Вы здесь
Русская судьба - как «русская рулетка»
Лозунг "можем повторить", который уже 20 лет патриоты наклеивают на задние стекла своих авто, возвращается в Россию во всей своей красе – в стране идет первая волна "частичной" мобилизации, и её картины до боли знакомы по русской классике и военному кино.
Толпы мужчин разного возраста, молодых и среднего возраста, хотя встречаются и совсем седые, в гражданской одежде, с рюкзаками и неуклюжими баулами, кто молодцевато, а кто растерянно, в сопровождении родных и близких мнутся на улице перед дверями сборного пункта или уже на перроне перед отправкой эшелона. Плачут дети, женщины вытирают слёзы молча, мобилизованные курят и пускают по кругу бутылку водки (а многие так и вовсе давно пьяны), оркестр неумело выводит "Прощание славянки", благословляет на войну и машет крестом пузатый поп.
Один за другим, не оглядываясь, они исчезают в черном проеме дверей военкомата или вагона. Через пару недель или даже дней, кое-как обмундированные и вооруженные ржавыми АК из стратегических запасов, не пройдя никакой подготовки и слаживания, они будут заброшены "за ленточку", в Украину – на оккупированную территорию, которая к тому времени будет незаконно объявлена российской (уже объявлена), – будут посажены в окопы или в расконсервированные бронемашины полувековой давности, что заводятся через раз, и отправятся убивать украинцев или умирать сами: гореть в этих железных коробках, ложиться в украинский чернозём, гнить без ног в ростовских госпиталях. Как посчитали экономисты Олег Ицхоки и Максим Миронов, ожидаемые потери среди вновь мобилизованных будут гораздо выше, чем в регулярной армии, они будут сопоставимы с потерями войск непризнанной "ДНР", где, по оценке британской разведки, они составляют 55% от первоначальной численности. "Можно предположить, что в ближайшие 6 месяцев потери среди российских мобилизованных могут составить 60–70%, из них 15–20% убитыми, 45–50% ранеными", – считают эксперты. Крутись, русская рулетка!
Метут всех без разбора: в Улан-Удэ студентов забрали прямо с занятий, в Башкирии мобилизовали оркестр филармонии, в подмосковном Зеленограде сотни сотрудников предприятий микроэлектроники, в том числе производителей микросхем "Ангстрем" и "Микрон", и их директора пишут панические письма в Министерство обороны, жалуясь, что уничтожается стратегическая отрасль. Повестки приходят судьям и прокурорам, служившим в армии и не служившим, 18-летним юношам и, против всех правил, мужчинам старше 60 лет, как массово произошло в Бурятии. А в деревне Тюменево Кемеровской области мобилизовали все мужское население, 59 человек.
Вспоминаются сцены мобилизации на русско-японскую войну весной 1904 года, описанные Львом Толстым в его знаменитой статье "Одумайтесь!": "Одуренные молитвами, проповедями, воззваниями, процессиями, картинами, газетами, пушечное мясо, сотни тысяч людей однообразно одетые, с разнообразными орудиями убийства, оставляя родителей, жен, детей, с тоской на сердце, но с напущенным молодечеством, едут туда, где они, рискуя смертью, будут совершать самое ужасное дело: убийство людей, которых они не знают и которые им ничего дурного не сделали". Русская история повторяется в худшем своем обличье, век за веком штампуя сцены государственной жестокости, чиновного беспредела и людской покорности.
2. Население как природное сырье
Характер мобилизации (которая настолько же "частичная", насколько война в Украине является "спецоперацией") вскрывает родовые черты российского общественно-политического строя, которые при Владимире Путине достигли своей зрелости, оформились в институты. Первая из них – это ресурсный подход к населению. Уже набило оскомину выражение "вторая нефть", но отношение к населению как к неисчерпаемому природному сырью глубоко укоренилось в сознании путинской элиты. На протяжении многих лет государство выстраивало свою биополитику, пытаясь управлять коллективным телом нации – принимало законы против "гей-пропаганды" и сделало гомофобию одной из фашистских скреп, национализировало детей-сирот, запрещая их иностранное усыновление, боролось с абортами и проводило активную пронаталистскую политику (льготная ипотека, материнский капитал). Государственная и церковная пропаганда подчеркивали демографические приоритеты (Путин не раз говорил о своей мечте иметь 500 миллионов россиян), не скрывая того, что это необходимо не с целью развития человеческого капитала, а для решения стратегических задач – заселения и обороны обширной территории.
Одновременно государство усиливало давление на население с целью извлечения из него максимальной пользы. Здесь и сворачивание советского пакета социальных услуг, и сокращение и коммерциализация государственного образования и медицины, и повышение пенсионного возраста, и усиление налогового бремени на бизнес, которое перекладывалось на плечи потребителей. Небывалое социальное расслоение опустило целые социальные страты и целые регионы ниже черты выживания, в то время как власть пропагандировала скромность и экономность ("Денег нет, но вы держитесь!"), фактически сделав бедность политическим инструментом по контролю за большими массами людей.
