«Я оказалась абсолютно беззащитна. И никому не нужна»

Южная молодая красавица делает блистательную карьеру в столице. Она попадает в мужской жёсткий бизнес, где свои правила - и свои тайные страсти, интриги и месть. По нелепому обвинению в шпионаже - которое буквально звучит как "одна-баба-сказала" - её бросают в тюрьму на 15 долгих лет. Её адвокат вынужден бежать из страны. Красавица оказывается в знаменитом "Лефортово"...

Это похоже на плохой роман. Тем не менее всё это правда. Это история Карины Цуркан, её адвокатом был Иван Павлов. А Зоя Светова переписывается с Кариной - и вот из её тюремных писем получилось интервью с удивительной узницей.

Согласно обвинению, Цуркан была завербована молдавской разведкой и передала информацию, составляющую государственную тайну, разгласив секреты, связанные с энергетикой России. Что она за человек, как кардинально изменилась ее судьба — от комфортной жизни высокооплачиваемого топ-менеджера до узницы следственного изолятора в России, — об этом Карина Цуркан рассказала в письмах журналистке Зое Световой.

Я впервые услышала о Карине Цуркан, когда прочитала ее интервью. Она встречалась с журналистами зимой прошлого года, когда Первый апелляционный суд общей юрисдикции освободил ее из СИЗО в связи с истечением предельно допустимого срока содержания под стражей до суда — полутора лет. На свободе она пробыла всего 23 дня — по представлению Генпрокуратуры ее вновь арестовали. И вот в декабре 2020 года Мосгорсуд осудил Цуркан на 15 лет колонии общего режима.

Когда написала ей первое письмо в «Лефортово», объяснила, что у меня с этим СИЗО своя история: 40 лет назад моя мама, писательница Зоя Крахмальникова, сидела там за составление сборников религиозного чтения «Надежда» (тогда это называлось «антисоветской агитацией и пропагандой в целях подрыва конституционного строя»). А я восемь лет была членом ОНК Москвы и общалась со многими лефортовскими арестантами.

Получив ответ, я была поражена, насколько ее опыт тюремного преодоления похож на то, что после освобождения рассказывала и писала моя мама.

Конечно, биография и обвинение в госизмене топ-менеджера госкорпорации и обвинение в отношении моей мамы — религиозной диссидентки 80-х годов прошлого века — несопоставимы. Хотя в советское время Зоя Крахмальникова была признана узником совести, а в 2020 году общество «Мемориал» (признанное теперь иностранным агентом) включило Карину Цуркан в список политических заключенных современной России.

И тем не менее есть в судьбах этих женщин что-то неуловимо схожее. Наверное, это — поиск смысла в поворотах судьбы и новая жизнь, которая открывается даже, казалось бы, в невыносимых условиях тюремного заключения.

В одном из писем Карина, отвечая на мой вопрос, не кажется ли ей, что все, что с ней происходит, — это сон, ответила: «Я всегда видела себя классическим ботаником, книжным червем, стечением обстоятельств временно затесавшимся в энергетике и бизнесе, с горячей надеждой вот-вот вернуться к своим книгам и бесконечной учебе. И вдруг — тюрьма, о которой я только в книгах и читала, да еще агенты, шпионы, спецслужбы, а точнее — всесильные, вездесущие, эзотерически прозорливые спецслужбы Молдовы. Как у Довлатова: «Жизнь превратилась в сюжет».

14 октября Верховный суд России рассмотрит кассацию Карины Цуркан на приговор Мосгорсуда.

«Это дело поразило меня до глубины моей адвокатской души! Я много повидала за свою адвокатскую практику, но такого я не видела ни в одном деле! В качестве доказательств вины Цуркан суд использовал показания секретного свидетеля под псевдонимом, смысл которых сводился к простому утверждению, что Цуркан — «шпионка», но на основании каких данных свидетель пришел к подобному выводу, так и осталось неизвестным: эти данные, с его слов, — государственная тайна. Источник информации не раскрывается; как получены «донесения», которые, по утверждению секретного свидетеля, передавала Цуркан иностранной разведке, не объясняется, — государственная тайна! Каким образом Цуркан передавала эти сведения — тоже тайна. Если бы суд, вынося приговор по делу Цуркан, руководствовался законом, он должен был исключить все доказательства, якобы подтверждающие ее вину, поскольку неизвестен источник осведомленности, а значит, они были получены с нарушением российского закона и являются недопустимыми, — объясняет адвокат Анна Ставицкая. — Ни на следствии, ни в суде не удалось добыть каких-либо убедительных свидетельств того, что Цуркан передавала какие-либо секретные сведения какому-то конкретному «вражескому» лицу. Напротив, в ходе судебного следствия было установлено ее фактическое алиби: оказалось, что у нее не было возможности написать тексты «донесений», которые ей инкриминируют. Тексты этих «донесений» были составлены на основании писем Минэнерго России, к которым Цуркан не имела доступа. Она вообще не имела доступа к секретным сведениям».

