Рассказ российского десантника о состоянии армии и дел на фронте после двух месяцев, проведенных в Украине

Вот уже прошло полтора месяца, как я вернулся с войны. Я знаю, что нельзя говорить слово „война“, его запретили. <...> Так вот это война: наша российская армия стреляет в украинскую, а та стреляет в ответ, там взрываются снаряды и ракеты. <...> При этом гибнут военные с обеих сторон, а также мирные жители, которым „посчастливилось“ жить там, где решили начать войну, называя ее „спецоперацией“», — так начинаются воспоминания российского военнослужащего Павла Филатьева, которые он опубликовал, вернувшись из Украины. 

Павел Филатьев — 33-летний десантник, родом из Волгоградской области, в 2010-х годах служил в Чечне, а в августе прошлого года из-за проблем с работой и отсутствия денег решил подписать новый контракт на службу. Он участвовал в войне на территории Украины в составе 56-го десантно-штурмового полка. Его подразделение в первые дни вторжения отправили на штурм Херсона. Из-за травм, полученных на поле боя, Филатьева эвакуировали на лечение, на фронт он больше не вернулся. Сейчас Филатьев выступает против войны: он рассказывает о том, что увидел своими глазами. Свои воспоминания он описал в книге «ZOV». «Важные истории» публикуют сокращенные отрывки из книги Павла Филатьева — о бардаке в российской армии, отношении солдат к войне и бессмысленных смертях. 

О беспорядке в российской армии перед началом войны

Безуспешно мыкаясь и подрабатывая в разных местах, [в августе прошлого года] я принимаю решение вернуться в армию, к 33 годам я так и не имею своего жилья. <...> Мне приходит приказ прибыть в часть [в Крыму]. Спустя дней 10 выдают форму, но только летнюю, берцев нужного размера нет, из-за чего иду и покупаю себе берцы… <...> На утреннем построении <...> начинаю приходить в ужас: на плацу развевается два разодранных флага РФ и ВДВ, из колонки уныло играет гимн, а половина военнослужащих его не поет. <...>

В середине октября начинают выдавать демисезонную и зимнюю форму, но только поношенную и размеров нет. Я отказываюсь получать поношенную форму не по размеру, из-за чего начинается обострение отношений с командованием, бунтарей тут не любят. После ругани с ротным иду и покупаю себе бушлат. Ротный начинает мстить, пихая в наряды через сутки. <...> 

Прибываем на площадку для [учебных] прыжков [с парашютом], ночью был минус, ехали в открытых КамАЗах, все приехали одубевшими от холода… <...> Многие военнослужащие были без теплой одежды: кто-то не получил, кто-то отказался получать поношенную либо форму не по размеру. <...> На следующий день просыпаюсь, у меня жар, двустороннее воспаление легких. <...> В течение недели в инфекционное отделение поступило около тридцати военнослужащих моей части с диагнозами ОРВИ, бронхит, ангина. Все присутствовали на прыжках. <...> 

Весь этот бардак достал, пишу жалобу в Министерство обороны: «Мое командование в/ч 81505 не соблюдает мои права военнослужащего <...> Обеспечение себя формой наполовину легло на меня самого. <...> Необеспеченность питанием. <...> За три с половиной месяца моей службы я так и не имею записи в военном билете о том, что служу в этой воинской части! У меня не закреплено оружие! <...> За три с половиной месяца отсутствовали занятия, если не считать предпрыжковую допподготовку. Среди контрактников царит атмосфера апатии и 90 % в курилках обсуждают: „Быстрее бы закончился контракт“. <...> Находясь на столь важном стратегическом направлении, вижу полнейшую анархию, на боевую готовность здесь лишь блеклый намек». <...> Командование части [после жалобы в Минобороны] быстро состряпало разбирательство, где выставило меня как регулярно нарушающего дисциплину и как худшего военнослужащего в части. <...>  

После ответа от Министерства обороны на мою жалобу, в котором мне пожелали крепкого десантного здоровья и рекомендовали следить за собственной дисциплиной, служить в этом царстве дурдома желание отпало окончательно. <...> И это ВДВ — элита, резерв верховного главнокомандующего! Как сейчас обстоят дела в других подразделениях, страшно представить.

