Этот период продолжался до обретения Алексеем Максимовичем на стыке XIX и XX веков первой литературной известности. Познание Горьким самого себя шло непросто. Его отец умер, когда маленькому Алеше было три года, мать — через восемь лет. Воспитывался Алеша Пешков дедушкой и бабушкой, а потом, в свои 16 лет, бросив из-за травли сверстников приходское училище, уехал в Казань. Ну, а далее начал странствовать — по Поволжью, Дону, Украине, Кавказу, добрался до Баку и Тифлиса. Сменил большое количество профессий. Работал в рыболовецкой артели, на нефтепромыслах, бурлаком, грузчиком, строителем, столяром, хлебопеком, репортером… Так Горький активно «познавал жизнь».

Скитания дали Горькому богатый материал для его становления как писателя. В эти годы он публиковал в провинциальной прессе великое множество статей, очерков, фельетонов. В его сознании постепенно формировался и образ идеального героя — незаурядного, деятельного, самоотверженного, которому суждено построить новый, более справедливый мир. Вспомним «Песню о Данко»: чтобы осветить путь соплеменникам, герой рассказа вырывает из своей груди горящее сердце и жертвует своей жизнью. В этом же ряду рассказ «Челкаш».

Почему я останавливаюсь на этом? На мой взгляд, отторжение Горьким большевистского переворота было вызвано несоответствием его последствий миру и поведению идеального героя, рожденного в сознании писателя. 

Горький довольно быстро понял, что революция не породила сострадательного человека, что большевики, которые вели к революции и осуществили ее, на самом деле породили варварство, братоубийство.

Второй очень важный момент. Горький, как любой исключительно талантливый человек, стал известным достаточно рано, причем далеко за пределами Российской империи. В это время он вел интенсивную переписку с видными интеллектуалами России и Европы. Если двадцатилетним Горький искал, но не удостоился встречи с Толстым, то спустя десятилетие Лев Николаевич сам встретился с Горьким. У Алексея Максимовича было частое общение с Чеховым, Буниным, Станиславским, он помогал писательской карьере Леонида Андреева, его ближайшим другом был Шаляпин.

Получается, что, с одной стороны, Горький (как тот же крестьянский сын Шаляпин) был носителем народного духа, а с другой — испытывал большое влияние со стороны либерально мыслящих интеллектуалов России и Европы. Но в России либерализм был раздавлен уже в первые послереволюционные годы. Гнетущее впечатление оказал на Горького расстрел Николая Гумилева, как и карательные меры новой власти по отношению ко многим деятелям отечественной культуры. Горький писал просьбы и прошения в ЦК партии — в надежде смягчить эти приговоры. Помогало плохо. Большевики всеми своими действиями показывали, что им плевать на мнение Горького.

Его это страшно задевало. Ведь до 1917 года он много помогал революционному делу, а после смерти Саввы Морозова стал крупнейшим спонсором РСДРП. Ленин с Луначарским, будущим наркомом просвещения в большевистском правительстве, пели Горькому осанну как «буревестнику революции». Но вот победила революция, и мнение Горького стало новой власти ненужным.

Горький отчетливо осознал, что его идеалы обречены на поражение. Послеоктябрьские годы стали для него временем личной трагедии.

— «Несвоевременные мысли», которые выходили с апреля 1917-го по июнь 1918 года, имеют подзаголовок «Заметки о революции и культуре». В этом публицистическом цикле, состоящем из десятков статей, Горький не только оценивает происходящее в стране, но и бросает взгляд на ее прошлое и будущее. Статьи разнятся по содержанию, но их объединяет сквозная мысль о трагическом состоянии российской культуры, ставшей, по существу, заложницей новой политической ситуации. В своих размышлениях Горький близок к другому выдающемуся представителю либеральной интеллигенции — писателю Владимиру Короленко. Как публицист тот известен своими «Письмами Луначарскому». В них он тоже пытался анализировать итоги прихода большевиков к управлению страной.

И Короленко в своих письмах, и Горький в «Несвоевременных мыслях» утверждают: стремление стремительно опрокинуть исторически сложившуюся систему социально-политических отношений чревато самыми разрушительными последствиями для общества. Такой переход неспособен сформировать гуманистические отношения между людьми. Горький пишет, что система ценностей, которые стали процветать в новом обществе, заражает своим самодурством миллионы людей. И если дети с восторгом, гиканьем и улюлюканьем приветствуют очередную публичную казнь, жизнь в их глазах не будет стоить и ломаного гроша. Так и произошло.

