Вы здесь
Россия - чувство политической апатии и бессилия на фоне безумия Кремля и пропаганды
Что на самом деле означает “поддержка” россиянами войны в Украине? Эксперты и волонтеры независимой исследовательской группы "Лаборатория публичной социологии" провели 88 социологических интервью с россиянами осенью и зимой 2022 года (с 11 октября до 29 декабря). Социологи работали именно с теми, кто не занимает антивоенную позицию. Именно эта часть российского общества подпитывает иллюзии Кремля по поводу массовой поддержки так называемой "СВО". На поверку оказывается, что “поддержка” войны – это в большинстве случаев непротивление, к которому люди осознанно пришли, несмотря на шок первых дней войны и неприятие насилия. Лаборатория публичной социологии назвала свой аналитический отчет “Смириться с неизбежностью”.
Это уже второе подобное исследование, первое было проведено сразу после начала так называемой “СВО”, и в нем были опрошены и сторонники, и противники войны в Украине. Новое исследование посвящено только сторонникам войны, оно также включает группу информантов из первого опроса.
В отличие от множества других данных о восприятии войны россиянами, оба исследования не количественные, а качественные – собеседники социологов подробно отвечают на вопросы. Как и первое, второе исследование не получилось сделать репрезентативным, однако на полученные данные можно полагаться в иных параметрах: “Для описания типов отношения, логики, стоящей за взглядом на войну россиян, не нужны сотни интервью. Социологи, работающие с качественными методами, часто руководствуются принципом “насыщения” при сборе данных: как только способы аргументации/рассуждений об изучаемом феномене начинают повторяться, новые интервью перестают приносить новую информацию, сбор данных заканчивается”, – объясняют авторы отчета.
Когда шел сбор материала для первого отчета весной 2022 года, многим людям, принявшим в опросе участие, казалось, что война – это ненадолго. Теперь совершенно ясно, что война стала затяжной, во время второго опроса происходили драматические события: отступление российских войск с захваченных территорий, аннексия украинских регионов, бомбежки Киева, взрыв на Крымском мосту, объявление “частичной мобилизации” и т. д. Аполитичные в подавляющем большинстве россияне оказались в ситуации, когда невозможно не иметь мнения насчет происходящего, воздерживаясь от оценок, игнорируя происходящее. Ведь фронтовые сводки, санкции, мобилизация, жертвы и даже взрывы оказались совсем рядом – “вторглись в повседневную жизнь” людей в России, как описывают происходящее авторы отчета. И эти потрясения не превратили большинство россиян в противников войны.
В первые дни войны самой распространенной реакцией на вторжение был шок и даже отвращение, непонимание причин происходящего. Так было и у противников войны, и у тех, кто к моменту второго исследования уже закрепился в группе условных сторонников так называемой "СВО" или, по меньшей мере, непротивников. Об этом они говорят сами, употребляя выражения наподобие “разрушилась картина мира”.
“Даже по длительности этот первичный период шока и дезориентации у людей, впоследствии осудивших войну, и у тех, кто ее поддержал или уклонился от ее оценки, оказывается похожим. Принципиальная разница в поведении противников и непротивников войны, однако, заключается в следующем: если первые пытались сопротивляться привыканию к происходящему, то вторые, наоборот, стали прилагать активные усилия для того, чтобы нормализовать эту новую ситуацию”, – выяснили социологи. К тому же то, что многие противники войны называют ее поддержкой, имеет много граней и степеней: от ура-патриотов до тех, которым все равно.
