Работники без совести, без жалости, без пользы и ума. Романтики с большой дороги

Взгляните на этот значок - ФСБ 75 лет. Но каждый знает, что ФСБ не более 20 лет, даже на сегодняшний момент. Откуда же такая цифра? Правильно! ФСБ - это они для нас. Мимикрировались согласно времени, как они всегда и делали. А для себя самих  они - те же самые. Те, кто уничтожил своих соотечественников больше, чем страна потеряла во Второй Мировой Войне. Они уничтожали целеноправленно самых лучших, самых активных, самых образованных целыми семьями и народами, чтобы царить самим среди тех, кто остался. И вот они опять карабкаются на свой кровавый трон-эшафот. Они решили, что пора.

Недолго музыка играла. У ФСБ, КГБ, ГПУ, одним словом, ЧК расширены полномочия – президент подписал указ. До каких пределов расширены – неизвестно, ведомство все-таки секретное. Сообщают пока о так называемом предостережении. То есть сначала предупреждать будут, а потом уже сажать.

А что? Все возвращается на круги своя: гимн, как бы выборы, молодежь, идущая вместе с вождем. Вот и «предостережение» вернулось. Слова, правда, немножко изменились. Не «Сталин великий нам путь озарил», а «Хранимая Богом родная земля», не вождь, конечно, а национальный лидер, и предупреждение не из КГБ, а из ФСБ.

Предостерегать, стало быть, будут. От чего?

При прежнем названии грозного органа это происходило так.

Дело было в начале 80-х. Летним днем в дверь дачи, которую мы снимали для ребенка в Тарусе, постучал милиционер. Сообщив, что в городской библиотеке украли книги и кто-то указал на наш дом, он, не обращая никакого внимания на книжную полку, направился прямо к шкафу с одеждой и вытащил из-под стопки белья несколько газет «Русская мысль».

Больше о похищенных книгах речь не шла. Через минуту в нашей избушке появился еще один человек в форме, а вслед за ним вступил с важным видом маленький поганец в коричневом пиджаке из кожзаменителя. Представитель славных органов. Телефона в избе, естественно, не было, мобильных телефонов в те поры не существовало – скорее всего главные действующие лица ждали своего выхода на сцену на улице.

«Русская мысль» издавалась в Париже, была рупором эмиграции, и, таким образом, в моем лице доблестные чекисты обнаружили гнездо антисоветской деятельности, с которой немедленно начали бороться – увезли в местное отделение КГБ для допроса.

Таруса в течение полутора десятка лет служила приютом «отсидентов», ссыльных, инако- и просто свободомыслящих. Но к началу 80-х там никого не осталось: кто сидел в лагере, кто был выслан, и штату чекистов грозило сокращение. Приходилось подбирать крохи вроде меня: на демонстрации не выходила, протестов не подписывала (никто не предлагал). Неважная птица, но подозрительная: дружила с теми, кого выслали из страны, ходила к семьям арестованных, вместо того чтобы гневно осуждать их.

Гэбэшники хотели знать, конечно, откуда я взяла «Русскую мысль». Представляю, как бы они удивились, если бы я ответила правду: ведь газеты мне дал Дональд Маклейн, знаменитый советский разведчик, один из «Кембриджской пятерки». К 80-м он многое понял, дружил с диссидентами, написал письмо Андропову в защиту Александра Гинзбурга. Гэбэшники ничего Маклейну не сделали бы, слова не посмели бы сказать. Но для меня назвать чье-то имя значило потерять себя. Так что я молчала. Но очень боялась.

А боялась я, что приедут с обыском в мою московскую квартиру. Квартира же была буквально набита самиздатом и тамиздатом. У меня считалось безопасно, вот и свозили, как только по Москве прокатывалась волна обысков и арестов. Надо было срочно убрать всю эту литературу. Когда поздним вечером меня отпустили, я послала сынишку к знакомому, имевшему машину, с просьбой, чтобы тот ночью свозил меня в Москву. Знакомый был не особо близкий и не особо сочувствовал инакомыслящим, но выглядеть трусом не хотел. И ночью под проливным дождем мы поехали. Две огромные сумки и рюкзак с книгами и рукописями я отнесла к жившей неподалеку знакомой из того же круга (она до сих пор развлекается, описывая, как я явилась к ней без звонка в четыре часа утра, навьюченная, как верблюд). К рассвету мы с благородным рыцарем вернулись в Тарусу. Но, как оказалось, поездка не осталась незамеченной.

Еще два дня меня таскали в КГБ, держали там буквально с утра до вечера. Хотели выяснить, зачем ездила в Москву. Здоровые мужики запугивали женщину с ребенком. Одного из них я, не выдержав, спросила, не кажется ли ему странной его служба. Он ответил, что служба нравится своей романтикой.

На третий день появился прокурор, любезно улыбающийся, и мне торжественно объявили официальное предостережение КГБ. Суть сводилась к тому, что в следующий раз посадят: статья 190 – хранение и распространение антисоветской литературы (наверно, скоро и статья вернется под другим номером с добавлением Интернета).

Но это еще не конец истории. Месяца через два меня в Москве вызвали в приемную КГБ на Лубянке. В неуютном кабинете, где на стене над моей головой висела какая-то коробочка, присутствовал один из тарусских романтиков, отрекомендовавшийся теперь, впрочем, другим именем и отчеством – как же, ведь их служба и опасна, и трудна, и секретна. Потом он и еще какой-то чин вышли, и оставшийся со мной с глазу на глаз хозяин кабинета принялся убеждать меня помочь родине. Ведь органы отнеслись ко мне гуманно – не посадили. Я ответила, что в помощники такого рода не гожусь, поскольку не умею держать язык за зубами и непременно проговорюсь. Некоторое время хозяин кабинета настаивал, потом махнул рукой и предложил подписать бумагу о неразглашении. Я отказалась и напомнила о своем недостатке – неумении сохранять тайну. Зачем же обещать, если выполнить не сумеешь. Он еще раз проявил гуманность – подписал пропуск, и я на ватных ногах спустилась к выходу.

Однако была и третья серия – примерно через полгода. Опять вызов на Лубянку, опять приемная КГБ. На этот раз спрашивали, не знаю ли я писателя Марка Поповского (к тому времени эмигрировавшего в США). Знаю только как писателя. Почему же у него в записной книжке (видимо, отобранной при выезде) оказался мой номер телефона? Неизвестно, я с ним не знакома. Марк Поповский – сионист, просветили меня. И не могу ли я на этот раз помочь родине, сообщая о происках сионистов. Как же я могу сообщать об их происках, если никаких сионистов не знаю? А мы вас познакомим, пообещал хозяин кабинета. От знакомства я отказалась. Подписать бумагу о неразглашении уже не предлагали. А вскоре началась перестройка и стало не до меня.

Бывших чекистов, как известно, не бывает. Вот и предостережения КГБ (пардон, ФСБ) вернули. Предостеречь от терроризма – это анекдот. А вот предостеречь от собственного мнения, от проявления чувства собственного достоинства – вполне. Мелкие сошки особенно опасны, потому что их очень много. Вот и предупреждают, чтобы боялись и слушались, слушались и боялись.