В день задержания ей предлагали признать вину в обмен на домашний арест.

Цуркан отказалась — и вот три года в СИЗО, а после кассации в Верховном суде ее ждет этап и еще почти 12 лет колонии.

И хотя по закону ее не могут этапировать далеко от дома, нельзя исключить, что увезут в дальний регион, несмотря на обращение во ФСИН ее пожилой мамы и несовершеннолетнего сына с просьбой не отправлять осужденную за пределы московского региона, потому что они не смогут ее навещать.

Я три месяца переписываюсь с Цуркан по электронной почте «ФСИН-письмо». Письма приходят очень быстро. Ее интересуют события сорокалетней давности: как моя мать Зоя Крахмальникова переносила пребывание в том же самом «Лефортово», как наша семья пережила ее арест и последующий за этим арест моего отца. Меня же интересует биография Карины и то, как повлияла на нее тюрьма. Но свои ответы на ее вопросы я упускаю — важнее услышать ее рассказ.

— По первому образованию я юрист. Мама — инженер, всю жизнь в проектном институте. Папы уже нет, но в годы моей юности он не жил с нами. А мы с мамой и с собакой в то время дружно прошли голодные времена. Поэтому, будучи отличницей и участницей олимпиад, я не могла сразу поступать в институт. Считала, что надо обеспечить семью. Решила заходить в офисы и спрашивать, нет ли работы, и чудом в первый же день устроилась в престижную по тем временам фирму. Выручил мой свободный английский, что было тогда редкостью. И уже в 17 лет, спустя, наверное, полгода, меня назначили на первую руководящую должность. И понеслось.

Через три-четыре года я решила поступать. Моим «коньком» была математика, но тут случилась романтическая история, и из-за вздорности — в духе «Ах так? Вот тебе!» — я поступила на международное право. На первом же курсе старые отношения забыла и вышла замуж за однокурсника.

Жили весело, вчетвером: с моей мамой и собакой. О свадьбе и речи быть не могло, зато на регистрацию мама припасла баночку тунцового паштета, мы очень тонко мазали его на хлеб… И ничего романтичного в этом не было. Мы учились — оба на отлично (а я в двух вузах параллельно) — и подрабатывали переводами с английского. У нас была мечта, и она «выстрелила»: на следующий день после диплома мы на пару создали юридическую фирму, и уже через три-четыре месяца она была в топе. Она и сейчас существует, ею владеет мой бывший муж, замечательный человек и юрист.

Одним из моих основных клиентов стала испанская компания Union Fenosa, приобретавшая почти всю энергетику Молдовы. Они долго уговаривали меня перейти к ним в директорат. Но даже после развода (мирного) я еще год проработала с мужем и потом ушла к ним. И так оказалась в энергетике. Вначале как юридический директор, но все больше охватывая и другой функционал.

Тут я безумно влюбилась, быстро разлюбилась, а в результате Бог мне подарил Андрюшу. Работала я все время (кроме двух недель на роды), а заодно во время беременности училась на МВА в испанском университете и после родов сдала экзамены. Когда Андрею было полгода, мне захотелось изменений, я открыла новый юридический проект, но тут меня переманили на Молдавскую ГРЭС. Эту станцию через год купила «Интер РАО». И руководство «Интер РАО» предложило мне представлять их интересы в Молдове. А спустя еще полтора года позвали возглавить одно из направлений в Москве.

Я разом покрестила маму и сына, взяла их в охапку и в январе 2007 года переехала.

