ЗАО "МАЙДАН НЕЗАВИСИМОСТИ"

«ПО-ЗОР! ПО-ЗОР! ПО-ЗОР!» - ропот недовольства множества людей постепенно перерастал именно в это, чеканно скандируемое по слогам слово, которое, вспарывая яростью затвердевший морозный воздух, неукротимым валом неслось по площади, вибрируя неким мистическим ритмом, завораживавшим и заставляющим осипшее горло снова и снова кричать вместе со всеми: «ПО-ЗОР! ПО-ЗОР! ПО-ЗОР!». 

Преподаватель истории Аркадий Аркадиевич Башмачкин, в кругу друзей с милой самоиронией именовавший себя «диссидентозавром», отчаянно мёрз в своём худосочном китайском пуховике, но был оживлен и доволен. Да, что там говорить – он ликовал: хоть и с третьего раза, но митинг состоялся и то обстоятельство, что его удалось провести именно сейчас, в канун Нового года, вселяло оптимизм и представлялось Башмачкину в определённой степени символичным и многообещающим. «Нас не заставят молчать»,- в очередной раз повторив про себя эту согревающую душу мантру, он, словно дирижёр, с ещё большим воодушевлением принялся размахивать транспарантом в такт звучащей музыки протеста: «ПО-ЗОР! ПО-ЗОР! ПО-ЗОР!». 

Аркадий Аркадиевич был из того наивного и безвозвратно уходящего в прошлое племени идеалистов начала века, которых в приснопамятном 2004 году нежданно проснувшаяся жажда справедливости с корнем вырвала из уютных кухонь и разбросала по площадям Украины тысячами глоток, надсадно орущих в едином бунтарском порыве: «Нас не заставят молчать!». Как знать, может именно этот инстинкт протеста, внезапно закипающий в крови любого наделенного толикой интеллекта живого существа, заставляет дельфинов выбрасываться из тёплого моря на скалистый враждебный берег, удивляя своей безрассудной отвагой учёных мужей, недоумённо теребящих седенькие академические бородки в поисках ответа: «А чего им, собственно, не хватало?». Правда, тогда, в 2004, обошлось без жертв. Бунтари-дельфины, вволю нарезвившись в кипящих оранжевой пеной бурунах, в конце концов, благополучно возвратились в спокойную зыбь привычного быта, а некоторые, посвистывавшие с набольшим вдохновением, даже получили возможность скоротать оставшийся дельфиний век в комфортабельных бассейнах с подогревом и тщательно отфильтрованной морской водой. 

В отличие от большинства, Башмачкин, единожды обретя головокружительную возможность говорить и быть услышанным, бесповоротно влюбился в капризную даму по имени «СВОБОДА», роман с которой длился уже много лет, традиционно доставляя кавалеру больше волнений и страданий, нежели сладких минут неги и взаимности. Сегодня же своенравная ветреница была, как никогда, доброжелательна и Аркадий Аркадиевич упивался каждым мгновеньем её благосклонности. 

«Разом нас багато, нас не подолати» - вспомнив архаичный речитатив молодости, Башмачкин по-мальчишески задорно шмыгнул простуженным носом и ностальгически улыбнулся, но уткнувшись взглядом в стоящую напротив шеренгу милиционеров сник и зябко передёрнул плечами. 
На удивление, сегодня их было совсем не много – человек двадцать. В зимнем утеплённом камуфляже, облачённые в доспехи спецамуниции, с дубинками на изготовку, они безмолвно стояли за большими, в полный рост, серебрящимися от инея щитами и смотрели на него сквозь непроницаемо-чёрные забрала защитных шлемов. В прошлом году четыре именно таких «робокопа» волокли безвольно обмякшего Башмачкина по грязному снегу, лениво поощряя его непротивление витиеватым матерком и размашистыми ударами дубинок. Вспомнив свои жалкие крики, безнадёжное, какое-то заячье трепыхание в чужих руках и пронизывающий холод от забившегося за воротник ледяного крошева, Аркадий Аркадиевич снова поёжился и спрятал подбородок в колючий клетчатый шарф, повязанный по новой моде элегантным узлом при прощании плачущей, но от того не менее заботливой супругой Вероникой Степановной. 