Про отправку на «учения»

В середине февраля моя рота, как и многие другие подразделения, была на полигоне в Старом Крыму. Смотря новости, я понимал, что точно что-то назревает, на полигон сгоняли всех, кто увольнялся или болел. С одной стороны, я не хотел иметь больше ничего общего с такой армией, где ты никто, а твои прописанные в законе права написаны лишь на бумаге, где твоя зарплата меньше, чем у грузчика в «Магните». Понимал и то, что армия небоеспособна <...> С другой стороны, я думал, что сейчас, когда что-то назревает, отказаться будет постыдно, равносильно тому, что струсил. <...>

Наша рота жила вся в одной палатке, человек 40. В палатке нары, печка-буржуйка. Даже в Чечне быт был организован лучше. Питание в столовой еще хуже, чем в гарнизоне… <...> Мыться там было негде. <...> Те, кто приехали позже остальных, как я, не имели ни спальника, ни маскировочного костюма, ни брони, ни каски. <...>

Кому-то было нечем топить в феврале печки, негде было мыться, из-за чего люди ходили на море зимой. В итоге госпитали уже в феврале были забиты больными, и даже пришёл приказ на запрет ложиться в госпиталь. Как только я увидел своего командира <...>, задаю ему вопрос: «Где мой спальник и комплект „Ратник“?» На что тот ответил, что его нет, и где спать, и где брать амуницию — это моя проблема. <...>

Следующие несколько дней мы ходили на стрельбище, <...> там я наконец-то впервые взял свой автомат, <...> до этого четыре месяца у меня вообще не было закрепленного оружия! <...> Оказалось, что мой автомат со сломанным ремнем и просто ржавый, на первых же ночных стрельбах произошло затыкание [патрона] (приводит к остановке стрельбы. — Прим. ред.) после нескольких выстрелов. <...>

Где-то 20 февраля пришел приказ всем срочно собраться и выдвигаться налегке, предстоял марш-бросок неизвестно куда. Тогда большинство надеялось, что это означает окончание учений. <...> В итоге мы приехали в поля [возле города Армянска в Крыму]. <...> Во многих УАЗах даже не работали печки. <...> Уже тогда все были грязные и измотанные. Некоторые почти месяц жили на полигоне без каких-либо условий, нервы у всех были на пределе, атмосфера становилась все серьезнее и непонятнее. <...>

Никто толком не понимал, что происходит, все гадали. 23 февраля прибыл командир дивизии, и, поздравив нас с праздником, объявил, что с завтрашнего дня зарплата в сутки составит 69 долларов (примерно 7 тысяч рублей). Это больше 200 тысяч в месяц, плюс обычная зарплата. Это был четкий знак, что будет что-то серьёзное. <...> Когда мы осознали, что это не крымская операция «Вежливые люди» и не учения, а началась полноценная война, пересекая границу Украины под залпы ракет в сопровождении боевых вертолетов и самолетов, уже тогда стали говорить, что никаких денег такая работёнка не стоит. <...>

Как начиналась война

[24 февраля я] проснулся часа в два ночи [в кузове КамАЗа], колонна выстроилась где-то в глуши, все заглушили двигатели, фары выключены. <...> Слышу грохот, гул, вижу, что небо стало светлым от залпов: справа и слева от нашей колонны работала реактивная артиллерия. Было непонятно, что происходит, кто и откуда стреляет и по кому. <...> Пошёл тихий ропот: «Началось». <...> Я почувствовал <...> тревожное осознание того, что сценария «КрымНаш» не будет, появилось четкое предчувствие пиздеца.