Вначале должность была скромная, но меня постепенно повышали. Должность, на которую меня назначили в 2012 году, и правда очень высокая. К тому моменту для женщины в российской энергетике — уникальная. Ну и работка временами была «забористая», жесткая, с рисками.

— Не знаю. Оглядываясь назад, вся моя карьера с 17 лет шла вертикально: повышали, переманивали, назначали. Я сама удивлялась, чувствовала себя самозванцем, но времени на рефлексию не было. С шефами мне везло. Я их уважала и уважаю. И бросалась на любую амбразуру, чтобы не подвести. Вопрос: «А справлюсь ли я с этим?» — не про меня. Я всегда вначале ввяжусь по принципу: «если может кто-то, смогу и я»…

И вот еще, кстати. Должность предполагала публичность, но я ее избегала. Зато после ареста сполна ее «огребла»… и весьма специфическую.

Я — нудный книжный сухарь — вдруг оказалась «соблазнительницей Матой Хари», видимо, в танце вползающей в кабинеты министров.

У меня это вызвало недоумение. У не в меру остроумных подруг — шуточки. И правда смешно. Может, конечно, моя моральная устойчивость и вызвана хроническим недосыпом, но даже некому было ответить гордым отказом. И, кстати, скидок на женскую слабость не было совсем. По-честному. Просто, видимо, везло. Хотя, учитывая, где я сейчас, это слово смотрится неуместным..

— Наверное. Точно были очень агрессивные недоброжелатели. Я полагала, что это довесок к должности, хоть и аномально утрированный. В этой оборонительно-наступательной системе я прожила годы. Сейчас думаю: зачем? Не в плане слабости я справлялась, а в плане смысла. Так активно оборонялась, что времени на обдумывание смысла не оставила. Да и воспринимала это игрой, изнуряющей, изматывающей, но игрой. Где всегда есть кнопка «стоп», когда доходит до грани добра и зла. Так думала я.

— Пожалуй, в таких категориях и не думаю. Они абстрактны, боль очень конкретна. С одной стороны, это очень ощутимый ад на земле. А с другой — я принимаю это как посещение Божие. Пожалуй, так будет честно и точно. И это не отменяет того, что я буду бороться и молить Бога о правосудии.

— Я далеко не всех интересантов знаю. Но и знать не хочу. И дело не только в нежелании мстить. Я и думать не хочу, ставя под риск мой внутренний мир. Мне легко сейчас. Боюсь, точное знание будет для меня проверкой на вшивость: а смогу ли простить? За каждого, кто осознанно участвовал в моем вопиющем незаконном осуждении, молюсь. Хочу надеяться, что не обманываю себя и молюсь искренне. Да, я уверена, что столь серьезные испытания — промысел Божий или попущение, а значит, те, чьими руками они делаются, — инструменты в его реализации.

— Когда меня арестовали, ему было четырнадцать лет. Мы все время были вместе. Наша жизнь, расписанная мной по минутам, рухнула. Он за эти годы научился сам принимать решения, падать и сам вставать. Андрей знает все, глубоко понимает, а читая его письма, вижу, насколько он мудр. И как мужчина прячет эмоции. Когда после трех недель дома я собиралась в суд на очевидный арест, с утра я провожала Андрюшу в школу. Он быстро отвернулся, тяжело было. И он еще немного верил в правосудие. На приговоре держался, но когда меня вывели в коридор, в последний момент я повернулась (он не знал) и увидела, как мой маленький, родной, почти двухметровый мальчик согнулся, обхватил голову руками, в глазах — ужас и боль. Пишу и реву.

Недавно он сказал бабушке: «Знаешь, я ведь до маминого ареста и не знал, что такое зло».

Ему с этим жить, учиться опять доверять жизни. А еще он считает, что я — сильная.

— И мне надо как-то соответствовать. Так как он — единственный человек, чье мнение для меня действительно важно. Мнение моей мамы — верх необъективности, там сплошная любовь. Я, кстати, мать-одиночка, отца у него нет. Вернее, он жив, Андрей с ним знаком, но никакого участия в жизни нет по взаимной договоренности. Так что в 2018 году моя мама, 1945 года рождения, не очень здоровая и очень слабая, вдруг оказалась не только мамой «преступницы», собирающей передачи в тюрьму, но и вдвоем с подростком 14 лет. Надо ли говорить, что такое четырнадцатилетний подросток? Без анестезии это невыносимо.