И вот теперь биополитика власти превращается в танатополитику мобилизации: сначала беднейшие регионы и слои общества привлекались на контракт (особенно чётко это проявилось в отношении к самой обездоленной категории населения, заключенным, которых "повар Путина" Евгений Пригожин вербовал в "ЧВК Вагнера" в качестве пушечного мяса), а теперь и несколько миллионов мужчин оказываются под прицелом мобилизации, чтобы своими телами заполнять прорехи в линии фронта, выступать в качестве расходного материала в неудавшейся войне. При этом государство в целом соблюдает сословные и территориальные иерархии колониального российского общества: массово мобилизуют население окраин – Дальнего Востока, Забайкалья, всё той же многострадальной Бурятии, которая подверглась практически поголовному призыву, что позволило местным правозащитникам говорить о геноциде бурятского народа. То же самое происходит с крымскими татарами в аннексированном Россией Крыму, там призваны 90% мужчин, и это уже чёткий политический заказ. При этом критичные для власти центральные регионы, Москву и Петербург, трогают меньше: на всю 15-миллионную Москву план по призыву составляет 16 тысяч человек – 0,1% населения. Точно так же обещают бронь для пропагандистов государственных СМИ, системообразующих банков: ценность человеческого материала дифференцирована в зависимости от близости к власти.
При этом отношение к человеческому ресурсу отличают фирменная российская неэффективность и расточительность. Людей набирают с запасом, посылают наугад, размещают в неприспособленных помещениях без еды и удобств, призывают самим покупать себе обмундирование, бронежилеты и каски, женские прокладки от мозолей в сапогах и тампаксы, чтобы затыкать в теле дырки от пуль. Это следствие идеологии неисчерпаемых ресурсов, что отразилась в апокрифическом "Бабы новых нарожают" маршала Георгия Жукова. Но в этой избыточности – суть государственной машины террора, тем самым она демонстрирует свое всевластие. Точно так же действовал Большой террор 1937 года – он был всеобщим и одновременно случайным, и жертву не спасала ни "броня", ни личные связи. У мобилизации вообще много общего с государственным террором – это репрессивный инструмент по дисциплинированию человеческой биомассы.
Государство движимо логикой больших цифр – пусть в Украине погибнут 100 или 200 тысяч (как якобы заложено в запросах Минфина на выплаты "гробовых" семьям погибших военнослужащих в 2022 и 2023 годах, согласно предполагаемой утечке, опубликованной Михаилом Ходорковским), да хоть миллион, как от избыточной смертности во время эпидемии ковида, но это ничто по сравнению с призом в условные пять миллионов человек, проживающих на территории Крыма и оккупированных областей востока и юга Украины. У ресурсного подхода к населению своя арифметика.
3. Мобилизация как новая норма
Вторая составляющая традиционного российского контракта между властью и обществом, которая проявилась во время мобилизации, – подавляющая покорность населения и готовность идти убивать и умирать за неясные цели по призыву государства. Да, в России есть десятки тысяч несогласных и бесстрашных, которые вышли на улицы в эти дни, протестуя против мобилизации и войны, – тысячи из них были задержаны и получили административные аресты, а с ними часто и повестки на мобилизацию. Есть сотни тысяч, которые ринулись к границам: примерно по 50 тысяч в Финляндию и Грузию, 100 тысяч в Казахстан, есть ещё Армения, Азербайджан, Узбекистан, Турция, Израиль и некоторые другие страны, и тысячи по-прежнему стоят на границах – исход из России за последнюю неделю можно оценивать в несколько сот тысяч человек. Но число открыто протестующих на площадях или "голосующих ногами" на границах не превышает 1% населения, тогда как остальные, а это миллионы людей, восприняли мобилизацию как часть нормальной жизни и правило игры и отправились на призывные пункты или стали искать варианты отсрочки. Условно говоря, в триаде Альберта Хиршмана exit-voice-loyalty доли процента выбрали возвысить "голос", полпроцента "бегство", а остальные, вольно или невольно, лояльность.
Сознательно едущих в Украину "воевать с нацистами" статистически незначимое меньшинство, но большинство просто не готово оспаривать волю государства – притом что за отказ или нежелание получить повестку в наказание пока мизерное, штраф от 500 до 3 тысяч рублей. Интернет полон поразительных историй о людях, добровольно приходящих в военкоматы по телефонному звонку; о родителях, отправляющих детей на войну, "чтобы не было проблем с ментами"; о работодателях, массово сдающих своих сотрудников; о людях, имеющих броню, но идущих воевать, "потому что забрали братьев", "перед соседями будет стыдно" или просто "перед пацанами неудобно". Похоже, что страх перед государством (начальник на госслужбе, военком, полицейский, неясные "последствия") у российского человека сильнее, чем страх смерти. Не говоря уже о том, что по приказу власти люди готовы ехать убивать, о моральной составляющей речи вообще почти не идет. Подобно тому, как весной и летом 2022 года в России произошла нормализация войны, так сейчас происходит нормализация мобилизации. Война идёт уже не по телевизору, но приходит в каждый дом – и население, за исключением того самого протестующего и эмигрирующего процента, – смиряется и покоряется государственной воле.
