Русский либерализм и имперский нарратив

В последние месяцы произошло немало публичных конфликтов, скандалов, в которых видные представители российской либеральной элиты или либеральных СМИ были замечены в имперских высказываниях. А есть ли на самом деле противоречие между российским либерализмом и российским империализмом? Не могут ли они часто находиться в одной парадигме? Я подумал, что российские либералы, Струве, Милюков, они же были великорусскими имперцами, так что этот раскол, может быть, проходит у нас в головах?

Илья Калинин, историк культуры, приглашенный исследователь Принстонского университета в США:
- Илья Калинин: Да, это интересная проблема. Мне кажется, что она уходит даже глубже, чем уровень каких-то политических идентификаций, где либерализм как одна из классических идеологий не является каким-то антидотом к идее империи как к принципу политической организации.

Тут мы уходим на уровень каких-то культурных доминант и представлений, на уровень того, что можно назвать историческим воображением, а с другой стороны, политическим бессознательным. Национальное и имперское, то, что традиционно и в политической науке, и в социальных, гуманитарных науках в целом противопоставляется (национальное – это нечто частичное, связанное с идеей нации, а имперское – нечто универсальное), в данном случае оказываются не противоречащим друг другу. Если мы вспомним идею Достоевского о всемирности, всечеловечности русской души, русского национального характера, то окажемся как раз в том месте, где национальное и имперское в целом не противоречат друг другу.

В этом универсализме русской культуры есть и привлекательная ее сторона, которая делает ее столь богатой, глубокой и завораживающий, в том числе для взгляда со стороны, и имперско-универсалистский фундамент превращает ее в тот строительный материал, из которого можно строить и политическое тело империи. Если вспомнить то, каким образом официальный кремлевский дискурс выстраивает идею "русского мира", мы, безусловно, понимаем, что эта концепция "русского мира" в его официальном воплощении есть оптимистическая конструкция Российской империи. Идея "русского мира" выстраивается в основном и прежде всего на материале русской культуры, ее универсальности, цивилизационной распахнутости, русской национальной идентичности, превращающей ее в то, что называется цивилизационным ядром, вокруг которого объединяются все остальные народы, входящие – не важно, в Российскую Федерацию, в Российскую империю или в Советский Союз.

- Действительно, универсализм русской культуры играет злую роль с тем, что мы, в частности, сейчас наблюдаем. В универсальности много прекрасных привлекательных черт, но оборотной ее стороной является непонимание и непризнание наличия границ во всех смыслах этого слова: от интеллектуальных, культурных, идейных до политических, административных и далее.

- И это высказывание на самом деле обнажает эту трансгрессивность, у которой есть и позитивные моменты, но и негативные тоже: трансгрессивность русской культуры, русской идеи, русского национального характера. Еще один момент, который на политическом уровне связывает либеральную идею и идею имперскую, – это все-таки акцент на самой идее государства. Очень многие представители либерального консенсуса, либерального мейнстрима… Сложно навешивать отчетливые политические идентичности конкретным фигурам, каждый раз можно говорить: нет, какой же Борис Акунин либерал, он же типичный государственник! А где тут устойчивые понятийные границы между первым и вторым? Если говорить о либеральном консенсусе в том же самом смысле, в каком говорят, например, о национал-патриотическом консенсусе, который тоже очень пестрый и внутренне противоречивый, внутри которого постоянно идут споры; если говорить в том же смысле о либеральном консенсусе, то там мы увидим в качестве каких-то ключевых ценностей, на которые ориентируются его представители, безусловно, права человека, ценность отдельной личности, правовое государство и государство как таковое, ценность самого государства и страх революции – вот что еще важно.

- Если посмотреть с высоты птичьего полета на такие разные проекты Акунина, как цикл об Эрасте Фандорине и многотомная "Историю Российского государства", то мы увидим много переплетающихся, накладывающихся друг на друга идей и конструкций, в которых одновременно утверждаются и ценности, закрепленные за классическим либерализмом, и, тем не менее, идея непрерывности истории российского государства в том виде, в каком она сформировалась и в национал-романтической историографической концепции у Карамзина, и в центростремительной, государственно ориентированной истории Соловьева, и в историографической традиции юридической школы Василия Ключевского. У Бориса Акунина в его предисловии к первому тому вообще есть утверждение о том, что он пишет не историю страны, а историю государства.

- Акунин, с одной стороны, утверждает: у меня нет никакой концепции истории российского государства, я просто излагаю какие-то основные факты, которые мне известны, как любителю, много работавшему с источниками. С другой стороны, он говорит: я пишу историю государства, потому что история России – это прежде всего история государства. Именно с государством связаны, как он говорит, и беды, и победы. И дальше по большому счету мы не видим особо принципиальных различий между тем нарративом, который создает он, а он его создает, безусловно, как альтернативный по отношению к официозному историческому нарративу, создаваемому нынешним российским государством. Тем не менее в базовых, на уровне грамматики дискурса моментах он повторяет этот официальный нарратив. Прежде всего, он говорит об идее преемственности – это одно и то же государство, которое совершает то, что он сам называет географическим зигзагом, условно говоря, из Киева в Москву. Водружение памятника князю святому Владимиру в Москве оказывается по большому счету не чем иным, как тем, что сам Акунин называет географическим зигзагом. Это одно государство, поэтому – почему бы князь одного государства не оказался на центральной площади другого государства?

Когда он говорит о бедах этого государства, речь идет о моментах его ослабления, его территориального сжимания, сужения, об утрате монополии на насилие, военно-административной мощи, то есть о моментах смут и революций.