Оная была для Башмачкина не просто нежно любимой женой и продолжающей волновать женщиной, а верным товарищем и мудрым советником во многих житейских вопросах с, пожалуй, единственным, но весомым недостатком – Вероника не верила в торжество демократии. Вот и вчера за ужином, подперев голову кулаками, она с тоской смотрела на жующего пельмени мужа и со слезой в голосе канючила: «Аркаш, ну не ехал бы, а? Хватит уже с тебя, возраст-то.… О нас с сыном подумай. Вон в прошлом году его с работы турнули и намекнули - папе спасибо скажи. Мало тебе, не навоевался?». 

Аркадий стоически молчал и, избегая горестно-умоляющего взгляда благоверной, с демонстративной деловитостью тщательно пережёвывал запечатанные в тесто кусочки уже остывшего фарша. Впрочем, отмолчаться не удалось. Фёдор, шурин Башмачкина, специально приглашённый женою к ужину в качестве последнего аргумента, не чокаясь махнул очередную стопку, убедительно взял его под локоток и не приемлющим возражений тоном пригласил: «Пойдём в подъезд, перекурим это дело». 

Тягучие внутрисемейные скандалы, вызванные неуёмной общественной активностью Аркадия Аркадиевича, давно стали для него делом привычным, по сути являя собою неизбежный церемониал накануне очередного митинга, сродни разогреву молодожёнов в ЗАГСЕ бокалом шампанского перед грядущим свадебным алкогольным буйством. Давно смирившийся с этим ритуалом Башмачкин лишь вздохнул и безропотно пошаркал за родственником на лестничную клетку, где между этажами, среди окаменевших окурков и сплющенных пивных банок, стояла самодельная лавочка, смастерённая соседом для проведения комфортного и независимого от жены досуга в компании сотоварищей. 

- Я тебя уговаривать-отговаривать не собираюсь, – усевшись на лавку, Фёдор неторопливо закурил, по куркульски прижимисто не предлагая сигарету Башмачкину. - Ты мне просто объясни, зачем тебе всё это нужно, я понять хочу. Только давай без соплей о судьбах наших детей, человеческих ценностях и цивилизованном обществе. Вот лично тебе это зачем? 

Фонтанировать праведным гневом, доказывая прагматичному шурину неизбежность победы идей гуманизма и неотвратимость краха любого подлого строя, не было ни желания, ни смысла, а потому Аркадий Аркадиевич кротко пояснил: 

- Они заставляют меня молчать, а я не буду. И хочу, чтобы они это знали. 

- Они… Знали… – похоже, а потому обидно передразнил Фёдор. – Кто они? Ты толком объяснить можешь? 

- Могу, – томясь от происходящего, Башмачкин печально кивнул. – Национальные лидеры. Власть, если хочешь. 

- Власть, говоришь. А к чему ей тебя слышать, вернее – зачем тебе ей что-то говорить? Ты что, хреновее всех живёшь или, может, не хватает чего? 

- Справедливости. 

- Ага, а для кого? – уточнил шурин напряжённо-доброжелательным тоном, каким учитель обычно подводит к правильному ответу любимого ученика, забывшего на экзамене концовку заранее полученного и прилежно вызубренного текста. 

- Для всех, – облегчённо выдохнув, справился с задачей Аркадий Аркадиевич. 