Речь идет не только о так называемом "простом человеке", но и об элитах – управленцах, крупных собственниках, олигархах, высшей бюрократии. Все они беспрекословно встроились сначала в дискурс "специальной военной операции", а теперь и в дискурс всеобщей войны с мобилизацией и введением военного положения. Все эти люди, прошедшие испытание 1990-ми, бандитским и силовым беспределом, боровшиеся за собственность, сделавшие состояния и государственные карьеры, – все они, включая "системных либералов" и глобальных предпринимателей, беспрекословно кладут свои ресурсы и биографии на алтарь войны и не выказывают, по меньшей мере публично, ни малейшего несогласия.
Речь идёт уже не только о полной деполитизации российского населения и элит, но об отсутствии субъектности, за исключением горстки маргиналов люди разоружаются перед лицом государства и не могут противопоставить ему ни коллективные, ни индивидуальные стратегии кроме уклонения или прямого бегства. Причина, видимо, кроется в тотальности российского государства, возрожденного Путиным в XXI веке, с его огосударствленной на 70% экономикой, сословно-феодальной структурой общества, "национализированной" элитой и конформным и разобщенным населением. Государство практически уничтожило в России общество и основы гражданства, каждый человек закреплен в своей ячейке сословной иерархии, и всеми элементами своей жизни обязан не собственным заслугам, а государству, распределяющему блага, привилегии и репрессии.
Человек смотрит на мир глазами государства, и государственная необходимость, особенно в том, что связано с вопросами безопасности, со "словом и делом государевым", ставится выше индивидуальной идентичности – и бизнесмен и управленец покорно впрягаются в телегу "мобилизации", призывник обречённо собирает вещмешок. Идея выйти из парадигмы, сказать "нет" государству (начальнику, военкому, полицейскому) возникает лишь у немногих, и эта покорность и бессубъектность, надо признать, является большим достижением путинского правления, учитывая, как свободна и анархична страна была в 1990-х.
Не следует сбрасывать со счетов и эффективность репрессивной машины, разросшейся за последнее десятилетие и жестокими разгонами митингов, и пытками в полиции, и тысячами неправосудных приговоров, сумевшей внушить людям страх, забытый с советских времен. "Непоротое поколение", родившееся и выросшее при Путине, впитало эту выученную беспомощность с духом времени и вместе с родителями страдает "Стокгольмским синдромом". Стратегии протеста, уклонения и бегства неспособны остановить безличную универсальную машину мобилизации и государственного террора.
4. Культура смерти
И последний фактор: антропологам и социальным психологам еще предстоит разобраться в этом феномене, но, как представляется, в обществе притупился страх смерти. Возможно, немалую роль в этом сыграла эпидемия коронавируса, которая показала, что большей частью общества овладел фатализм и безразличие ("Кому суждено умереть, тот умрёт") вкупе с показательным презрением к безопасности своей и окружающих ("Не пойду прививаться и ребенка не дам"). То равнодушие, с которым население приняло потери от ковида (более миллиона человек), убедило власти в приемлемости жертв и высоком пороге толерантности. По первой неделе мобилизации похоже, что население воспринимает войну так же, как пандемию, – как внешнюю неизбежность, фатум и подчиняется судьбе. Разница в том, что в 2020–2021 годах полицейские не разносили шприцы с вакциной и люди выбирали риск смерти перед рациональным действием, а в 2022 году полицейские разносят повестки, и люди снова выбирают риск смерти перед издержками нелояльности. На многих форумах, в чатах гости спокойно рассуждают о смерти своей или близких – похоже, что Путин сумел заразить все население России своей риторикой смерти ("Мы попадём в рай, а они сдохнут", "Зачем нам мир, в котором нет России" и т.д.).
Можно долго рассуждать о том, откуда берется эта покорность государству и фатализм перед лицом смерти, говорить о крепостном праве и внутренней колонизации, о коллективизме крестьянской общины и победе императива выживания над самовыражением (по Рональду Инглхарту), можно спорить о том, существует ли "русская колея" и можно ли из неё выбраться, – но факт заключается в том, что российскому Левиафану удалось воскресить традиционные матрицы власти и отношения государства и общества. Телега мобилизации, скрипя и кренясь, теряя людей, меся грязь колесами, тронулась и кое-как покатила под визг гармошки и бабий плач. Путин мог бы, подобно Иосифу Сталину на банкете Победы в мае 1945-го, поднять бокал за великий русский народ и его беспримерное терпение – но, в отличие от Сталина, у него не будет парада Победы.