Вы здесь
Был ли у России шанс на демократию?
22 года назад, 16 августа 1999 года Госдума утвердила Владимира Путина в должности премьер-министра. За неделю до того Ельцин объявил молодого директора ФСБ своим преемником. Назначение преемника - а не конкурентные выборы нового главы государства - стало прецедентом, положившим основу всему последующему правлению Путина и политической ситуации, складывающейся при нем.
Исследователи политической науки называют 90-е годы XX века в России периодом транзита или перехода. Эти термины описывают состояние государства, когда оно меняет свою политическую систему с авторитарной на, предположительно, более демократическую.
Так, через транзит в то время прошли все ставшие независимыми странами республики бывшего СССР. Некоторые постсоветские государства даже и не пытались становиться демократиями и превратились в персоналистические автократии, другие действительно сделали выбор в пользу демократических свобод и честных выборов.
Но Россия выбивается из этого ряда тем, что 90-е годы, по крайней мере формально, здесь были посвящены строительству демократии и свободного рынка. Российские официальные лица до сих пор называют страну успешной и свободной демократией, однако, очевидно, что таковой она не является. И ключевыми фигурами в этом "провале демократизации" исследователи называют двух российских президентов - Ельцина и Путина.
Как демократия строилась и разрушалась при Борисе Ельцине и Владимире Путине. Могла ли она вообще прижиться в России?
От демократии к олигархии
Еще в 2005 году известный исследователь российской политики, профессор Университета Беркли Стивен Фиш выпустил исследование "Демократия в России пущена под откос" (Democracy Derailed in Russia), которое считается основным трудом по проблемам демократии в этой стране.
Фиш описывает, как наблюдал становление демократии, живя в России в 90-е годы, и к концу ельцинской эпохи понял, что демократия превратилась в олигархию. Путь этого превращения он и описывает в опирающейся на статистику и классиков политической науки книге.
Фиш предлагает мерить "демократичность" какой-либо страны согласно семи критериям, которые разработал известный американский теоретик Роберт Даль.
Критерии таковы: наличие контроля над властью путем выборов и ограничения сроков мандатов, справедливые выборы, открытый допуск к избирательной системе, участие всего населения в выборах, свобода политических высказываний, свобода получения информации и свобода политических ассоциаций (возможность создавать любые объединения в мирных целях).
Фиш приходит к выводу, что в конце 90-х - начале нулевых Россия соответствовала некоторым из этих критериев чисто формально, либо не соответствовала совсем.
"Россия не просто поменяла одну форму монократии на другую с момента распада Советского Союза. В отличие, скажем, от Беларуси, Узбекистана и Туркменистана, в российской политике есть некоторые элементы плюрализма и конкуренции. Но фальсификация, принуждение и произвольная дисквалификация кандидатов [на выборах] являются частыми и повсеместными - а не просто случайными - особенностями выборов в постсоветской России".
"Право на свободу слова и право на свободу ассоциаций - важнейшие требования для свободного формирования и выражения политических предпочтений населения - [в России] ограничены. Эти условия забрали контроль над политической жизнью из рук электората в целом и передали его ограниченному слою чиновников, которые манипулируют процессом в своих собственных целях. Таким образом, в России возникла олигархия, а не демократия", - констатирует Фиш.
Он особо обращает внимание на то, как зависимость экономики от нефти и газа может способствовать провалу планов демократизации. И приходит к выводу, что ресурсные богатства создают масштабную сеть коррупции в любой стране, где нет отлаженных и устоявшихся законов.
Россия здесь не исключение: "Богатство ресурсов может повлиять на стимулы для участия в политике. Это побуждает самых жадных, самых мерзких и самых бессовестных стремиться к высоким должностям".
Поэтому Фиш отмечает и отсутствие в российской политике профессиональных политиков ("харизматичных бюрократов"). Особенно, подчеркивает он, их нехватка заметна среди демократических сил. Так, многие политики-демократы девяностых и нулевых были экономистами и не понимали, как работать на избирательных кампаниях.
