Вы здесь
СССР не распался в 1991 году и мы продолжаем доживать на его исчезающих руинах
В конце 1980-х серьезные американские аналитики рассуждали о том, каким будет СССР в 2000 году. Распад второй сверхдержавы выглядел фантастическим сценарием, слишком велика была набранная инерция двуполярного мира, а ставки слишком высоки. В 1991 году Буш-старший приезжал в Киев убеждать украинцев не торопиться с выходом из Союза: независимая Украина входила в пятерку ядерных держав мира. Сейчас, когда прошло тридцать лет с момента юридического прекращения существования СССР и последнего телевизионного обращения единственного советского президента Михаила Горбачева к соотечественникам, можно делать выводы. Американские аналитики были правы. СССР не распался overnight в 1991 году, мы продолжаем жить в распадающемся Советском Союзе сегодня.
Историки будущего через сто или двести лет, вероятно, напишут, что после короткой эпохи поиска новой идентичности в 1990-е в России начался затяжной период реакции, предпринята попытка восстановления империи, из которой была изъята коммунистическая идеология. Похожие процессы происходили в других бывших коммунистических странах, таких как Китай и Северная Корея, но в их случаях не сопровождались потерями территорий и стремлением вернуть прямое военно-политическое влияние на них (Тайвань, для сравнения, никогда не контролировался КПК). Историки могут сделать вывод о том, что к 2021 году распад советского государства лишь ускорился и принял более конкретные формы. Возможно, по этой причине тридцатилетие распада СССР, «крупнейшей геополитической катастрофы», вызывает почти нулевой интерес в российском обществе: речь идет не столько о памятной дате, сколько о длящейся прозаичной повседневности.
После 2014 года политическая ностальгия оборачивается трагедией. Ранний период распада СССР сопровождался войнами на периферии империи, в последние восемь лет война пришла в самое ее сердце — на бывшую административную границу РСФСР и УССР. Туда, где вооруженный конфликт могли себе представить прежде лишь фанатики-националисты.
Результатом войны стала новая разделенная Европа. Об этом мало говорят, но стена, будто бы павшая в 1989 году, восстала из пепла. Стена проходит теперь не по берлинским кварталам, но далеко к востоку, по линии разделения огня в отдельных районах Донецкой и Луганских областей Украины, по блокпостам при въезде в Крым, на белорусско-польской границе, где Лукашенко в последние месяцы устроил жестокое шоу с участием мигрантов. Стена проходит по линии взаимно заблокированных сайтов, запутанной сети авиасообщений, в которой путь из Москвы в Тбилиси лежит через Ереван или Минск, через разорванные войной связи между людьми и через невозможность диалога.
Другой стороной трагедии 2014 года стало тотальное разочарование российского общества в возможности изменений к лучшему, в конечном счете, к самой возможности будущего. В течение восьми лет люди теряют в доходах, государство перешло к раздаточной модели хозяйствования, когда удорожание борщевого набора компенсируется разовыми выплатами. По оценкам социологов, только две социальные группы задумываются о будущем — это молодежь и чиновники. Первые в силу естественной открытости жизни, желанию иметь собственную судьбу, причем больше половины россиян в возрасте до 24 лет хотят уехать из России. Вторые — из-за особенностей бюджетного планирования («думаем на три года вперед») и беспокойства о судьбе «политической элиты» в условиях хрупкой стабильности («что будет с нами и капиталами, когда все снова рухнет»). Массовая депрессия, охватившая общество в последние годы и обострившаяся после ареста Навального, объясняется рациональными причинами. Люди понимают, что завтра будет хуже, чем вчера, и хотят постараться пожить по-человечески, размеренной нормальной жизнью, пока это еще возможно.
Политическая риторика современной России наследует гиперболизированной брежневской модели. Съезды рукоплещут себе не хуже, чем в 1975 году. Главная причина для так называемой стабильности сводится к тому, что мы совсем не такие, как Европа, мы попробовали демократию, но у нас не получилось. В конечном счете, Россия остается страной, в которой власть ни разу в истории не сменилась на выборах.
Наша инаковость состоит в особом пути, маршрут которого никому не известен. Этот политический бег на месте предполагает реконструкцию архаической империи в эпоху транснациональных корпоративных и государственных проектов.
