Почему бои в Курской области и дроны над городами радикально не изменят отношения россиян к происходящему

Прошедшие два с половиной года показали примерно то же, что уже присутствовало в массовом поведении и сознании в 10-х годах XXI века, — удивительные способности российского населения к адаптации к внешним обстоятельствам. Адаптации, прямо вытекающей из примирения с окружающей действительностью, тоже ставшей массовым явлением после неудачи «болотных» протестов, возвращения Путина на президентский пост и уж тем более после присоединения Крыма: тогда даже некоторые представители либеральной публики использовали этот исторический шаг как оправдание своей усталости от сопротивления.

Ну, и не такие уставали бороться, для самоуспокоения принимая гегельянскую формулу «все действительное разумно, все разумное действительно»:

«У нас правительство всегда шло впереди народа, всегда было звездою путеводную… В царе наша свобода, потому как от него наша новая цивилизация, наше просвещение, так же как от него наша жизнь… [царская] власть никогда не была абстрактною и произвольно-случайною, потому что она всегда сливалась с волею Провидения — с разумною действительностью, мудро угадывая потребности государства».

Это не силы реакции столь пафосно изъяснялись, это не граф Уваров, говоривший о стремлении добиться отставания России от Запада на 50 лет (что вполне удалось), и не Александр Христофорович Бенкендорф, чья усадьба ныне осталась за пределами империи в одном недружественном государстве, а Виссарион Григорьевич Белинский, светоч западничества, либерализма и прочих, как теперь пишут в официальных документах, «деструктивных установок».

Инстинкт оборонительной агрессии

Высшей же своей стадии адаптация времен позднего путинизма достигла сразу после февраля 2022 года, когда, понимая, что прежняя жизнь одномоментно разрушилась, широкие народные массы бросились опустошать торговые центры. Это многовековой рефлекс русского народа. Только в силу временной принадлежности к «деструктивной» западной цивилизации скупали на этот раз не соль-спички-сахар, а товары западного же народного потребления — от кружевных трусов до горных лыж. Что не помешало — от непонимания происходящего — массово поддержать решение Кремля. Когда же стало понятно, что шоковая ситуация превратилась в длящуюся, адаптационные показатели, в том числе индикаторы поддержки власти, стабилизировались — началась новая жизнь с привычной надеждой на лучшее и (само)оправданием происходящего («Мы противостоим агрессии Запада», «Наконец-то мы будем производить товары сами» и проч.).

Сработал и «инстинкт оборонительной агрессии» (Эрих Фромм), усугубленный частичной мобилизацией, — уж если начали, так до победного конца. Массовое поведение модернизированного российского общества XXI века, совершенно не собиравшегося участвовать в боевых действиях и ненавидеть весь мир (что показывали даже опросы второй половины 2021 года), ничем не отличалось от нарциссической патриотической истерии русского народа (как и прочих народов Европы) в момент начала Первой мировой войны.

Борьба обрела статус цивилизационной войны с Западом, хотя на деле российская элита боролась с собственным народом, сделав его рабом своих же амбиций.

Проснулась, а затем и была зафиксирована в официальных документах, в том числе в указах президента о «традиционных ценностях» и об основах исторического образования, неглубоко закопанная «русская идея» со всеми ее архаичными атрибутами — представлениями о мессианской роли русского народа, имперскими фантомными болями, примитивным групповым нарциссизмом, ресентиментом и оборонным сознанием.

Крики с заламыванием рук по поводу «невозможности социологии в авторитарном государстве» и с рассуждениями на тему «на самом деле люди думают иначе» сути дела — в реальном, прикладном смысле — не меняли: в массовом порядке «дорогие россияне» (не все, но доминантное большинство) готовы были отказываться от ответственности, самостоятельного мышления и блокировали любые собственные попытки сомневаться в правильности происходящего.

Выученная индифферентность стала прекрасной психологической защитой от окружающего. Уверенность в том, что ни на что повлиять нельзя, включила адаптационный механизм предустановленной покорности: мы тут совершенно ни при чем, а жить как-то дальше надо; мы за мир, но Отечество в опасности, и надо быть едиными с властью, а чтобы ее не раздражать, лучше не высовываться.

Больше того, время от времени следует помогать ей в широком спектре действий — от ритуального послушания и молчания (пассивный конформизм) до доносов на противников боевых действий и Путина (агрессивный конформизм).

Заканчивается все искусственно выращенным оптимизмом образца 2024 года:

• во-первых, жить, как выяснилось, можно и внутри антиутопии оруэлловского типа,
• во-вторых, плохо долго быть не может, скоро должно стать хорошо — отсюда и парадоксальный, не без массового использования транквилизаторов и противозачаточных средств (кто ж планирует семью в условиях неопределенности), масштабный оптимизм, в том числе потребительский, по поводу будущего.

Отчасти это следствие феномена «долгой адаптации» (Денис Волков) — люди в течение десятилетий учились приспосабливаться к возможным кризисам самого разного свойства. А буржуазное благополучие с расслабленным равнодушием ко всему, кроме этого благополучия, вовсе не лишило граждан навыков быстро мобилизовываться в случае очередной беды.

Учебной тревогой стала пандемия коронавируса. А когда пришла военно-политическая «пандемия», отреагировали точно так же, как и в былые годы, когда, например, нужно было стремительно бежать в сберкассу менять купюры или потрошить банкоматы, — устремились в торговые центры и банки, на ходу задумываясь об отъезде или эвакуации мальчиков призывного возраста.

Кризисом внутри кризиса стал шок частичной мобилизации, и он оказался более серьезным, чем само главное событие февраля 2022-го. Серьезным настолько, что пока власти, подготовив всю инфраструктуру для дальнейшей мобилизации, не принимают решение о ее практическом воплощении.