Я не мог понять: это мы ведем огонь по наступающим украинцам? Может, по НАТО? Или мы нападаем? По кому ведётся этот адский обстрел? <...> Армия так устроена, что задавать вопросы там некому, <...> мне никто ничего объяснять не будет. Я могу лишь бросить оружие и побежать куда-то назад и стать трусом либо идти за всеми. <...> Сейчас я понимаю, что меня использовали: <...> где-то хитростью (СМИ и патриотизм), где-то силой (закон и наказание), сахарком (зарплата), где-то похвалой (награды и звания). <...>

Колонна заметно оживилась и начала медленно двигаться вперёд. <...> Я слышал стрельбу и взрывы в той стороне, куда мы едем. <...> Мой «урал» медленно пересек разбитый погранпост таможни Крым – Украина <...> Я увидел покореженные, дымящиеся или расстрелянные автомобили, проезжая границу. <...> Показались указатели, надписи на украинском, флаги Украины. <...>

Вдруг мы резко останавливаемся на какой-то безлюдной дороге, поступает команда «К бою!» Мы все резко, но неумело высыпаемся из машин и разбегаемся по сторонам дороги, занимая позиции к бою: кто на колено, кто лёжа, а кто-то тупо стоит, потому что в падлу пачкаться. Хорошо, что команда ложная, иначе подготовленный противник хорошенько бы потрепал нас с такой выучкой. <...>

Все это время я ехал с патроном в автомате и готов был выстрелить в любого, представляющего опасность. Куда, зачем и почему мы едем, не было ясно. Было точно понятно, что началась настоящая война. <...> [Позже] узнаю, что [у нас] приказ ехать на Херсон, захватить мост через Днепр. Стало понятно, что мы напали на Украину… <...>

Узнал, что у нас уже есть раненые и убитые. <...> Потом низко над нами пролетел истребитель, чей он — наш или нет — никто не понял, у командования связи нет. <...> Командир говорил, что связи нет, хрен пойми, что происходит, но главное — не ссать, сейчас мы поедем дальше. Он говорил это с напускной храбростью, но в глазах я видел, что он тоже в ахуе.

[25 февраля] готовимся выдвигаться. <...> Вдруг появился начмед (начальник медицинской службы. — Прим. ред.) полка, он ходил и искал, куда переложить раненого. <...> [Он увидел, что] в кузове нашего «урала» всего два человека, а кузов «ровно» уложен ящиками с минами, на которые можно положить раненого на носилках. Положил парня в бреду на ящики, начмед сделал ему укол, завернул в фольгу и сказал, чтобы мы смотрели: если начнется кровотечение, перетянуть жгут. 

Похоже, что это был парень, которому [свои же] сломали ногу поворотом пушки на БМД (боевой машине десанта. — Прим. ред.). Он лежал и очень тихо стонал, постоянно говорил, что ему холодно. <...> Потом мне сказали, что этот парень умер. Вместо того чтобы, как в «американских фильмах», эвакуировать его в госпиталь к прекрасным и заботливым медсестрам, мы везли его все дальше в тыл противника на ящиках с минами в «урале», в котором не было тормозов.

Про отношение российских военных к мирным жителям

В [украинских] населённых пунктах нас встречали редкие люди и провожали угрюмым взглядом. <...> Было чувство тревоги и ощущения опасности от этих домов, одновременно с чувством уважения к их патриотизму. Я понимал, что если вдруг из одного из домов <...> мне покажется опасность, то буду стрелять не думая. Невнимательность или промедление — смерть моя или товарищей, сомнения опасны. Но в то же время мне не хотелось никого убивать… <...> Мимо колонны по трассе ходили гражданские с сумками: очевидно, те, кто убегал от войны. В основном все шли и ехали из Херсона, куда мы сейчас готовились выдвигаться.<...> Мимо нас уже проехали сотни автомобилей с видеорегистраторами, а некоторые через стекло открыто снимали нас на телефон, какой же дурдом. <...>

На позициях по правой стороне дороги что-то начинает гореть, минут через 10 слева от нас тоже начинается пожар. Кто-то поджег слева и справа от наших позиций сухой камыш. Очевидно, что кто-то сделал это специально, и это точно не наши. <...> Появляется какая-то злость на гражданских людей. Я понимаю, что мы тут незваные гости, но для их же безопасности им лучше держатся от нас подальше. Поэтому злит и удивляет поведение гражданских.