С этими взглядами Горький мгновенно оказывается не у дел, у него отнимают саму возможность откликаться на вопросы времени. Сама ситуация того времени катком прошлась по прежним горьковским надеждам. Он видит: в новых условиях обычный человек абсолютно бесправен, не может ни на что повлиять.

Думается, что трагедия Горького сегодня актуальна как никогда. Современной России пока далеко до революционного насилия, но тональность нынешних общественных настроений в чем-то схожа с тем временем.

Общество все больше осознает, что не в силах повлиять на власть, которая шаг за шагом отнимает у него свободу мыслить и действовать. Аналогии между прошлым и настоящим напрашиваются сами собой.

Примечательно, что еще русский философ Петр Чаадаев, живший в первой трети XIX века, отмечал, что Россия идет особым, не европейским, путем и отрицает разумное отношение к истории. В его понимании она ничему не учит нас. В отличие от многих стран, мы с легкостью игнорируем опыт культурного расцвета, который имел место в отдельные периоды российской истории, но при этом охотно воссоздаем архаичные стандарты поведения. Они привносятся в политику, общественную жизнь. По-моему, последние годы отчетливо демонстрируют это.

Когда сегодня видишь десятки деятелей культуры, выполняющих политический заказ (в частности, участвующих в избирательных кампаниях), возникает ощущение, что людей искусства, которые, казалось бы, должны быть восприимчивы к прошлому, исторический опыт также ничему не научил. Им, вероятно, кажется, что, раз сейчас они в фаворе, их, случись что, репрессивный маховик не коснется. Однако рано или поздно власть выкинет их за ненадобностью. Российская власть по-другому не умеет, и художнику опасно заигрывать с нею, ждать от нее каких-то дивидендов, надеяться на понимание с ее стороны. Эти надежды призрачны и заканчиваются худо. Судьба Горького — убедительная иллюстрация этой мысли.

«Между молотом большевистской России и наковальней отвернувшейся от него эмиграции»

— Это классический случай, когда у человека, находящегося в сложной для него ситуации, может отключиться критическое мышление. Да разве такое происходит только в этих случаях? Сколько примеров, когда родственники, друзья, знакомые уговаривают близкого им человека поступить так, а не иначе, а тот ни в какую. Находясь в центре ситуации, мы часто не видим проблем, подстерегающих нас.

При отъезде в эмиграцию в начале 1920-х годов Горькому казалось, что он избавляется от окружающего его ужаса и отправляется в более спокойный и надежный для себя мир. Оказалось, что это не так. Русская эмиграция отвергла Горького, ей куда милее были писатель Иван Бунин с его монархическими убеждениями или лидер кадетов в дореволюционной России Павел Милюков. А Горький долгое время силой своих произведений служил большевикам, по этой причине не смог наладить отношения с российской эмиграцией и оказался за границей в полном одиночестве.

Будучи потрясающе работоспособным (напомню, что Полное собрание сочинений Алексея Максимовича составляет 60 томов), он в буквальном смысле спасался в те годы литературным трудом. Написал несколько сборников рассказов, автобиографическую повесть «Мои университеты», роман «Дело Артамоновых», начал другой — «Жизнь Клима Самгина», организовал сбор помощи голодающим Поволжья, вел обширную переписку… Но Горький не говорил ни на одном из иностранных языков, был не в состоянии лично переписываться с Роменом Ролланом, Бернардом Шоу, Анатолем Франсом, другими европейскими классиками. И был вынужден прибегать к помощи сторонних людей — уже упомянутым в нашем разговоре Крючкову и Будберг. Последнюю в некоторых исследованиях называют «двойным агентом», с учетом ее тесных связей с британской разведкой.

Немаловажно и другое. Находясь в эмиграции, у себя на родине Горький искал «медные трубы». А большевистские вожди, в свою очередь, не только не спешили списать писателя с «корабля истории», но и активно тешили его самолюбие. В Советском Союзе он всегда считался неотъемлемой частью отечественной культуры. Сталин и его окружение мечтали, чтобы Горький, этот всемирно признанный авторитет, окончательно вернулся в СССР и тем самым поддержал сталинское государство как образец для подражания. Поэтому когда в конце 1920-х годов Горький стал наездами бывать в СССР, они организовывали ему торжественные встречи и приемы. Всякий раз его встречали толпы людей. Его возили по всей стране, показывая ее достижения. Позже, уже в начале 1930-х, в честь Горького переименовали его родной Нижний Новгород, главную в Москве Тверскую улицу, назвали его именем МХАТ, где до революции ставились едва ли не все горьковские пьесы.