Мы с мамой никогда не расставались, ни на день. Я первые две недели в «Лефортово» по мышечной памяти писала ей СМС на воображаемом телефоне. Обвинение мне предъявили в ее день рожденья — 22 июня 2018 года. Мне дали ей позвонить, хоть издалека крикнуть в трубку: «Я люблю тебя».

— Есть лучшая подруга, фактически семья, она не в Москве, она — была, есть и будет. Была очень близкая подруга, в том числе для моих родных, она исчезла полностью. Потребовалось время, чтобы понять: это ничего не меняет, что мне хотелось бы ее обнять, сказать: «Да ну, проехали», поплакать вволю дуэтом. Может… когда-нибудь. Большинство коллег исчезли из моей жизни. Есть и те, кто твердо, достойно и однозначно выразил поддержку. Ведь все всё понимают. И в наше время, небогатое на подвиги, я расцениваю это как подвиг.

— Дело настолько однозначно и очевидно, а местами — комично, что после судебного разбирательства говорить бы много не пришлось. Я бы попросила принять решение по закону и совести.

— Семья у меня абсолютно атеистическая. Я, пожалуй, первая крещеная. О предках не знаем. Дедушка воспитывался в детдоме после гибели родителей и вырос в твердого, убежденного коммуниста. О вере в Бога дома я и не слышала. Вера тихо жила, в отдельном «отсеке», я ее не трогала. До ареста я знала о присутствии Бога в моей жизни, но моих шагов к нему не было. После ареста долгие месяцы (может, год) — затянувшаяся «генеральная исповедь», накатывали многие моменты: отсекание людей из жизни, нелепые обиды, мало любви, много себя, не додаренное тепло, жесткость, категоричность и многие жизненные ситуации, в которых я «собрала» весь спектр из «памятки исповедующемуся». А уж потом стал проступать свет и попытки изменить в себе многое, «подтянуться». Я бы сказала, что вера стала главным, тем самым краеугольным камнем.

— Я продолжаю расценивать произошедшее со мной как самое важное, что произошло в моей жизни. В 16 лет, сразу после школы, я начала работать, и как будто меня, как в тараканьих бегах, запустили: побежала куда-то, с каждым днем теряя понимание «зачем?». Потеряла в себе то, что было. Года за два-три до ареста пришел, видимо, кризис смысла. Вернее, бессмысленности. И решала я его единственно известным мне способом: уплотнить свою жизнь до предела бесконечным саморазвитием, очередным высшим образованием, лекториями, очередным иностранным языком с репетитором, учебой сына, музеями, театрами. Ух! Бедный мой сын, оказавшись в потоке моих оптимизационно-развивающих инициатив, чудом его этим не задушила.

За короткое время до ареста помню четко в голове бьющийся вопрос: а перед смертью ты что покажешь? На что оглянешься?

И все эти контракты, совещания, оценки, отчеты с этого ракурса выглядели такой трухой, что мне становилось страшно. Ведь перед смертью ничего не поменяешь, второй шанс не выдают. Ну и как водится, отгоняла все, заглушала, оптимизировала, чтоб даже чистка зубов сопровождалась лекцией на «Арзамасе»…

— Я не совсем типичный пример «зажравшегося топ-менеджера», поэтому и стресс от «новых условий» был не от условий. При абсолютно комфортной жизни график досугового передвижения был не между салоном и клубом, а с сыном между домом, книжном на Новом Арбате (по субботам мы набирали кучу книг и в кафе на втором этаже за пирожным выбирали, что купить), ГМИИ Пушкина, курсами. Попав туда, куда я попала, с жесточайшими ограничениями, я, как водится, билась первые дни, как пресловутая птичка в клетке. Но к условиям это не относилось. Я привыкла быть в неразрывной связи с мамой и сыном, мне было физически больно, как ампутация без анестезии. Глаза не могла закрыть — сразу лицо сына. Ну и, конечно, я не понимала, что происходит. А вот условия шока не вызвали, их просто не замечала.