Долгая адаптация выработала навык дремлющей, но всегда готовой к действиям «преадаптации» (Александр Асмолов) — расслабляться можно, но неизменно на страже должен быть хотя бы один участок мозга, потому что обязательно какая-нибудь «хрень» может в любой момент случиться. Почти рефлекторно массовый человек в сложных ситуациях принимает «позу зародыша» (Лев Гудков): если будут бить (в широком смысле слова), такая позиция защитит от особенно сильных ударов, а так я еще и делаю вид, что почти невидим, невинен, ничего не вижу, ничего не слышу, принимаю мир таким, каков он есть, даже если он ужасен. А главное я:

• не собираюсь самостоятельно думать;
• снимаю с себя всякую ответственность за происходящее.

Распродажа угроз

Такие механизмы массового поведения в авторитарных и тоталитарных режимах — совершенно не новость. Больше того, это не уникальное свойство российского народа или русского этноса. Это свойство человеческой природы, которое миллион раз описано, уточнено в ходе экспериментов, в том числе, увы, и не в лабораторных условиях или по результатам фокус-групп.

После Второй мировой войны, как, например, проницательно замечала Ханна Арендт, говорить стоило не о вине или крахе немца, а о вине или крахе человека как такового.

То же самое, в сущности, можно было сказать по результатам любого другого вооруженного конфликта, необязательно мирового.

Человек, предпочитающий не нести ответственности за что-либо, будет бежать от свободы. Человек, сжатый плечами соотечественников внутри толпы, станет вести себя в соответствии с законами стада, ведомого вожаком, пусть дорога и ведет в пропасть. Человек в осажденной крепости будет не только подчиняться приказам ее коменданта, но и боготворить его самого. Человек, взятый в заложники, иной раз станет испытывать по отношению к своим мучителям стокгольмский синдром, принимая на веру их логику или ее отсутствие.

Именно поэтому представления о том, что появление украинских войск в Курской области или обмен ударами в «приграничье» поменяют отношение россиян к происходящему, наивны в той же степени, что и гипотеза о возможности протестов против нынешней власти из-за санкций или ухудшения экономической ситуации.

Глухое недовольство возможно, и за его динамикой имеет смысл внимательно следить. Отложенный протест — тоже, но, разумеется, не сейчас, не в обстоятельствах военно-полицейского режима и жесточайших административных, уголовных репрессий и рисков потери работы и социального статуса. Любые санкции еще с 2014 года рассматривались обычными людьми как действия против России и россиян. Массовое отношение к санкциям — ни в коем случае не поддаваться, не обращать на них внимания, мы выстоим, и для нас это даже лучше — один из самых стабильных социологических показателей последних теперь уже 10 лет.

То же самое и с «курским эффектом»: падение рейтингов Путина (а вместе с ним, как обычно это бывает, и всех структур и фигур власти) минимальное; недовольство выражает 11% респондентов «Левада-центра», да и то это скорее неудовлетворенность не Путиным, а теми, кто допустил в принципе такую «ситуацию»; тревожность, по замерам ФОМа, растет, но не до катастрофических величин (в период частичной мобилизации показатель достигал 70%, сейчас — при росте в августе 2024 года — 46%).

Еще раз: у путинской вертикали серьезнейшие проблемы, которые могут оказаться еще и минами замедленного действия. Но стремление доминирующей массы людей жить частной жизнью и дистанцироваться от происходящего столь масштабно, что циничный социальный контракт 2023–2024-го «мы вас не призываем, а вы нас поддерживаете» пока не поколеблен.

Резкое ухудшение экономической ситуации или неосторожное движение Кремля могут этот контракт подорвать. Но пока, как мы видим по поведению основной массы людей, боящейся нарушить хрупкое равновесие в своей жизни, и власти, все-таки опасающейся недовольства, «ситуация» устраивает обе стороны договора.

Ведь согласились с тем, что «на нас напали» и не время сейчас предъявлять претензии к власти, а «курская аномалия» — это что-то вроде наводнений весной и прорывов труб зимой, и что, снова приспосабливаться к новым обстоятельствам?

Лучше уж в ожидании мира (а мы его хотим, он и означает «победу», или «победа» и означает мир) крепче сплотить ряды вокруг вождя и его миролюбивой оборонительной политики.

В конце концов, власти выгодно длить тем или иным образом состояние противостояния перманентным внешним (США, НАТО, «коллективный Запад») и внутренним (пятая колонна, «национал-предатели», «иноагенты», экстремисты) угрозам. Распродажа угроз требует от населения и покупки средств защиты от них, а расплачиваться нужно лояльностью. Курская «ситуация» и есть такая новая угроза. К тому же «победа над Западом» требует очень много времени — примерно столько же, сколько предыдущему поколению вождей для построения коммунизма. То есть — вечность.

Опыт последних лет показал, что, умело манипулируя сознанием, используя предустановленную покорность и выученную индифферентность, можно не только длительное время купировать недовольство, но и добиваться все новых и новых консолидационных эффектов.

В «Анатомии человеческой деструктивности» схожий эффект хорошо объяснил Эрих Фромм: «…каждое правительство использует «подводные» течения и скрытое недовольство народа в своих интересах. Власти сознательно направляют все бунтарские настроения в русло достижения своих военных целей; при этом они автоматически избавляются от опасности внутреннего взрыва, ибо в условиях войны создается атмосфера строжайшей дисциплины и беспрекословного подчинения лидерам, которых пропаганда превозносит как самоотверженных государственных мужей, спасающих свой народ от уничтожения».

Андрей Колесников