Проблема и в том, что система российского депутатства, как ни странно, не предполагает занятия политикой, и поэтому политиков из депутатов Госдумы и не получается: "Если бы парламент был местом реальной власти, либерально настроенные люди, которые обладали тем, что Макс Вебер назвал "сильным стремлением к власти и присущими ему качествами", сочли бы его привлекательным местом для карьеры. Но парламент не предлагал и не предлагает "власти и ответственности", о которых говорил Вебер".
При этом, сравнивая подходы Ельцина и Путина к демократии, Фиш отмечает, что первый российский президент хоть и отошел от демократических идеалов, которые отстаивал еще при Горбачеве, но все же политика при нем была хотя бы частично открытой.
"Ельцин подвергал себя риску проиграть выборы и никогда не терял способности терпеть публичную критику. Более того, он последовательно пропагандировал инклюзивное, надэтническое определение государства", - пишет Фиш.
Для Путина же идея государства и внутренней политики состоит совсем в другом: "членство в национальном сообществе, социальная солидарность и непоколебимая лояльность государству".
Фиш отмечает, что политическому режиму с такой установкой (он называет его "неосоветским") нужен культ личности. И такой культ личности уже в какой-то мере сформировался к президентским выборам 2004 года.
Поэтому выводы о возможности построения демократии неутешительны - нужны значительные преобразования в системе выборов и законов и ограничение президентской власти, чего при Путине явно не случится.
"С трагической частотой президенты, наделенные огромной властью, с каждым годом пребывания на своем посту теряют способность осознавать свои личные ограничения. Открытая политика не придет в Россию под наблюдением Путина. Еще предстоит выяснить, вызовет ли стремление Путина к диктатуре противодействие во имя права на самоуправление", - заключает в 2005 году американский исследователь.
Есть ли в России демократическая традиция?
Известный экономист и научный руководитель Высшей школы экономики Ясин, как и Фиш, написал свою книгу "Приживется ли демократия в России?" после выборов 2004 года. К тому времени "Единая Россия" уже имела абсолютное большинство в Госдуме, но и оппозиция оставалась еще не настолько маргинализированной, как в 2010-х.
В это время, как подмечает Ясин, и возникает основная дилемма - является ли политический курс Путина и "Единой России" демократическим или демократия осталась где-то с преобразованиями 90-х.
Поэтому его труд можно назвать попыткой доказать необходимость демократии в России и - возможно, в первую очередь - показать ее необходимость для еще не закостеневшей тогда правящей элиты.
Проанализировав все те же семь признаков демократии Роберта Даля, Ясин приходит к довольно позитивному выводу (он очень стремился к такому выводу - ЭР), что стакан демократии в России наполовину пуст и наполовину полон. Поэтому, считает он, Россию 2004 года можно описать как "управляемую" или "закрытую демократию": страну с демократическими институтами, но предопределенными выборами.
Далее Ясин пытается найти "демократическую традицию" в российской истории и через нее показать, что российскому государству не чужда открытая и конкурентная политика. Однако характеризует эту "демократическую традицию" не как вовлечение всех слоев населения в политику, а как исторические периоды, во время которых была возможна борьба различных политических сил за способность принимать государственные решения.
Следуя этому определению, Ясин относит к демократическим периодам Смутное время, Земский собор 1648-49 гг., реформы Александра Второго, революцию 1905-1907 гг. и, наконец, период после Февральской революции.
Так, в Смутные времена монарха выбирал Земский собор, а через почти 40 лет этот же орган добился торговых привилегий для дворянства и принятия Соборного уложения - свода законов Русского царства.
Россия была готова к демократии и в 1917 году, когда было создано Учредительное собрание, утверждает Ясин. Он видит в приверженности к структурированному и, что для него главное, мирному подходу тогдашних демократических революционеров особую важность для будущего российской демократии. Но надежды на свободное правление были разрушены нежеланием членов элиты делиться властью и предоставлять кому-то контроль над ней.
Проведя экскурс по демократическим, как он считает, страницам истории, Ясин заключает, что задатки демократии в России появляются только в момент "ослабления государства" и все они были преждевременны, а значит, демократическая традиция в России весьма слаба.
Однако она продолжается при Горбачеве, чью перестройку Ясин называет "шестым демократическим эпизодом" в истории России и предлагает поставить последнему генсеку памятник как отцу "российской демократии".