По словам одного из авторов исследования Максима Алюкова, наибольшую часть составляют не горячие сторонники войны, а пассивные одобряющие, которых можно разделить на разные группы в зависимости от аргументации и по градусу “поддержки”. Но в общем у всех пассивных сторонников войны механизм “поддержки” устроен одинаково: “Эти люди понимают, что война – это плохо. Некоторые из них впитали какие-то советские нормы (“никогда больше”, “миру мир”). При этом они достаточно хорошо понимают, что то, что делает Россия в Украине, связано с разрушениями и жертвами. Их поддержка – это, скорее, компенсаторный механизм, когда ты, с одной стороны, понимаешь, что то, что делает твоя страна, – это очень плохо, а с другой стороны, у тебя никогда не было политического опыта, ты живешь в аполитичном обществе и понимаешь, что ни на что не можешь повлиять. И взаимодействие этих обстоятельств – представление о себе как о хорошем человеке, который не может поддерживать войну, и требование государства ее поддержать – ведет к тому, что для того, чтобы сохранить позитивный моральный облик в собственных глазах, люди начинают искать аргументы, которые позволяют оправдать войну. Они заимствуют объяснения войны из пропаганды или становятся “новыми патриотами”: совершая выбор в ситуации, когда они не могут оценить политические аргументы, они “цепляются” за что-то, что им понятно, например за свою национальную идентичность?” – объясняет Максим Алюков.
“Новыми патриотами” авторы исследования назвали людей, логика оправдания войны для которых укладывается в схему: “Все нас не любят, я должен быть со своей страной, несмотря на то что война не нужна”. Эти люди реагируют на осуждение России со стороны других стран, на язык ненависти по отношению к россиянам, который видят в украинских медиа и соцсетях, на санкции, которые усложнили жизнь лично им. Но это не та реакция, которой предполагалось достичь, например, посредством санкций: “новые патриоты”, впрочем, как и все остальные непротивники войны, не возлагают ответственность за происходящее на власти своей страны. Даже если бы механизм санкций был иным, не затрагивающим рядовых граждан, это бы не изменило существенно картину, предполагает Максим Алюков:
– Санкции – это важная тема не только для “новых патриотов”, но и для других групп. Понятно, что воспринимаются они как “нас хотят поставить на место, с нами больше никто не дружит”. И естественная психологическая реакция в этой ситуации – сказать, что я “маме назло отморожу уши”, мне все равно, мы переживем. Изменилась бы эта реакция в ответ на другой тип санкций или нет? Вопрос не только в том, есть санкции или нет, а в том, что они в любом случае становятся частью пропаганды. Если бы даже они были другого характера, эта тема все равно бы раскручивалась телевидением, другими прогосударственными СМИ, она все равно подавалась бы как пример того, что эти западные общества учат нас чему-то, хотят нас наказать. Я не думаю, что при другом характере санкций такой реакции бы не было. Пропаганда свое дело делала бы все равно.
При этом, если бы были какие-то более продуманные санкции, которые бы совмещались с какой-то эффективной стратегией коммуникации, то способность пропаганды эту тему эксплуатировать можно было бы ограничить. Например, больше опираться на санкции, которые направлены на чиновников, и при этом прилагать усилия, чтобы этот нарратив донести до людей, рассказать об этом людям, – хуже бы от этого не стало, может быть, стало бы лучше. Но нужно понимать, что это все равно не привело бы к отсутствию поддержки войны и к тому, что эта группа “новых патриотов” не появилась бы. Потому что мотив "мы унижены, все против нас" давно уже используется пропагандой – даже до первых санкций, которые появились в 2014 году. Все равно телевидение бы говорило: посмотрите, нас опять пытаются поставить на место, унижают и все в том же духе, – объясняет социолог.