Восстановлено позднесталинское правосудие, которое после завершения Большого террора отличалось не столько свирепостью, сколько социалистической концепцией «поиска объективной истины по делу», когда судья, прокурор и адвокат вместе работают над тем, чтобы установить, как все было на самом деле, так что оправдательный приговор расценивается как провал их общего дела. Тотальное недоверие общества к государству и самому себе, в существовании которого мы могли убедиться в ходе пандемии, прямо наследует результатам утопической борьбы за создание «нового советского человека», после которой любая форма коллективного действия рассматривается как мошенничество. Коммунистической борьбы за мир больше нет, так что его место занял культ великой войны. В 2021 году мы не возвращаемся в СССР, поскольку мы не смогли его покинуть. Страна изменилась, но представления властей о стране остались неизменными. Бесконечное возвращение России к своей истории XX века существует как игра воображения обитателей Кремля.
В этих условиях реальность разделенной Европы может остаться с нами на многие годы, и тем ценнее сегодня опыт политиков, которые сохраняли надежду на будущее даже в более темные времена. Среди них немецкий канцлер, социал-демократ Вилли Брандт, верящий в то, что, несмотря на холодную войну, культурные связи между немцами в западном и восточном блоке нужно сохранять. Брандт играл очень вдолгую и, в конечном счете, победил. Тем из нас, кто не хочет жить в мире стен и решеток сегодня, есть чему у него поучиться.
У россиян нет своей «Западной России» по образцу Западной Германии, но есть растущая диаспора — до 10 млн человек с российскими паспортами, постоянно живущими за пределами России. Главным символом 2021 года стала новая волна политической эмиграции из России. Уезжают те люди, которые приносили здесь пользу и мечтали о лучшем будущем. Государство, погруженное в реконструкцию XX века, демонстративно не гарантирует им личной безопасности и подталкивает к отъезду. В Тбилиси, куда легко въехать и где дешева жизнь, возникла новая колония российских беженцев. Сейчас их намного меньше, чем сто лет назад в Стамбуле, но вынужденный исход уже стал новой национальной трагедией. Алексей Навальный, проделавший путь эмигранта в обратном направлении и заключенный в тюрьму, стал ее главным символом.
Мы продолжаем мыслить политическую эмиграцию в оптике XX и даже XIX веков, когда она предполагала полный разрыв с родным обществом, отчуждение от него. Особенно это верно в отношении ближайшего к нам советского опыта, когда эмигранты существовали в качестве «невозвращенцев». Однако сегодня, несмотря на старание консерваторов, мы продолжаем жить в совершенно других условиях. Мир принципиально более открыт. Zoom, от которого все устали за последние два года, дает возможность участвовать в общественной коммуникации людям по обе стороны новой стены. Идеи, информация и криптовалютные токены существуют поверх политических границ. Далекие пока от реальной политической жизни футуристические фантазии о постпандемийном мире увязываются с метавселенными, в которых коммуникация людей устроена принципиально новым способом: через общность ценностей, а не пространства. Новым политическим эмигрантам предстоит заново придумать свой статус для российского XXI века.
Вернуться к политической норме XX века в любом случае невозможно, поскольку нынешнее российское общество не похоже ни на ранний аграрный СССР, ни на брежневскую индустриально-корпоративистскую систему (этим аргументом я обязан правозащитнику Игорю Кочеткову, зачем-то признанному Минюстом «иноагентом»). Россия населена не только полицейскими и нефтяниками, но и блогерами, айтишниками, работающими на международных рынках, самозанятыми, существующими в серых сферах экономики, миллионами людей, занятых в сфере услуг. Архаичная советская власть в смысле системы патронклиентских отношений никак не закончится, но общество вырывается из этой системы вместе с естественным ходом времени, и парадов физкультурников на Красной площади больше не будет.
Когда распад ускоряется, наступает хорошее время для того, чтобы среди множащихся руин создавать принципиально новые институты. Молодые русскоязычные медиа, работающие с данными и почти поголовно признанные сегодня «иноагентами», — это лишь один из очевидных примеров. Аналогичные процессы будут происходить в образовании — над разделенным пространством Восточной Европы сгущается образ нового университета. В общественной жизни наступает новая эпоха, когда инноваторы принимают на себя риски и берут ответственность за будущее в условиях полного интеллектуального бесплодия государства. Как и в более ранние российское времена, важнейшая задача инноваторов — сохранить те институты, которые были созданы в стране до 2000 года и продолжают развиваться сегодня.
Возможно, эта дискуссия обозначит мечту об учреждении экстерриториальной европейской России, проекта будущего, существующего в головах и сетях по обе стороны от новой стены. У России, открытой миру, есть большое наследство, за которое стоит побороться: русский язык занимает третье место в глобальном интернете.