Тем не менее демократия все-таки не приживается в России и с началом 90-х: не хватает новых сильных демократических институтов, общество не понимает, как распоряжаться своими правами и свободами. Это позволяет Ельцину сделать первый шаг назад от демократии в 1993 году, когда он распускает парламент, выступавший против проводившихся экономических реформ.
"Ельцин сделал стратегический выбор: он принес в жертву реформам нормы демократии. Бессмысленно отрицать это. Пусть по необходимости, ради высоких целей, но уже в новой демократической России был создан прецедент нарушения основного закона исполнительной властью в ущерб власти законодательной", - пишет Ясин.
В следующие три года Ельцин старался загладить грехи перед демократией, считает экономист, но она все более теряла привлекательность в глазах общества. А во время выборов 1996 года становится в очередной раз понятно: демократия в России прижиться не может.
В то время победа коммуниста Зюганова на президентских выборах казалась неминуемой, и единственно демократическим шагом для правящей элиты было бы довериться демократии - то есть честным выборам.
Но идеалы свободных выборов снова были принесены в жертву, и именно те выборы и породили "управляемую демократию", считает Ясин.
Удивительно, однако, что он считает такой отход от демократии лучшим выбором из имеющихся: если бы к власти снова пришли коммунисты, случилась бы "трагедия", которая, "возможно, навсегда перечеркнула бы демократические перспективы России".
"Управляемая демократия" наглядно продемонстрировала, каким может быть ее результат, когда Путин был назначен преемником Ельцина. Политическая элита поняла эффективность этого инструмента: смена власти проходит законно, опираться на мнение население - необязательно, главное - иметь крепкую команду единомышленников.
Поэтому Ясин с удивлением обнаруживает, что обещанный Путиным курс на продолжение либеральных реформ завернул совсем в другую сторону и обернулся отменой губернаторских выборов, усмирением активных бизнесменов, зачисткой СМИ и органов самоуправления.
Управляемая демократия уже в начале нулевых оказалась на грани превращения в авторитарный режим.
В итоге Ясин пытается объяснить нежизнеспособность демократии в России "национальным характером", который одновременно привык и к подчинению, и к недоверию государству. Устранить эти черты характера населения можно, по мнению Ясина, только через изменение государственных институтов.
Это значит, что у России есть два варианта - модернизация "сверху" (то есть под управлением государства) и модернизация "снизу" (инициаторами здесь станут общество и бизнес).
Первый вариант не нравится Ясину, потому что он видит в нем контроль над бизнесом, вмешательство государства в экономику и зачистку политического поля, где останется только ручная оппозиция, а федеральный центр окажется в изоляции от регионов.
Второй же сценарий Ясин описывает как расцвет активности частного бизнеса и усиление органов самоуправления, что будет означать очередное ослабление государства.
Второму варианту, считает Ясин, необходима сильная демократическая коалиция, которая сможет не допустить новых потрясений при борьбе за власть.
Поэтому Ясин предлагает разрозненным сторонникам демократии поскорее объединиться в общее движение, а государству - задуматься над хотя бы частичной либерализацией политики и бизнеса.
Однако, прогнозирует Ясин, скорее всего правящая элита будет держаться за свою власть. А это значит, что шаги к демократизации можно будет увидеть только через 5-10 лет, заключает он в 2004 году.
Россия как воплощение философии Ивана Ильина
В книге 2018 года "Дорога к несвободе" (The Road to Unfreedom: Russia, Europe, America) историк из Йельского университета Тимоти Снайдер сразу же заявляет, что у России после СССР не было никакого шанса на демократию.
Но аргументирует это не отсутствием крепких демократических институтов вроде выборов и законов, а философией, которая лежит в основе политического мышления российских лидеров.
Так, Снайдер видит в том, как складывалась политика в России, буквальное отражение философии русского мыслителя начала XX века Ивана Ильина.
Ильин был выслан из России на "Философском пароходе", в эмиграции был ярым критиком коммунистического режима, приверженцем фашизма Муссолини, приветствовал пришествие нацистов к власти в Германии.
Все это не помешало Владимиру Путину активно цитировать Ильина в своих речах, рекомендовать его работы коллегам из "Единой России" и устроить в 2005 году перезахоронение останков философа в Москве.