“Новые патриоты” далеки от официозного патриотизма, требующего безоговорочной поддержки режима во всех его начинаниях и особенно в войне с Украиной. Но и оппозиционный патриотизм, основанный на бескомпромиссной критике режима, вызывает у них негативную реакцию и даже агрессию. “Есть попытки переопределить патриотизм оппозиционным способом: есть люди, которые говорят о том, что Россия – это не Путин. Но они не очень эффективны, – говорит Максим Алюков. – Ключевой момент здесь – это чувство политической апатии и бессилия. Люди сталкиваются с моральной дилеммой: если признать, что их страна делает что-то плохое, то это удар по собственному моральному облику. “Оппозиционная” риторика не устраняет это базовое противоречие. Такая аргументация подразумевает действие и практические последствия: нужно признать, что твоя страна совершает ужасные вещи. Оппозиционная риторика не может предложить конкретные действия для людей, у которых никогда не было политического опыта, а сегодня любое самое безобидное высказывание против режима еще и наказывается. Аполитичные люди часто осознают масштаб катастрофы, но дальше они сталкиваются с проблемой: "Хорошо, я понимаю, что Россия совершила военные преступления, но что ты дальше мне предлагаешь делать? Мне нужно смириться с тем, что я – агрессор, но не предпринимать никаких действий, чтобы от этих травматических переживаний избавиться?"
Упомянутые выше “новые патриоты” по градусу поддержки войны условно находятся между неуверенными сторонниками и теми, кто ищет нейтралитета (предпочел бы не иметь никакого мнения) в вопросе отношения к войне. Есть, конечно, и убежденные сторонники, но таковых немного, уверяют социологи.
Основная масса – это те, кто демонстрируют скорее непротивление, чем поддержку. Один из таких участников исследования сказал: “Хочешь хорошо жить? Делай все сам”. Но он говорит не о самоуправлении или демократии, а о личной стратегии выживания. Это устремление сторонников войны проявилось в момент объявления “частичной мобилизации”, когда на фоне принятия ее как неизбежной или даже оправданной, опрашиваемые рассуждали о фатализме (“призовут так призовут”), шансах не попасть в поле зрения призывной системы (в военкоматах – бардак), легальных поводах не пойти на войну (бронь). Лишь один из опрошенных покинул Россию, по его собственным словам, по настоянию родственников и при наличии сбережений:
"Я хочу прожить свою жизнь как можно дольше, я хочу получить как можно больше кайфа от этого. Я хочу много повидать, много получить удовольствия. Я не хочу просто бездарно умереть ради чьих-то тем. Я не хочу стать тем, кто закончит чью-либо жизнь. Осознание того, что мое государство подталкивает к этому, – оно вообще меня не радует. Это вообще не круто". (м., 30 лет, профессия неизвестна, временно не работает, октябрь 2022)
Социологи подчеркивают, что, обсуждая возможные реакции на мобилизацию (в том числе уклонение), люди всегда говорили только об индивидуальных стратегиях и никогда – о коллективных: “Информанты не рассуждают о возможностях кооперации с другими для пассивного уклонения, активного протеста или любой другой формы коллективного действия в ситуации мобилизации”.
В то же время результаты исследования свидетельствуют о большом влиянии социума, социальных установок на модели поведения отдельных людей. Многие приняли точку зрения окружения, полагаются на знакомых в поиске и анализе информации, дали себя убедить, чтобы не оказаться изгоями, следуют стереотипным представлениям о мужественности или серьезности, когда дело касается призыва или отношения к разного рода информации.
Так все-таки те, кто не против войны, – это группа со всеми закономерностями группового поведения (включая выделение лидера и управляемость) или это разобщенная среда? Максим Алюков считает, что и то, и другое одновременно:
– Это парадоксальным образом не противоречащие друг другу вещи. С одной стороны, это действительно атомизированные и разобщенные люди – особенно те, у кого нет политического опыта. Происходят драматические события, которые первый раз их вовлекли, заставили думать про политику. Но так как государство активно стигматизирует любую низовую политическую дискуссию, то начинает действовать сила социального конформизма. Если я хочу выступить против режима, то у меня будут проблемы с моим социальным окружением, а возможно, и с правоохранительными органами. Это стигматизируется людьми вокруг меня – быть против режима и активно высказывать свою позицию считается чем-то ненормальным. Это хорошо показано и в других исследованиях, и в нашем – есть давление окружающих – люди говорят: "Я не хочу занимать никакую позицию, но, в конце концов, значимые люди вокруг меня начинают говорить, что нужно поддержать своих солдат, и я тоже, в конце концов, занимаю эту позицию”. То есть парадокс атомизированного общества в том, что, когда отсутствуют механизмы коллективной низовой политической дискуссии, усиливается давление коллективного навязанного. То есть люди начинают думать так, как, им кажется, думают другие. Так как поддержка режима навязывается как норма, а несогласие дискредитируется как патология, то социальное давление усиливает поддержку режима.