— Еще бы! Поначалу Горький колебался с окончательным переездом и до 1933 года жил «на два дома» — в Москве и Италии. Но его дела за границей шли все хуже и хуже. Несмотря на его мировое признание, печатать Алексея Максимовича брались далеко не все издатели — по причине двойственности его политической позиции. За границей Горький ощущал себя все более гнетуще. Вдобавок он остро пережил пренебрежение к себе со стороны Нобелевского комитета по литературе. На эту премию Горького выдвигали несколько раз, но в конечном итоге она досталась Бунину.

Похоже, все это доконало его. А в Советском Союзе, между тем, его влияние неуклонно росло. По тиражам своих книг он в это время устойчиво занимал третье место после Пушкина и Толстого. Сыграло ли это свою роль в решении Горького окончательно вернуться на родину? По-моему, безусловно.

Очевидно, что на этом поприще знаменитый писатель не показал себя борцом. Но навешивать ярлыки куда проще, чем попытаться разобраться, что двигало Горьким.

Окажись мы в схожих обстоятельствах, сохранили бы твердость своей позиции? По правде говоря, не уверен.

Много ли мы знаем стойких, бескомпромиссных людей, сохранивших внутренний стержень, невзирая ни на какие испытания? А что, почти 70-летний Куприн возвращался в Советскую Россию с гордо поднятой головой? Или до этого Алексей Толстой? А сменовеховцы в лице Устрялова, Потехина, Бобрищева-Пушкина разве не ощутили, будучи за границей, моральное одиночество? Первоначальный выбор — покинуть революционную Россию — оказался в конечном итоге мучительным. И они не выдержали, стали сотрудничать с новой властью все больше и больше. Наконец, приняли твердое решение вернуться. Чтобы окончательно принести себя в жертву советскому режиму. Так что компромисс Горького с Советами в пору его пребывания в Италии в 1920-е годы не есть что-то принципиально новое. Сколько их было, таких людей…

Так стоит ли сурово судить уже немолодого и больного туберкулезом Горького, угодившего между молотом большевистской России и наковальней отвернувшейся от него эмиграции? У меня никогда не поднимается рука обвинять его в бесконечных компромиссах, которые он принимал на себя.

— До революции Горький получал огромные гонорары за свои произведения, ему шли отчисления и за театральные постановки его пьес. Он не был нуждающимся человеком, хотя много средств, повторюсь, отдавал в большевистскую казну. Вместе с тем этот достаток был ничем иным, как материальным отражением его литературного таланта. Горький никогда не бронзовел, сохраняя живость восприятия жизни. Так что комфортные условия, в которых он находился, в целом не изменили его характера. По-моему, этот вопрос Горького не очень-то и волновал. Не трясся он за свое материальное положение: получил нормальные условия для жизни — и ладно. Я бы переформулировал поставленный вами вопрос: создавало ли горьковское материальное благополучие душевный комфорт ему самому? Не уверен.

Конечно, со временем стала ощущаться одиозность Горького. Достаточно вспомнить одну из его статей, получившей знаменитый заголовок: «Если враг не сдается — его уничтожают». 

Не менее идеологически конъюнктурным выглядел и доклад Горького на I съезде Союза писателей СССР в 1934 году. В нем недвусмысленно отмечалось, что советская власть вправе безжалостно карать своих врагов.

Мне кажется, что этот компромисс с совестью воспринимался Горьким как неизбежный в тогдашних политических условиях. Он мог успокаивать себя тем, что лично не запятнал себя ни каплей чужой крови, что в схожем положении, когда нужно быть бдительными по отношению друг к другу, находятся все вокруг. Может быть, поэтому Горький порой создавал вокруг себя поистине иллюзорный мир. Известно, например, что в тот момент, когда ему сообщили о смерти сына Максима, он вел с одним из своих гостей увлекательную беседу… о бессмертии. Она так захлестнула его, что он отмахнулся от полученного известия как от несущественного.