— Я больше трех лет была в «Лефортово», суровость условий, честно говоря, становилась мне заметной после того, как мне говорили о ней. Вначале для меня была возмутительной и неприемлемой традиция бесконечно обсуждать тему еды. Потом я влилась в этот общий тренд, но больше из солидарности. Безусловно, есть те ограничения, которые для любой женщины неприятны, но точно не трагедийные. Искренне пытаюсь понять, что из бытовых ограничений стало шоком, и не нахожу. Не считая отсутствия возможности быть не под «бдительным оком», хоть на секунду, даже в интимные моменты. Пожалуй, самое сложное после разлуки с близкими — это отсутствие возможности одиночества, хоть ненадолго. Евангельское «войди в комнату твою и, затворив дверь твою, помолись» стало несбыточной мечтой…

— Вот так, постепенно отбирая из привычных условий жизни куски, становится понятно, что тебе действительно необходимо (кроме главного — близких). В моем случае — кофе, яблоко и книги. Слава лефортовской библиотеке, OZON.ru и, что удивило, — библиотеке СИЗО-6. (Сейчас Цуркан находится в женском СИЗО-6, в одиночной камере-карцере. — З. С.) И вот что и есть следствием этого моего «остановленного бега» — я вернулась к той себе, до начала «забега». Я в двенадцать лет неслась домой со школы, чтобы, схватив яблоко, забраться с ногами на диван с книгой. Всегда писала список книг «к прочтению», закупала стопками. Эти три года я провела в своем том состоянии — с книгой и яблоком, подчистив старые списки «к прочтению» и создав новые. Но главное не в этом, наверное. За период моего почти 30-летнего «забега», незаметно для себя я «наросла» грехами, страстями и что еще противнее — грешками и страстишками. А тут я оказалась сама перед собой. Зрелище пренеприятнейшее, надо сказать. И чем пристальнее смотришь, тем хуже. Целая короста скверны.

Но все эти три года я живу, как со сдернутой кожей — тоска по близким физически болезненна. Хочется думать, что эта боль понемногу прожигает коросту.

Чтобы разбавить мои нудные рефлексии, пару зарисовок из карцера. Мне поставили холодильник, но он сломан: гудит, как будто в космос взлетает, и работает, как морозильник. Чтобы как-то сохранить еду, я каждое утро выгребаю из него таз снега. Медитативное занятие. Я не шучу, именно большой таз снега. Все, что можно украсить, украшаю. Очень люблю вечер, когда стоит тишина. Сижу, поджав ноги, разложив рядом салат, салфетки — все очень мило. Салат я режу ручкой ложки, но методично и с соблюдением цветовой гармонии. Ну еще из забавного: мама заказала мне маракуйю. В жизни не ела. А за три года в «Лефортово» даже вкус вареного яйца забыла. А тут приносят маракуйю. Когда очень любишь родного человека и не можешь ему помочь, любовь облекается иногда в причудливую маракуйю.

— Книги — страсть с раннего детства. У людей разные бывают страхи, а у меня страх оказаться без книги — панический. И до ареста (не вмещались в шкафы, потому стопки книг на полу) и после — книги всегда со мной, на прогулке и даже при выходе в баню в «Лефортово» (вдруг ждать придется). На сегодня однозначно на первом месте святоотеческая литература. Неисчерпаемый источник. Создает внутренний фильтр, который не пропускает «среднюю» литературу, в том числе ту, что ранее считал удобоваримой. Три года ареста подарили мне возможность перечитать почти всю русскую классику XIX века. Перечитать, прочитать и влюбиться в Шмелева, Владимира Соловьева. Люблю философов, стоиков. А еще за эти годы открыла советских и позднесоветских авторов. Из современных — Улицкая и Водолазкин. Очень люблю воспоминания. Из них любимые — Дмитрий Сергеевич Лихачев, вообще отношусь с особой нежностью ко всему, с ним связанному.

— Я помню этот день в «Лефортово». Где-то с трех тридцати или четырех часов ночи стучали в окошки с вопросом: «Готовы?» И мы поняли: «Свершилось!» Один из морячков был в соседней с нами камере. Потом слушали несколько часов, как ребята собираются у автобуса во дворе, общаются. Когда автобус тронулся, мы с соседкой разревелись от счастья за них. Вы правы, мы не знаем сроков чего бы то ни было, но предпосылок для чудес в моем случае нет. Я работала на государство, преданно работала, отказавшись от всего, что могло бы помешать, в том числе отказалась от молдавского гражданства. И оказалась абсолютно беззащитна… И никому не нужна.

Зоя Светова