Какого хрена мы вообще здесь делаем? Это не наша специализация. Мы не полиция и не ОМОН, все настроены на столкновения с ВСУ, и никто не хочет объяснять гражданским, «нахуя мы сюда приехали», мы и сами не знаем. Рассуждать уже поздно, ты на передовой и либо ты, либо тебя. <...>

[28 февраля] узнаю слух, что кто-то расстрелял гражданский автомобиль, который не останавливался, из пушки БМД. В автомобиле была мать и несколько детей, выжил лишь один ребёнок. <...> Смерть невинных гражданских была и будет в любой войне, но становится гадко в душе. Пока наши правительства выясняют между собой, как кому жить, а военные с обеих сторон являются их инструментом, гибнут мирные люди, их привычный мир рушится. Когда ты осознаешь это — не знаешь, как тебе поступить. Бросишь все и уйдёшь — тогда станешь трусом и предателем. Продолжишь в этом участвовать — и станешь соучастником смертей и страданий людей.

О неразберихе на поле боя в первые дни войны

У меня крутятся мысли о том, как мы будем штурмовать Херсон: не думаю, что выйдет мэр города с хлебом и солью, поднимет флаг РФ над зданием администрации, а мы парадной колонной войдем в город. <...> Насколько я слышал, Херсон — крупный город, если мы заедем туда колонной, то нам пиздец. Я знал наш уровень подготовки и организованности и готовился к худшему. Насколько же должны быть плохи дела в украинской армии, что наше командование решило, что мы возьмём наскоком этот город? Взять мы его должны были еще вчера, вчера был эффект неожиданности на нашей стороне, но все как всегда. В мирное время бардак, а в военное он стал ещё хуже. <...>

<...> Сейчас по нам ожидается отработка «градов» противника, и очевидно, что тогда будет много 200-х и 300-х (погибших и раненых. — Прим. ред.), ведь наших самолетов и вертолетов давно не видно, связи нет, все устали и хотят спать, но умирать тоже никто не хочет. Некоторые усиленно роют окопы из последних сил, обливаясь потом… <...> Нас здесь человек 500, техника расставлена хаотично, роются окопы и траншеи. Понимаю, что окопы в песке точно не спасут нас от РСЗО (реактивной системы залпового огня. — Прим. ред.). <...> Хожу с комком в горле, понимая, что до утра могу не дожить. <...> Подойдя к одной из групп, <...> стою и общаюсь с ребятами, они мне рассказывают, что их [в 11-й бригаде] осталось [в живых] человек 50. <...> Мне было обидно от осознания того, что я вот так бесславно умру под ударами РСЗО и контратакой ВСУ. <...> Для нас это будет просто мясорубка, мы истощены, мы не на своей земле, не знаем местность, связи нет, поддержки авиации и артиллерии нет, те, кто прорвались вперёд, уже уничтожены. <...> Где основные силы? Где «арматы», «сарматы», «белые лебеди» и все остальное дерьмо из пропаганды по ТВ?! <...>

Вся подготовка наша была лишь на бумаге, техника наша безнадежно устарела. <...> Мы десантно-штурмовой батальон, отправлены на войну в УАЗиках! Огромное количество техники просто не смогло доехать до войны, а это всего лишь 200 километров. У нас даже тактика до сих пор такая же, как у дедов! <...> С такими мыслями я набрел к очередному УАЗу моей роты, кто-то где-то добыл бутылку коньяка.