- Для всех он радеет, - Фёдор неожиданно взъярился. - Обиделся – власть, видите ли, его не слышит! А ты вообще-то помнишь, когда эта власть кого слышала?! Все в говнах молча лежат, один он, младенчик-идеалист с розовыми пузырями, кричит – титьку требует. На тебе, - перед лицом Башмачкина материализовался безапелляционный кукиш. - Мы в Зазеркалье живём, помнишь про Алису сказочку? И справедливость у нас есть, только своя, в гоблинском переводе. У нас всё наоборот, понимаешь? Не бунт, а власть бессмысленная и беспощадная и символы её, родимой, не скипетр и держава, а вазелин да лапша – первый для таких правдоборцев как ты, а вторая, как водится, для всех остальных, - Фёдор удручающе махнул рукой и в одну затяжку сжёг сигарету до фильтра. 

- Ну вот, правильно. Значит нужно что-то делать, - суетливо заёрзал на лавочке Аркадий, не ожидавший от шурина столь точного понимания ситуации. – Пусть они, на верху, в конце концов, услышат нас и поймут. 

- Взывая к богам, услышан ли будешь… - несколько успокоившись, Фёдор посмотрел на родственника с отеческой мудростью военкома, узревшего в руках призывника обнадёживающе пухлый конверт. - Там тебе что – дети неразумные? Ты их глаза по телевизору видел? Бездушные, но не тупые. И всё они уже давно поняли, будь уверен. Национальные лидеры, политическая элита… Паноптикум это, передвижная кунсткамера – совесть и нравственность в уродливом и заспиртованном состоянии. Они пучат на нас глаза из своей гигантской банки под куполом и смеются, понимаешь, смеются над всем этим, - шурин неопределённо, но в тоже время не без величия описал рукою круг, вероятно имея в виду не только заношенный временем подъезд, но и повседневную скорбность их юдоли. 

Метафора с «банкой под куполом» показалась Аркадию Аркадиевичу настолько меткой, что он даже попытался скаламбурить в довесок что-то саркастично-ядовитое про «Банковую», но Фёдор лишь раздражённо поморщился. 

- Справедливости он возжелал… Брось. Настоящая справедливость - это резервация для амбиций воров и негодяев, а потому сия философская материя для государства не рентабельна. Не жанр для наших постановщиков. Воруют то, в основном, они, остальные так - жалкие крадуны. Ты сам хоть веришь, что кто-то у кормушки проникнется вашим ором и добровольное вернёт чужое? Это человек может начать жизнь с «чистого листа», а государство никогда. Или, может, ты на Европу надеешься? – нервно чиркнув спичкой, шурин снова закурил. – Как ты там говоришь – «прогрессивное европейское сообщество»? Напрасно, оно за газ на всё глаза закроет и любую индульгенцию нашим инквизиторам выдаст, даже если таких дурней, как ты, на кострах начнут жечь. И знаешь, что самое смешное – предаст именно из-за демократии. Демократия, она на страхе построена, только у нас народ боится власти, а у них, шалишь, власть народа. Наша власть последнюю рубашку с тебя снимает, а у них народ из власти своё выдавливает. И если эта самая европейская власть своим подданным газ не предоставит – разнесут её, порвут на клочки, как медведь цыгана. Западу от нас не демократия, а лишь обёртка красивая нужна, что бы дерьмо не так видно было. И лидеры твои национальные будут для Европы демократию симулировать, старательно, с охами и ахами, как молодуха оргазм для немощного богатого мужа. Это они умеют: видал, кто у нас на могиле Шевченко на его юбилеях больше всех скорбит – паны, которых тот на вилы звал подымать. Это у них работа такая – сперва в вышиванках на камеры о Тарасе потужить, а потом под Круга у себя в клубах коньяк в два горла жрать. 

- Да ладно тебе, – хмуро буркнул Аркадий, тускнея перед гудериановским напором и винегретной эклектичностью мировоззрений шурина. - Ведь мы многого уже достигли, особенно за последнее время. Они поддаются. Пусть медленно, пусть тяжело, но прогресс очевиден. Заметь, после выборов не прошло и года, а мы уже не просим милости, а требуем, открыто протестуем, добиваемся своего 

- Ага, добиваются они, - с подозрительной лёгкостью согласился Фёдор и поощрительно протянул Башмачкину сигарету. – Только запомни, у наших фей все подачки в самый неподходящий момент в гнилую тыкву превращаются. А ты давай, Золушок, ройся на помойке, подыскивай платьице для бала демократии. 