Разобщенность людей, даже если это большая группа сторонников так называемой “СВО”, вполне отвечает интересам нынешних российских властей, прилагающих немалые усилия к тому, чтобы неподконтрольные режиму инициативы или обсуждения не циркулировали в обществе. Участники этого исследования чувствуют это. На этапе поиска информантов, готовых дать интервью социологам, было очевидно, что очень многие опасаются говорить на такие темы, ожидают провокации или негативных последствий для себя и своих близких.
Но все-таки пропаганде так и не удалось массово натравить россиян друг на друга: оставшиеся в России не смотрят на уехавших как на предателей, а сторонники войны не поголовно пишут доносы на противников. “Я думаю, что есть некая обобщенная атмосфера тревожности. Не то что бы в деталях, но многие представляют достаточно хорошо, что российское государство – это репрессивный аппарат. То есть общее какое-то впечатление есть, что людей репрессируют, что это все опасно, – делится собственными наблюдениями Максим Алюков. – Они, конечно, не дураки, и даже если ты там в соцсетях посидишь полчаса, начинаешь догадываться об этом, к тебе начинает просачиваться информация. То есть представление, что репрессивный аппарат в России работает, у них, конечно, есть. Это реальный страх, и многие отказываются давать интервью, потому что "а вдруг донесут" или "вы специально людей провоцируете, чтобы потом дело о дискредитации сделать". То есть страх присутствует. Но я бы не сказал, что это страх какого-то реального доносительства. Это хорошо видно по отношению, например, к уехавшим. Установки в основном нейтральные или даже часто понимающие, позитивные: он уехал, и это его дело; понятно, что все плохо и люди спасают свою жизнь. То есть отношение к беглецам как к предателям, которое пропаганда пыталась навязать весь год, оно особо не воспроизводится среди людей. Доносы, в первую очередь, работают как механизм, который создает страх, а не для того, чтобы реально людей сажать. Потому что государству не нужны доносы, чтобы сажать, оно найдёт поводы, за что сажать. Поэтому доносы нужны, скорее, для того, чтобы запугать".
Из многочисленных цитат участников опроса очевидно, что большинство сторонников войны (за исключением тех единиц, которые настаивают на активном продолжении агрессии) хотят, чтобы все вернулось, хотят нейтралитета, которого не получается, хотят мира.
Социолог Максим Алюков говорит, что по вопросу условий мира у людей разные представления:
– Большинство считает, что Крым должен остаться частью России. Аннексированные регионы Украины (имеются в виду Херсонская и Запорожская области, объявленные Москвой присоединенными к России, при том, что российские войска полностью не контролируют территорию этих регионов) – никто не понимает, зачем они нужны. Вопрос Донбасса – спорный. В целом, многие из опрошенных готовы идти на компромиссы, лишь бы война закончилась. Вроде как все за “специальную военную операцию”, но, когда у них спросишь, хотят ли они мирных соглашений, они сразу говорят "да". То есть очевидно, что недовольство войной есть и будет. Никаких позитивных эмоций по поводу вторжения никто из них не испытывает.
– Популярность нынешнего российского режима в массах обусловливалась до сих пор способностью дать людям то, на что в данной ситуации есть запрос (или видимость этого): спокойствие после мафиозных 1990-х, рост доходов в 2000-х, Крым как реванш за распад СССР и т. п. Даже среди непротивников войны сейчас в российском обществе есть явный запрос на окончание войны с Украиной, на прекращение неопределенности. Но власти не могут этого дать людям. Судя по тому, что вы и ваши коллеги увидели, такое положение дел может привести к дестабилизации ситуации внутри России или хотя бы к ослаблению вертикали власти: индивидуальные стратегии выживания отдельных людей сейчас – индивидуальные стратегии выживания городов, регионов в ближайшем будущем?