<...> Начинаем собираться на штурм Херсона… <...> в ВДВ нет серьёзной техники и вооружения, мы не основная армия, наша общая численность на всю страну максимум 40 тысяч, из них часть срочников и они находятся в гарнизоне. Где армия? <...> Ехали недолго, впереди показался маленький мост, это уже въезд в город. На мостике наша колонна выстраивается и застывает на месте... Идеальное место для засады, колонна стоит на узкой дороге… Мы просто идеальная мишень на своих небронированных УАЗах, стоим минут 20 не двигаясь… <...> В итоге стали <...> медленно двигаться обратно. Оказалось, что мы проебали нужный поворот.

О нехватке бытовых вещей и мародерстве

Начинает темнеть, приходит команда всем окопаться. <...> Было очень холодно, начался мороз, некоторые стали пытаться спать по очереди. Ни у кого не было спальных мешков, поднялся сильный ветер, и мороз стал пробирать до костей. <...> Иду где-нибудь найти спальник. <...> Некоторые находили какие-то картонки и тряпки, укрываясь ими. <...> Проходя мимо частных домов, вижу, что один из них был вроде как заброшен и не похож на жилой. <...> Глядя на жилой дом рядом, находившийся в этом же дворе, стою и борюсь с желанием войти в него, попросить [у местных] одеяла. Если в доме не будет людей, то просто войти и взять что-нибудь, чтобы согреться… Спустя несколько минут отказываюсь от этой идеи: реакция у них может быть самая разная. <...> Чувство мерзкое от всего вокруг, мы как твари просто пытаемся выжить. Нам и противник не нужен, командование нас поставило в такие условия, что бомжи живут лучше. <...> Я постелил одну клеенку на землю, мы легли с пареньком, прижавшись друг к другу, чтобы хоть как-то согреться, сверху мы накрылись другой клеенкой, она не грела, но немного защищала от ветра.

[На следующий день] мы прибыли в Херсонский морской порт. <...> Все выглядели истощенными и одичавшими, все начали обыскивать здания в поисках еды, воды, душа и места для ночлега, кто-то стал таскать компьютеры и все ценное, что смог найти. Я не был исключением: нашел шапку в разбитой фуре на территории, забрал ее. Балаклава была слишком холодной. В кабинете с телевизорами сидели несколько человек и смотрели новости, там же они нашли бутылку шампанского. <...>

В офисах была столовая с кухней и холодильниками. Мы, как дикари, съели все, что там было: хлопья, овсянка, варенье, мёд, кофе… <...> Было абсолютно плевать на все, мы были уже доведены до предела, большинство прожили в полях месяц без любого намека на комфорт, душ и нормальную еду. Людей, не дав им после этого отдохнуть, отправили на войну. Каждый хаотично искал себе место для сна, шла ругань за очередь в душ. <...> До какого же дикого состояния можно довести людей... <...> За ночь мы перевернули все вверх дном. Встретил [солдат], ломающих кофе-автомат в поисках гривен, непонятно нахрена они им сдались.

Про усталость от войны

[3 марта] пошёл слух о том, что мы поедем на штурм Николаева и дальше на Одессу. Я не мог этому поверить: неужели наверху не понимают, что люди измотаны? <...> Теперь до нас дошли слухи, что пехота из мотострелков массово отказывается ехать, поэтому у нас нет возможности отдохнуть. Появилась злость на отказников. <...>

Далее больше месяца был день сурка. Мы окапывались, по нам работала артиллерия, по ВСУ работала наша артиллерия, нашу авиацию почти не было видать. Мы просто держали позиции в окопах на передовой: ни помыться, ни поесть, ни поспать нормально. Все обросли бородами и грязью, форма и берцы стали выходить из строя. Высокое командование мы не видели. <...> Жрать было нечего, кроме сухпаев: одна коробка на два дня. <...>