Уязвлённый Аркадий Аркадьевич хотел было запойно, на всю жизнь обидеться на несносного родственничка, но тот внезапно притянул его к себе и умоляюще зашептал в самое ухо, переходя на какое-то бабское, поминальное причитание: 

- Наплюй на них. Слышишь, Аркаша, наплюй. Нам всю жизнь обещают светлое будущее, только когда-то потом, лет через 10. Обещают будущее и хоронят в настоящем. А нам сегодня жить надо. Мы все, слышишь Аркаша, все должны жить сейчас. Не кликушествовать на площадях, а жить, жить назло им достойно и сыто. Отпластать кусок жизни для себя - в этом наш бунт, наша справедливость, наша свобода. Просто не замечай этих уродцев из банки. Ты их не видишь, а значит, их нет. Но, так жить можно только молча, в собственной, не соприкасающейся с ними системе координат, в параллельном мире, на обратной стороне Луны. А иначе, они придут к тебе и испохабят, затопчут, обгадят всё. 

Продолжая машинально помахивать транспарантом, Аркадий Аркадьевич, так и не нашедший должного контраргумента в давешнем разговоре с приспособленцем Фёдором, со светлой печалью превосходства размышлял: наверное, у каждого свой выбор и свой путь. Пожалуй, именно так, прощая и чуть брезгливо, думал в июне сорок первого о драпающих в тыл бойцах их командир, оставшийся на передовой с трёхлинейкой и обоймой патронов, решив ценою собственной жизни прикрывать постыдное бегство сослуживцев. И, подвиг его, на первый взгляд зряшный и, с точки зрения военной тактики, абсолютной пустяковый, на самом деле прекрасен и величественен – он засеял души трусов семенем ощущения вины. Пробьёт час, и оно обязательно прорастёт побегами отваги. Опозоренные, но спасённые чужой смертью дезертиры, сомкнув ряды, повернутся лицом к врагу. 

«ПО-ЗОР! ПО-ЗОР! ПО…» - слаженное скандирование и многоголосый рык за спиной оборвались так пугающе внезапно, что Башмачкин вздрогнул и съёжился от наступившей тишины, как от окрика. Вместо негодующего рёва толпы, из динамиков раздалось лёгкое шипение, а затем женский голос, с дикцией диспетчера автовокзала, произнёс «Внимание! Акция протеста «Позор нерадивым работникам коммунального хозяйства» за номером 12/2015 объявляется оконченной. Повторяю, акцию протеста за номером 12/2015 немедленно прекратить в связи с окончанием отпущенного на мероприятие времени». 

Голос был высокий и какой-то неживой. Аркадий Аркадиевич даже представил себе сидящую на необъятном диване огромную тряпичную куклу, которая при надавливании на живот открывает свои выпученные стеклянные глаза и, вместо традиционного «мама», оглушительно скрипит «ПРЕКРАТИТЬ». А гигантский Пантагрюэль, гогоча всем своим жирным лицом, забавляется и раз за разом тискает своего игрушечного монстра, послушно повторяющего «ПРЕКРАРИТЬ…ПРЕКРАТИТЬ». 

Вслед за так непонравившимся Башмачкину голосом, размеренно застучал метроном, с каждым гулким ударом которого ожившая милицейская шеренга делала шаг вперёд, медленно, но неотвратимо надвигаясь на одинокую фигуру на площади. Аркадий Аркадиевич, до сердечных судорог презирая себя за трусость, торопливо развернулся и, постоянно оскальзываясь, затрусил какой-то унизительной поросячьей рысью к заданию административного корпуса . 