Все дело в том, что Ильин считал Россию "невинным" государством, которое всю свою историю сталкивается с угрозами и захватами.
"По словам Ильина, каждое сражение, в котором когда-либо участвовали русские, было оборонительным. Россия всегда была жертвой "континентальной блокады" со стороны Европы. Как видел Ильин, "русская нация с момента ее полного обращения в христианство может насчитывать почти тысячу лет исторических страданий".
"Россия не делает ничего плохого; зло может быть причинено только России. Факты не имеют значения, и ответственность исчезает", - пересказывает идеи Ильина Снайдер.
Именно поэтому для Ильина важна и роль "государя-искупителя" в российском государстве, который возьмет на себя роль командования в этой безвременной самообороне: "Разрешить русским голосовать на свободных выборах, подумал Ильин, все равно что позволить эмбрионам выбирать свой вид".
Так, демократия не утвердилась в России из-за этого самого подхода к выборам. Снайдер обращает внимание на удивительный для демократических стран парадокс: "власть никогда не переходила из рук в руки после свободно оспариваемых выборов".
Ельцин стал президентом России вследствие выборов, которые прошли тогда, когда России еще не существовало: "Ельцин просто остался президентом после обретения независимости". Выборы 1996 года только укрепили эту избирательную парадигму российской политики.
В 1999 году требовались очередные выборы для смены президентской власти, но случилось то, что Снайдер находит очень близким для доктрины Ильина: "очень богатые люди выбрали нового искупителя России".
"Чтобы найти своего преемника, окружение Ельцина организовало опрос общественного мнения о любимых героях популярных развлечений. Победителем стал Макс Штирлиц. <...> Вымышленный Штирлиц был советским агентом, работавшим в немецкой военной разведке во время Второй мировой войны, коммунистическим шпионом в нацистской форме. Владимир Путин, занимавший бессмысленный пост в восточногерманских провинциях во время своей карьеры в КГБ, считался наиболее близким к вымышленному Штирлицу", - объясняет Снайдер выбор в пользу Путина.
Так в России родилась та самая "управляемая демократия". Один из ее главных идеологов Владислав Сурков явно повторял идеи Ильина, когда в 2005 году говорил, что в России нет культуры демократии, чтобы люди, например, могли сами выбирать себе губернаторов.
Термин "управляемая демократия" Сурков изменил на более подходящее для России: "суверенная демократия".
"Демократия - это процедура смены правителей. Квалифицировать демократию прилагательным - "народная демократия" во времена коммунизма, потом "суверенная демократия" - означает отменить эту процедуру", - комментирует Снайдер.
По его словам, это такой же трюк, как и тот, который проделывал в своих работах Ильин, называя российского правителя "демократическим диктатором".
Так, следуя идеям Ильина, российские политики пришли к консенсусу о том, что "российский народ должен иметь столько свободы, сколько он готов иметь".
Демократия для России - это свобода в подчинении народному лидеру. Поэтому "россияне не имели права протестовать против антидемократических действий своего правительства, поскольку демократия требовала от них привести свои души в соответствие с законами, запрещающими такие протесты", заключает Снайдер.
Институциональная ловушка Путина
Известный российский политолог Владимир Гельман в своей книге 2015 года "Авторитарная Россия" (Authoritarian Russia. Analyzing Post-Soviet Regime Changes) пытается описать, как страна пришла к авторитарному режиму через максимизацию президентской власти.
Гельман подробно описывает ельцинские конфликты с парламентом в 90-х годах и именно в них видит заложенную для провала демократии в России основу.
В 1991 году Съезд народных депутатов не стал работать над проектом конституции, а предоставил Ельцину чрезвычайные полномочия. Гельман говорит, что это заморозило все существовавшие в России в то время политические институты, так как президент получил право издавать указы, имеющие такую же юридическую силу, как и законы, принятые парламентом.
Гельман отмечает, что новая политическая элита во главе с Ельциным никогда не имела "идеологического или организационного единства", а образовалась на почве "негативного консенсуса" против предыдущего российского режима.
Поэтому прецедент с чрезвычайными полномочиями президента просто поставил перед Ельциным и его окружением задачу сохранить и удерживать эту самую власть.