Раздавая оценки разным личностям — и тем, кто остался в истории, и нашим современникам, — мы часто не задумываемся о свойствах их психики: как устроена их мозговая деятельность, что определяет их решения и поступки? Так что не исключено, что компромисс Горького — это тоже проявление его нетривиальных психических наклонностей.

«Среди отсидевших в лагерях встречались те, кто относился к сталинской системе как к единственно правильной»                

— Он не одинок в такой казуистике. Среди отсидевших в сталинских лагерях во множестве встречались те, кто, уже выйдя на свободу, относился к сталинской системе как к единственно правильной и выражал едва ли не восхищение Сталиным. Они с осуждением восприняли хрущевскую Оттепель, потом — горбачевскую Перестройку. Видимо, в сталинизм они впадали, чтобы не мучиться тем, что большой отрезок жизни прожит зря. Все мы несем в себе ген своего становления в более ранние годы. Принципы, которыми мы руководствуемся в течение жизни, — из той же системы координат. Поэтому подавляющее большинство людей непрошибаемо в серьезных дискуссиях, их невозможно ни в чем переубедить.

Горький, например, чрезвычайно дорожил возможностью влиять на умы своих современников, просвещать. Крайне мало иных российских литераторов первой трети ХХ века, которые так же мощно воздействовали бы на общество, как Горький. Разве что Толстой. Представления о личной исключительности прочно вошли в сознание самого Алексея Максимовича. И на трибуну съезда Союза писателей он вышел как оракул, получая большое удовольствие от того, что наконец-то его идеи и слова получают признание огромной страны.

Поделюсь личными ощущениями. В свое время в качестве профессора журфака УрФУ я провел десятки семинаров в разных редакциях. И когда видел, что после моего семинара газеты начинали меняться в соответствии с моими рекомендациями, меня охватывало особое чувство. Я ощущал себя на совершенно новом уровне профессиональной и жизненной реализации.

Еще один момент, тоже очень личный. Часто ощущаю, как меняюсь в зависимости от обстоятельств. Так, приезжая в Россию, я высказываюсь несколько иначе, чем в Израиле. Осторожнее, более взвешенно. Не потому, что с пересечением российской границы у меня меняется картина мира, а главным образом чтобы не раздражать окружающих. Поэтому и Горький мог думать все что угодно, но, находясь в СССР, стремился внести как можно больший вклад в развитие советского общества — так, как понимал это. Отсюда и содержание его публичных выступлений. В противном случае он мог бы лишиться предоставленных ему возможностей.

Что касается Достоевского, то он изначально не мог быть принят советской системой. Во-первых, люди из народа постоянно выглядят у него ущербными, с такими революцию не сделаешь. Во-вторых, Достоевский слишком психологичен, ему присущ мазохистский взгляд на мир. И поэтому он не мог быть понятным широкому советскому читателю. В Советском Союзе Достоевского отвергла не только власть, но и массовое сознание.

— Мне представляется, что в условиях развития сталинского тоталитаризма Горький мог мало на что влиять. Все его попытки в последние годы жизни установить отношения с представителями европейской интеллектуальной элиты полностью контролировались посредством перлюстрации всей корреспонденции, которую он вел. 

За границу его больше не выпускали. «Сверху» ему определили строго очерченный участок работы, связанной с редакционно-издательской деятельностью. И думаю, что, если бы он попытался выйти за его рамки и открыл кампанию по защите преследуемых писателей, то столкнулся бы с еще большим вакуумом вокруг себя.

Да и потом, тот же Бабель в последний период жизни Горького не имел интенсивного общения с ним. С приездом в СССР у Горького вообще не было спонтанных встреч, он был практически изолирован от внешнего мира. Если же говорить о причинах его кончины, то версий много. При этом легкие Горького были совершенно изношены, чуть ли не зацементированы — от туберкулеза и постоянного курения.  Непонятно, как он вообще дожил до 1936 года. И Сталин был хорошо осведомлен об этом.

— Идея воспитания горьковского идеального человека, конечно, иллюзорна. И нынешняя мировая литература уже, похоже, сама отказывается от постановки такой задачи. По крайней мере, лучше человеческая природа с годами не становится.

Вообще, создавая идеальную конструкцию, любой творец больше озабочен не ее воплощением на практике. Нет, в первую очередь его интересует сравнение идеала и реальности, что дает возможность больше задуматься об окружающем мире. Горький не исключение: он стремился мерить действительность категориями морали и показывать выход из будничного равнодушия. В этом смысле идеи Горького, бесспорно, из разряда типичных для мировой культуры и повлияли на ее развитие.