Сбив у входа с ботинок снег, Башмачкин зашёл в здание и, лишь когда его накрыло усыпляющее одеяло тёплого спёртого воздуха, понял, как пронзительно, до зыбкой неуверенности в ногах окоченел за 30 минут, отпущенных разрешением на проведение митинга. 

Первым делом он сдал в пункт выдачи агитматериалов свой плакат и непонятно для чего понаблюдал, как сутулый служащий в форме Департамента митингов и демонстраций перечеркнул полотно по диагонали противно повизгивающим красным фломастером и размашисто написал «Использован. Подлежит утилизации». Бросив списанную картонку в угол, чиновник принялся аккуратно сортировать новые, видимо полученные к следующему году транспаранты, тщательно раскладывая их по разным стопкам и делая какие-то пометки в журнале. Башмачкин хотел было поинтересоваться, утверждены ли Министерством внутренней политики квоты митингов и тематика протестных акций на будущий год, но чёртов бюрократ так неодобрительно взглянул в его сторону, что Аркадий Аркадиевич только мысленно сплюнул и направился в бухгалтерию. 

Святилище капитала приветствовало его звучной дробью кнопок счётной машинки и удушливым ароматом дешёвого одеколона, навеявшим трогательные воспоминания о далёком пионерском детстве. В то лето лагерный физкультурник, спеша амурные посиделки со смазливыми пионервожатками, каждый вечер забегал к ним в отряд и, раздав успокаивающие затрещины наиболее неугомонным, запирал мальчишек до утра, видимо во избежание случаев гормонального подросткового хулиганства. После его ухода, у попавших под тяжёлую педагогическую руку ещё долго болела голова, а в комнате, почему-то именовавшейся по-матросски кубриком, витал такой же ядреный дух тяжёлой советской парфюмерии. 

Именно в один их этих душных июльских вечеров Аркадий Аркадиевич впервые попробовал на вкус пряное вино протеста, захмелев от него на долгие годы. Тогда, начитавшись апологета пионерской справедливости Крапивина и до суровых мужских слёз напевшись у костра «Гренаду», он решительно убрал макушку из-под карающей длани и, сделав шаг назад, звонким тенорком потребовал: «Не сметь!». Удивлённый мятежом, а может просто торопившийся на любовное рандеву спортсмен, акцию устрашения прекратил, и с нотками уважения пробормотав «Орлята, мля…», вышел из отряда, не забыв всё же мстительно щёлкнуть дверным замком. До окончания смены Башмачкин с присущей всем кумирам напускной скромностью пожинал лавры славы и ему казалось, что даже многочисленные пионеры-герои, чьи бюсты украшали центральную аллею лагеря, смотрят на него, как на равного. 

- Итак, что у нас получилось, - бодрый старичок-бухгалтер, собственно и источавший это ностальгическое социалистическое амбре, бойко забарабанил своими сухенькими пальчиками по кнопкам калькулятора, весело приговаривая, - госпошлина, стоимость транспарантика, плюс амортизация плаца, плюс использование звукового эффекта «шум толпы», благотворительная помощь спецподразделению «Беркут», обязательный сбор в Президентский фонд развития демократии. Кстати, футболку с портретом Премьера покупать будете? - бухгалтер вопрошающе взглянул на Башмачкина. - Без этого возбраняется общение с журналистами, – пахучий старичок кивнул на устало прислонившегося к обогревателю бородача в «Аляске», явно пребывавшего в похмельно-возвышенном состоянии полного не восприятия окружающего мира. 

Аркадий Аркадиевич отрицательно покачал головой и пояснил: - Цены, знаете ли… 

- Кусаются, кусаются проклятые, - радостно подтвердил дедуля, но, посерьёзнев лицом, нравоучительно добавил, – А куда деться? Бюджет пополнять-то надо, - и, утвердительно щёлкнув последний раз по кнопкам, деловито сообщил, - итого 2000 гривасиков с Вас, будьте любезны. 