"Если, по словам Адама Пшеворского и других, демократия - это "система, в которой действующие лица проигрывают выборы и покидают свой пост, когда того требуют правила", тогда у победившей коалиции вокруг Ельцина в октябре 1991 года не было стимулов для построения демократии - не из-за их личной позиции, а из-за отсутствия рациональной мотивации рисковать добровольно потерять власть", - пишет Гельман и настаивает, что проект демократизации в России был отложен и забыт еще тогда, в 1991 году.
Это желание усилить президентскую власть вылилось в споры о новой конституции России и известные события осени 1993-го - разгон парламента и штурм Белого дома.
Ельцин хотел, чтобы конституция закрепляла в России президентско-парламентскую форму правления, а парламент настаивал на премьер-президентской республике. Достичь компромисса было невозможно, и Ельцин пошел на госпереворот.
"Ельцин и его команда эффективно устранили своих конкурентов, которым не хватало общественной поддержки; сама идея подотчетности исполнительной власти перед законодательной властью была похоронена, как и идея сдержек и противовесов", - описывает Гельман последствия.
Поэтому новая российская конституция была фактически "юридическим закреплением победы Ельцина над парламентом".
"Несмотря на то, что конституция включала длинный список деклараций о правах человека и индивидуальных свободах, эти декларации были более или менее пустой оболочкой, поскольку документ не предоставлял рабочих механизмов реализации этих прав и свобод. На самом деле только президент, который, как утверждалось, был юридическим гарантом конституции, мог осуществлять эти права и свободы на основе принципа доброжелательности", - пишет Гельман.
Это подтверждает и сам Ельцин: "Грубо говоря, кто-то в стране должен быть главным. Вот и все".
А Гельман описывает политическую логику в России цитатой политолога Адама Пшеворского: "Поскольку любой порядок лучше любого беспорядка, любой порядок и устанавливается".
Тем не менее Гельман находит, что установить "любой порядок" Ельцину все же было затруднительно: слабая экономика, слабеющее влияние "центра" на этнические республики, упадок в работе правоохранительных органов и расцвет преступных группировок.
Более того, сама политическая коалиция вокруг Ельцина продолжала терять популярность и разваливалась на конкурирующие политические кружки.
Гельман видит, как все эти негативные итоги правления Ельцина стали уроками для нового президента Путина. Поэтому политолог описывает задачу первых сроков Путина очень просто: стать тем самым единственным хозяином в стране, о котором и говорил Ельцин.
Так, после прихода Путина к власти, впервые за 10 лет, российский парламент стал оказывать стабильную поддержку президенту: "влияние законодательного органа сводилось к решительному голосованию за предложения исполнительной власти, независимо от их содержания".
Гельман сравнивает Путина с "крестным отцом" - лидером мафиозного клана, который руководит методом "кнута и пряника".
"Лояльность различных слоев российской элиты режиму и лично Путину предоставила им доступ к огромным возможностям для получения благ в обмен на их поддержку политического статус-кво. Этот механизм, основанный на всеобщей коррупции, обогатил входивших в этот навязанный консенсус, но он также позволил российским правителям в любое время увольнять нелояльных подчиненных субъектов, обвиняя их в злоупотреблениях или халатности", - указывает политолог.
Если персоналистское правление Ельцина было основано на принципе "разделяй и властвуй", который он практиковал по отношению к различным региональным и олигархическим группировкам, то Путин и его окружение "стремились создать долгосрочные основы для стабильности и преемственности своего режима".
Так, недолгое отсутствие Путина на посту президента в 2008-2012 гг. никак не преуменьшило его власть: никто другой не обладал авторитетом, хотя бы слегка сопоставимым с личным влиянием Путина.
Такую политическую конфигурацию в России Гельман называет "институциональной ловушкой" - "стабильным, но социально неэффективным равновесием".
Россия оказалась в ситуации, когда единственным стимулом для политических преобразований являются реальные угрозы политического выживания российской элиты.
"До тех пор, пока "стабильность", предлагаемая Кремлем, сохраняется, Россия оказывается в порочном круге; чем дольше сохраняется режим статус-кво, тем меньше шансов на успешное преодоление институциональной ловушки, в которой он оказался", - заключает Гельман.