Нравственная энергия Горького, его эмоциональная заряженность неотлучно сопровождают его героев. Горьковские герои — как мифологические, типа Данко, так и реалистичные (из романа «Мать» или из пьесы «На дне») — находятся в состоянии борьбы, преодолевая вызовы времени, хоть и с разными результатами. И Горький искреннее привязан к ним, живет ими, любит и сострадает им, в том числе и отрицательным персонажам. При этом он не выносит окончательного приговора их мыслям и поступкам. И именно этим Горький, как и Чехов, отличается от многих современных им писателей. Именно это и определяло читательский интерес к Горькому.

Той же искренностью и глубиной в полной мере обладал, к примеру, и Достоевский. Но он не сильно следил за формой передачи своих мыслей, за чистотой своего языка. Стремясь покрыть свои долги, он, бывало, в спешке надиктовывал свои произведения жене Анне Сниткиной. Поэтому с точки зрения языкового богатства его романы «хромают». Горьковский стиль, на мой взгляд, намного качественнее. Горький, кроме того, куда более душевный писатель. Даже его политизированные очерки об Америке, не говоря о цикле очерков «По Союзу Советов», во многом привлекательны именно этим. 

— Если бы свобода была вожделенной целью людей и общества! Но недавнее социологическое исследование, проведенное «Левада-Центром», вновь обнаружило, что свобода совсем не относится к числу первостепенных потребностей нашего «среднего» человека. Для него гораздо важнее материальные блага, достаток. Поэтому так ли уж важно мое мнение на сей счет?

— Считаю, что единственный способ остаться верным себе — это сохранять возможность думать и говорить искренне, избегать суетных погружений в реальность. Поэтому стараюсь жить творчеством. Чуть меньше месяца назад мы с моей одноклассницей выпустили книгу «Те десять лет: о нашем классе, времени и стране… которой уже нет», посвященную своим школьным годам. Мы попытаться понять, какой была жизнь 1970-х, когда мы учились, — не только школьная, но и более широкая в социальном отношении. В будущем мне хочется выпустить книжку своих рассказов и эссе. И о прошлой своей жизни, и о нынешней — уже в Израиле. В данный момент начал работать и над очередной научной монографией. Думаю, что реализация этих планов гораздо продуктивнее и полезнее (в том числе для здоровья), чем бесконечные и утомительные споры о сегодняшнем времени, которые часто приводят к душевному раздраю. Лучше перенести свои чувства и мысли на бумагу, в компьютер, на личную страницу в Facebook. Оттого я веду совсем камерный образ жизни, не участвую ни в каких «тусовках».

Но вернемся к Горькому. Мне все же кажется, что он мог и не ощущать себя заточенным в «золотой клетке». Для этого же нужно иметь желание вырваться из нее. Но ко времени возвращения Алексея Максимовича в Советский Союз его энергия, в том числе и сексуальная, о которой слагали легенды, ослабла, протекание жизни в его сознании замедлилось, обостренность ее восприятия притупилось.

Когда человек нездоров и измучен болезнью, у него меняется вся система мышления. Как замечал Тургенев в письме к Полине Виардо, собственное нездоровье начинает волновать гораздо больше, чем все потрясения в Африке. И в своем повседневном поведении, в отношении к окружающей жизни Горький мало чем отличался от людей своего возраста. Маститый писатель просто устал и уже не звал в революцию, предпочитая обходиться «малыми делами» — редакторской, издательской работой.

Что на самом деле испытывал в последние годы своей жизни Горький, нам неизвестно. Его личных писем на сей счет не осталось. Буквально на следующий день после его смерти бывший особняк Рябушинского, где проживал Горький, полностью прошерстили сотрудники НКВД. Сталину было очень важно найти документальные подтверждения истинной позиции Горького. Но органы ничего не обнаружили. Очевидно, что свою правду Алексей Максимович так и сохранил исключительно в себе. По-моему, многие годы, а последние в особенности, он жил в состоянии внутреннего раздрая. Многое видел и понимал, но не высказывался об этом вслух. Боялся? Не хотел усугублять свое положение? Этого в полной мере мы уже никогда не узнаем.

Александр Задорожный