– Послужит ли это триггером, который запустит какие-то изменения? Это отдельный вопрос. Я думаю, что этого недостаточно. Недостаточно того, чтобы была большая группа людей, которые испытывают недовольство по поводу происходящих событий. Например, мы анализируем реакцию людей на мобилизацию. Можно четко видеть, что для сомневающихся сторонников мобилизация и война существуют в разных измерениях. Они недовольны мобилизацией, но при этом не переходят к критике действий правительства, которое ее осуществляет. Для того, чтобы это недовольство мобилизовать, нужны оппозиционные структуры или еще более сильные толчки. Или еще какие-то другие факторы. Понятно, что за год депрессивный фон еще больше усилился. Но нужны какие-то каналы, чтобы глухое недовольство куда-то направить. И без таких каналов это не выльется в протест. В России уничтожены большинство независимых политических структур, которые могли бы это недовольство канализировать.
– Есть также запрос на “определенность будущего”. Некоторые пассивные сторонники войны допускают поражение России в войне с Украиной, точнее, они задумываются и о таком исходе на фоне страха неизвестности. Их пугает перспектива поражения и ужасного будущего в проигравшей войну России, поэтому они готовы “идти до конца”. Что если бы контрпропаганда или оппозиционные медиа показывали реальные сценарии оздоровления жизни в России после прекращения войны и победы Украины, благотворного влияния смены власти в России, а не только пугали кризисом, репарациями, коллективной ответственностью, гражданской войной, участью страны-изгоя, даже прониконовением войны на территорию России? Кажется, конструктивное обсуждение жизни страны после вероятного и болезненного для россиян исхода – это сейчас абсолютно отсутствует в медийном освещении войны в Украине. Российская пропаганда такого точно дать не сможет.
– На этом поле есть большой смысл работать. Действительно, запрос на какое-то демократическое будущее есть большой. Понятно, что российская пропаганда такого не предлагает. Многие говорят, что у россиян имперские взгляды. У кого-то они действительно есть. Но, обращаясь к данным исследования, мы видим, что у людей больше запрос на экономическую стабильность, а не на расширение территории. По картине, которую мы реконструируем, видно, что есть гораздо больший запрос на нормальное демократическое будущее, а не на идеологию осажденной крепости. Но недостаточно людям показать эту картинку. Есть несколько факторов, которые могут трансформировать эту картину в какой-то эффект. Один заключается в том, что наши информанты все равно живут в очень массивной пропагандистской экосистеме. Вопрос заключается в том, как эти сообщения доставить так, чтобы сталкивались с ними постоянно, а не спорадически. Не так, чтобы один раз промелькнул пост в фейсбуке, а чтобы это была какая-то более консистентная система, где человек погружен в эту среду. Особенно это важно для людей, которые не вовлечены в политику, а в России их большинство – недостаточно один раз им рассказать какую-то картину красивую, в которую они будут верить. Мешает массивность пропагандистского аппарата, который сложно обойти – это с одной стороны. С другой стороны, картину эту ты им предложишь, но тут еще важно, что они находятся в авторитарной среде, где испытывают бессилие. То есть они эту картину увидят, хорошо, но без какого-то позитивного подкрепления, без возможности что-то сделать потом, чтобы вот этот конфликт внутренний, от него избавиться, это все равно будет иметь ограниченный эффект. Поэтому я считаю, да, это один из пробелов пропаганды, что она, кроме нагнетания, повторения какой-то всем надоевшей ерунды про “денацификацию”, ничего не предлагает. Поэтому задача и важная функция, может быть, оппозиционных и независимых СМИ – эту картину предложить. Но дальше нужно каким-то образом сделать так, чтобы люди были долго погружены в эту среду, и второе – чтобы у них были возможности какие-то практические выводы сделать из этой картины.