Отсчитав необходимую сумму и спрятав полученную квитанцию понадёжнее во внутренний карман куртки (потеряешь – курирующий офицер из службы безопасности без соли съест, вон как сурово зыркал на инструктаже перед митингом), Аркадий Аркадиевич заспешил к выходу. Получив у заспанного, с оплывшим, как погасшая свечка лицом, дежурного свой мобильный телефон и потрёпанную барсетку с документами, Башмачкин каллиграфическим учительским почерком вывел в журнале «Претензий к органам правопорядка не имею», поставил красивую, с особенной завитушкой подпись и вышел на улицу. 

За спиною, чуть поскрипывая намёрзшим на полозе льдом, заскользила тяжёлая плита металлических ворот и через секунду створки соединились, строго клацнув автоматическим замком. С припавшего к земле неба сыпал мелкий, колючий снег. После домашней прогретости помещений администрации, мороз взялся за Аркадия Аркадиевича с удвоенной силой, с бесцеремонностью гопника залезая под пуховик и вытряхивая бережно накопленные на дорогу остатки тепла. С осени оттепель, несмотря на все прогнозы, так ни разу и не наступила. «Всё верно, погоду в стране предсказывают синоптики, а делают политики»,- сморщившись, Башмачкин подышал на руки и протёр висящую на воротах заиндевевшую табличку «Распорядок работы плаца: проведение митингов и демонстраций – суббота, воскресенье с 6.00 до 8.00». Чуть ниже висели ещё две, одна из них взыскательно требовала «Стой! При входе предъяви разрешение в развёрнутом виде», вторая строго предупреждала «Внимание! Повреждение покрытия плаца карается уголовным преследованием!». 

«Рейсовая маршрутка отправляется ровно в десять. Затем, как ни крути, 40 минут езды до города - 10 километров, да по заледеневшей дороге. Нет, быстрее не получится. Потом ещё на метро трястись... Пожалуй, дома только к обеду буду»,- высчитывал Аркадий. Заранее предупредить жену по сотовому он не мог - мобильные телефоны здесь не работали, а потому, подышав для тепла в рукавицы, Башмачкин торопливо зашагал к автобусной остановке, за пластиковыми щитами которой можно было спрятаться если не от мороза, то, во всяком случае, от простреливающего насквозь ветра. 

Бредя через засугробленное поле, Аркадий Аркадиевич вдруг поймал себя на том, что по-мещански, совсем как шурин, думает не об очередной, состоявшейся сегодня победе демократии, а о чашке сладкого и горячего, о Боже – горячего, кофе, сваренного дражайшей Вероникой Степановной. Неприятно поразившись слабости человеческого духа, он начал было мысленно подыскивать утешающие и оправдывающие себя обстоятельства, но тут же отвлёкся - навстречу, в облаке белой морозной пыли, нёсся бронетранспортёр с привязанной сверху огромной, пушистой ёлкой. Отступив в сторону, Башмачкин улыбнулся и приветственно помахал невидимому водителю рукой. Когда поднятая тяжёлой машиной снежная кутерьма улеглась, Аркадий Аркадиевич обернулся: бронетранспортёр, проехав вдоль высокого бетонного забора с застеклённой караульной вышкой, уже нетерпеливо пофыркивал перед раздвигающимися воротами c видными даже отсюда двухметровыми буквами ЗАО «МАЙДАН НЕЗАВИСИМОСТИ». 

Человек в китайском пуховике ещё с минуту задумчиво смотрел на подсвеченную праздничными гирляндами надпись, пробормотал «Ну, что - с наступающим Новым 2016 годом!» и, ссутулившись, засеменил к остановке, сопровождаемый неугомонными вихорками сердитой декабрьской позёмки.

Владимир Батчаев

источник: литературно-художественный журнал "Склянка Часу*Zeitglas" (№67)

сайт http://zeitglas.io.ua/

Публикуется с разрешения автора.