Эти моменты и путинский нарратив истории российского государства тоже не отрицает. Это государство слабело тогда, когда утрачивало свое единство. То же самое мы находим и здесь. Что тоже очень важно для российского либерального консенсуса, мейнстрима – это, конечно, его принципиальный антиреволюционизм. Революция – это самое страшное, что может случиться именно с государством, тут у нас синонимия: государство и страна. Что угодно, только не революция!

- Да, конечно. Вспомним протестное движение 2011–12 годов, вспомним Болотную и как раз то, что во многом звучит с трибун: мы ни в коем случае не призываем к революции, революция – это абсолютное зло. В таком гротескно-комичном ключе, если позволите, эти одновременно происходящие в феврале 2012 года митинги на Болотной и в "Лужниках", в которых участвует Путин, как бы пытаются перекричать друг друга. В "Лужниках" кричат: мы не дадим раскачивать лодку, мы не дадим им устроить революцию, мы не хотим революции! Из протестного лагеря звучит: нет, это мы не хотим революцию, а это вы своими действиями подталкиваете Россию к революции! Они пытаются перекричать друг друга, кто громче против революции.

Если переходить к телевизионному проекту Леонида Парфенова "Российская империя", то здесь есть еще один важный момент, который тоже делает привлекательной, может быть, не имперскую идею, а, скажем, имперскую эстетику, то, чем всегда отличался Леонид Парфенов как один из тех людей, кто создал вообще какой-то эстетический облик современного телевидения с середины 90-х годов к нынешнему моменту. Парфенов действительно умеет создавать очень качественный художественный и одновременно ироничный, интеллектуально продвинутый продукт.

То, как он переработал историю Российской империи… Здесь он даже выносит понятие "империя" в заглавие своего проекта – это ее превращение в современное модное, предназначенное для потребления как раз продвинутым, во многом вестернизированным городским слоям, которые уже поднаторели в культурном потреблении. "Российская империя" превращается в современный и продвинутый проект со всеми на тот момент возможными компьютерными, графическими приемами. В одной из первых серий проекта у Парфенова есть фраза, что из всех искусств для империи важнейшим является архитектура. Это очень точное, меткое определение. Империя – это, конечно, про формальную организованность пространства.

- Да, абсолютно. Если мы начали разговор с упоминания идеи всемирности, всечеловечности, которая восходит к Достоевскому, то вот эта архитектурно-эстетическая, формально культурная составляющая имперского живописно-визуального канона восходит к Пушкину: "Медный всадник", "Люблю тебя, Петра творенье. Люблю твой стройный строгий вид". Как в не совсем приличном анекдоте, империя – во-первых, это красиво. По большому счету, что делает Парфенов: во-первых, это красиво; я вам сейчас продемонстрирую и дам это, архитектурная метафора строгости, стройности, архитектонической уравновешенности частей, которые все встраиваются в работу единого целого. Он это воспроизводит на уровне тогда только приходящей на телевидение компьютерной графики, которая тоже структурирует пространство экрана, задавая ему как раз имперскую архитектурную рамку, но одновременно ее осовременивая, переводя на уровень цифровых технологий.

Еще один момент, который, мне кажется, связан с канонификацией империи, как она происходит у Парфенова. Это же начало нулевых годов, первоначальная эпоха массового российского туризма. Общество по понятным причинам начинает богатеть, появляются деньги; это не какие-то отдельные ручейки обеспеченных людей или людей, которые по работе или учебе ездят за границу, а это эпоха массового освоения глобального мира российским продвинутым городским классом.

На чем еще выстроен сюжет этого телевизионного проекта? Парфенов всегда, если нужно в связи с каким-то историческим эпизодом подснять буквально 30 секунд, где он будет рассказывать о каком-то историческом событии, нуждается в каком-то заднике в Голландии, или в Турции, или в Норвегии, или в Германии, или в Швеции, или во Франции, значит, группа летит в соответствующие страны и подсъемка осуществляется там, даже если потом в финальный проект входит 30 или 50 секунд.

- С Ивановым, наверное, самая сложная история. У него, конечно, очень мощный пафос локальности как таковой и провинции, региона как того, что существует отдельно, самостоятельно. Плюс ко всему многие его классифицируют и как почвенника, и в этом тоже есть определенный резон. Здесь две оговорки. Первая: я не классифицирую Иванова как представителя классической либеральной идеи, но в самом широком размытом смысле либерального консенсуса его включить туда можно.

Каким образом локальность в его случае оказывается встроена в имперскую универсальность? Я, кстати, прежде всего говорил не о его работах, посвященных Уралу, горнозаводской цивилизации. Хотя даже здесь… Вспомним его проект, с этим связанный, потом его совместную работу с Парфеновым, фильм "Хребет России". Идея хребта, органическая метафора предполагает, что Урал – это такой особый регион, но он является точкой сборки. Вы там про "Зарядье" – хорошо. А Иванов говорит: нет, знаете, не Москва является точкой сборки Российской империи, не Садовое кольцо, нет, Урал – индустриальный хребет державы, вот где находится не сердце, он находит другую биологическую, анатомическую метафору – хребта, но тем не менее хребет – это то, что зеркально распространяется в эту сторону.

У него есть еще несколько книг, посвященных освоению Сибири. И здесь уже действительно возникает такой пафос, он сравнивает казаков и поморов, которые в каком-то энергетическом подъеме, просто как раскаленный нож сквозь сливочное масло, проходят за сто лет от того самого хребта, от Урала до Тихого океана. У него возникает упоение этим конкистадорским порывом. Там все время подчеркивается: практически не встречая сопротивления, воспринимая это пространство как выход в открытый космос, это "терра инкогнита", белое пятно, которое наносится на карту.

На карту чего? Ну да, Московского государства, Московского царства, потом – Российской империи. Этот импульс, энергия выхода за собственные границы, стихия, какой-то поток, не встречающий сопротивления. "Железный поток" Серафимовича.

Сергей Медведев