Объявили о том, что будут платить деньги за каждого убитого солдата ВСУ или подбитую технику, прям как раньше делали боевики в Чечне. <...> Никто так и не привёз нам новую форму, обувь, амуницию и теплую одежду. Пара коробок гуманитарной помощи содержали в себе дешевые носки, майки, трусы и мыло. По сути, до нас доехали лишь посылки от родственников и жен в Феодосии. Но почему-то посылки не всегда доходили до адресата и были вскрыты. Лишь благодаря им мы стали хоть как-то «нормально» питаться чаем, кофе, конфетами и консервами. <...> 

Кто-то стал стрелять себе в конечности или специально подставляться, чтобы получить 3 миллиона (выплата за ранение. — Прим. ред.) и свалить из этого ада. Нашему пленному отрезали пальцы и гениталии. Мертвых украинцев на одном из постов стали сажать на сиденья, давая им имена. <...>

Из-за обстрелов артиллерии некоторые сёла рядом практически перестали существовать. Все вокруг становились всё злее и злее. Какая-то бабушка отравила наших пирожками. Почти у всех появился грибок, у кого-то сыпались зубы, кожа шелушилась. Некоторые стали спать на посту из-за усталости. <...> Кто-то стал сильно бухать, непонятно где находя спиртное. <...> 

Каждый раз при артобстреле я вжимался головой в землю и в голове вновь всплывала мысль: «Господи, если я выживу, то сделаю все, чтобы изменить это!» <...> Мне не страшно было умереть, мне было обидно так нелепо отдать жизнь из-за этого дерьма, непонятно ради чего, ради кого? <...> Мне было обидно, что верхушке на нас насрать. Они всячески демонстрируют, что мы для них нелюди, мы просто как скот. Мне было обидно, что перед войной, которую [они] начали, сделали все, чтобы развалить нашу армию. <...>

Чувство, которое ты испытываешь, когда покидаешь зону боевых действий, неописуемо… Два месяца грязи, голода, холода, пота и ощущения присутствия рядом смерти. Жаль, что не пускают репортеров к нам на передовую, из-за чего вся страна не может полюбоваться на десантников — заросших, немытых, грязных, худых и озлобленных, <...> на своё бездарное командование, неспособное заняться оснащением [солдат] даже во время боевых действий. Половина моих ребят переодевались и ходили в украинской форме, потому что она более качественная и удобная, либо своя была изношена. А наша великая страна не способна одеть, оснастить и накормить собственную армию.

Про судьбу раненых

К середине апреля мне попала земля в глаза из-за обстрела артиллерии, и начался кератит. Спустя пять дней мучений из-за угрозы потери глаза, когда глаз уже закрылся, меня все-таки эвакуировали. <...>

<...> Фельдшер, отправлявший меня на эвакуацию с передовой, просил передать в медицинский отряд, что у него нет шприцев и обезболивающих, на передовой нет даже этого. <...> Достаточно просто сравнить аптечку российского солдата и американского, теперь часто встречающуюся у ВСУ. Лучшей параллелью будет сравнение «жигулей» и «мерседеса». <...>

<...> Нас привезли в одну из казарм, которая была определена под тех, кто выписан из госпиталя и направлен туда для ожидания отправки в часть. [Там была] сотня людей, вернувшихся с войны, у которых едет крыша после пережитого и ощущения счастья от того, что они остались живы и вернулись в цивилизацию. Кто-то сильно заикается, двоих видел с потерей памяти, многие там жестко пьют, пропивая то, что заработали, выезжая ночью к проституткам и прогуливая по 100 тысяч за сутки. <...>

Лечиться и покупать лекарства пришлось за свой счёт. Два месяца я пытался добиться лечения от армии, ходил в прокуратуру, ходил к командованию, к начальнику госпиталя, писал президенту. Всем плевать, никто не помог. Ни страховок, ни лечения. <...>

Плюнув на все, я решил пройти военно-врачебную комиссию и уйти [из армии] по здоровью. <...> Командование заявило, что я уклоняюсь от службы, и передало документы в прокуратуру на возбуждение уголовного дела. Многих, беря на такой понт, пытаются отправить обратно. <...> Их цель — ради новой звезды закинуть как можно больше людей назад, пусть без подготовки и оснащения.

Армия, в которой гнобят своих же солдат... тех, кто уже был на войне, тех, кто не хочет возвращаться туда, умереть непонятно за что. Полно погибших, родственникам которых не выплатили компенсации. Раненым и больным в большинстве случаев отказывают в компенсации и страховках. <...> Больше половины полка нет, кто-то уволился по разным причинам, есть больные и раненые, погибшие. Есть даже те, кому до сих пор ничего не заплатили [за службу по контракту], так как по документам их там не было, а письма в Министерство обороны не дают никакого результата. <...> А три миллиона, которые мы называем «путинскими», я не получил, как и многие другие. На счету моей карты за два месяца «спецоперации» у меня было 215 тысяч рублей. 

О причинах неудач российской армии

Главная причина [неудач российской армии в Украине в том, что] мы не имели морального права нападать на другую страну, тем более на самый близкий нам народ. <...> когда все это началось, я знал мало людей, которые верили в нацистов и тем более желали воевать с Украиной. У нас не было ненависти и мы не считали украинский народ врагами.

Вторая причина — это то, как все начиналось. Начинать «спецоперацию» с обстрелов территории Украины артиллерией, авиацией и ракетами… На какой прием от гражданского населения мы рассчитывали, если люди 24 февраля проснулись от взрывов артиллерии, авиации и ракет? Кто ожидал, что после такого начала народ не сплотится против захватчиков?

Третья причина — это ужасная коррупция и бардак в нашей армии, ее моральное и техническое устаревание. <...> Карьерный рост возможен лишь при наличии связей и лояльности системе. В нынешней армии, чтобы не иметь проблем, надо молча делать то, что сказали, даже если сказали полную глупость. <...> Офицеров до сих пор учат, как управлять армией по призыву, а не профессиональной армией контрактников, которые зачастую старше по возрасту, чем молодые офицеры. Отбор в армию далек от здравого смысла, устроиться тяжело, а уволиться еще сложнее. <...> Заработная плата контрактника далека от достойной. <...>

Военные уставы написаны для армии прошлого, и их до сих пор не приспособили к современным реалиям. Мы все там выслуживаемся, а не делаем армию сильнее. <...> Многая наша техника устарела или ее недостаточно, а сложная система поставок новой [техники] не работает эффективно. Многое существует лишь на бумаге и в отчетах. <...> Наша амуниция и форма — неудобная и некачественная: большинство военнослужащих покупают и переодеваются в американские, европейские образцы или даже украинскую [форму]. <...> Почему снова, как в 1941 [году], мы не готовы к современной военной реальности? Почему миллионы мужчин, служившие в армии, об этом знают и молчат?

Хотят ли российские солдаты воевать?

Большинство в армии недовольны тем, что там происходит, недовольны правительством и своим командованием, недовольны Путиным и его политикой, недовольны министром обороны, не служившим в армии. <...> Большинство военных не хотят никого убивать и тем более не хотят войны, но мы скованы патриотизмом, законами, чувством вины перед сослуживцами, никто не хочет быть трусом. Мы не можем бросить оружие и сбежать. <...>

Я не вижу в окопах детей Скабеевой, Соловьева, Киселева, Рогозина, Лаврова, Медведева, зато постоянно слышу от них призывы убивать. Сын какого депутата Думы находится на войне? Их дети более талантливые и умные, чем дети рабочих и крестьян? Или родители не желают им такой судьбы, как у нас? Многие едут туда, потому что это хоть какой-то шанс заработать. <...>

Мы все стали заложниками многих факторов, таких как месть, патриотизм, деньги, долг, карьера, страх перед государством. Я считаю, что мы заигрались. Мы не ДНР и ЛНР присоединили, мы начали страшную войну. Войну, в которой уничтожаются города и которая приводит к гибели детей, женщин и стариков.