Репортаж 1938 года из Праги

На карте Sudetenland - часть территории Чехословакии, отданная Германии в результате Мюнхенского сговора  (сентябрь 1938)

  Американский журналист Винсент Шиэн (Vincent Sheean) был в Чехословакии в самый темный период 1938 года. Он был в Праге, когда шли переговоры об оккупации пограничных территорий немцами, он писал о мобилизации, Мюнхенском соглашении и триумфальном приезде Гитлера в Судеты. Вот его репортаж, сделанный в то время.  

В пять часов вечера в среду 21-го сентября 1938 года громкоговорители на пражских улицах сообщали людям, что правительство Чехословакии под давлением Великобритании и Франции согласилось на изменение государственных границ, одобренное на встрече с Гитлером в Берхтесгадене премьер-министром Великобритании Невиллом Чемберленом.

И хотя условия были не настолько губительными, как те, которые Чехословакию заставили принять в Мюнхене, они все равно были достаточно страшными: Чехословакия должна была уступить Германии территорию, где жило больше половины немецкого населения. Эта территория, закрашенная на карте Гитлера, разорвала все транспортные пути и пояса укрепления, разрушила естественные границы, оторвала важные шахты и предприятия тяжелой промышленности и отдала обрубленное чехословацкое государство на произвол нацизма.

Инстинкт людей

Весь день я провел в Судетах и вернулся в Прагу вскоре после того, как громкоговорители принесли эту новость. На улицах в центре города было полно народу. Я видел судорожно рыдающих женщин, молчаливых мужчин с застывшим выражением на окаменевших лицах, парней, которые стояли группками и пели. На нашу машину, отмеченную буквами GB, с насмешкой несколько раз крикнули «Чемберлен». Слово, которое в немецких районах произносилось с такой любовью, в Праге имело совсем другое значение.

Движение на Вацлавской площади было остановлено: толпы людей выросли настолько, что теперь они заполняли все пространство. Застрявшие трамваи торчали из толпы, как островки, а людей было столько, что полиция без применения силы не смогла бы их разогнать. И нельзя было заметить ничего, что бы говорило о том, что это какой-то организованный митинг: никаких флагов, никаких шествий, никаких призывов собраться. Все это будет позже. А тогда у меня создалось впечатление, что население Праги в своей боли не придумало ничего лучше, как вылиться на улицы. Это была настолько убийственная рана, что эти потрясенные люди сразу даже не поняли, что это. Они бесцельно ходили туда-сюда, почти никто не разговаривал. И хотя я еще не знал, что произошло, можно было легко догадаться. Я за свою жизнь еще не видел столько собравшихся людей, подавленных такой глубокой болью. Но позже снова появилась надежда, и снова было разочарование, но в эту среду инстинкт людей угадал всю трагедию и скорбел о гибели государства.

В отеле я узнал, что произошло. Коллегу, она была англичанкой, я нашел в слезах. Это были слезы сочувствия и позора. Так, как она, должны были страдать все англичане и французы, которые в тот вечер были в Праге. Именно в этот вечер глава французской миссии в Чехословакии генерал Фоше (Faucher) вернул Франции свои воинские награды и вступил в чешскую армию. Большинство моих английских коллег журналистов негодовали от такого позора. Три разных английских корреспондента в тот вечер с горечью поздравили меня, что я американец; и хотя в 1938 году совесть Америки не была совсем чистой, я знал, что они этим хотели сказать. Трусливое, предательское и ненужное жертвование Чехословакией по прихоти Гитлера было окончено всего за десять дней, которые мир переживал, как целые столетия страха и напряжения. Но всю реальность происходящего мы в полной мере почувствовали в Праге вечером 21-го сентября.

Демонстрации постепенно стали приобретать организованную форму. Молодые ребята и девушки брали друг друга под руку и, распевая патриотические песни, шли процессиями. Рабочие в рабочей одежде, так, как они пришли с фабрик, через Вацлавскую площадь шли к парламенту. Примерно через час стали появляться флаги. Перед зданием парламента женщины кричали: «Мы дадим вам сыновей. Только дайте им оружие!» И так люди шли, пели и скандировали часами; людей на улицах, должно быть, было 400 – 500 тысяч, половина населения Праги. Многие из них весь тот вечер плакали. Я видел, как плакал и полицейский.

Никогда массовые демонстрации не были настолько неагрессивными и нереволюционными, тем не менее, немецкое радио и печать сообщали о «красных беспорядках в Праге». У меня в этом вопросе многолетний опыт, но ничего подобного я еще не видел. Европейские «спонтанные демонстрации» - почти всегда мероприятия высоко организованные, и их техника бывает отработана так, как техника игры на органе. Плач пражского народа в тот вечер шел от сердца.

И это продолжалось всю ночь; люди шли, пели и плакали. В три часа утра, когда я пошел спать, людей уже было меньше, но демонстрации все еще продолжались. Демонстрации были и без пятнадцати десять утра, когда я встал. Магазины и кафе были закрыты; была всеобщая забастовка; не ездили трамваи, не ездили такси.

Свое несогласие с «франко-британским планом», с расчленением и уничтожением Чехословакии, народ выразил так потому, что иначе он его выразить не мог. Когда в тот день чехословацкое правительство ушло в отставку, оно таким образом ответило явной воле граждан. В новом кабинете, который составил Бенеш (Beneš), было два генерала. Один из них, главнокомандующий армии генерал Сыровы (Syrový), стал председателем правительства.

Сумасшедший

У Чемберлена и Гитлера в четверг была новая встреча в Годесберге. Сообщения, которые приходили к нам в Прагу об этих переговорах, были очень обрывочными и противоречивыми. В пятницу утром мы знали только то, что «течение переговоров неблагоприятно». Я смог восстановить их картину только через несколько месяцев на основании британских документов. Но тогда в Праге мы знали только то, что Чемберлену Гитлер дал карту, которую он сам нарисовал, и требовал, чтобы он мог как можно скорее занять Судеты. Это требование (достаточно новое) Чемберлена невероятно возмутило и разозлило. Хотя, отправляясь в Годесберг, он явно был готов уступить Гитлеру. Но Чемберлен был в достаточной степени политиком, чтобы понять, что разрешить Германии отпраздновать свою победу еще и таким демонстративным военным смотром было все же опасно.

От служащего, у которого была постоянная телефонная связь с Лондоном, в пятницу утром я услышал, что британский премьер боится, что «Гитлер сумасшедший». В Праге царило невероятное напряжение. После этого взрыва боли последовали 24 часа неестественного напряженного затишья. То, что во главе нового чехословацкого правительства был генерал, вроде бы свидетельствовало о том, что, возможно, речь пойдет о сопротивлении.

В пятницу, 23-го сентября, в 18.45 министерство иностранных дел Чехословакии посетили британский и французский послы. В этот раз они пришли с совершенно новым приказом – чтобы Чехословакия начала мобилизацию. Этот приказ был сделан с той непрямотой, которая в тот год была характерна для поведения Британии и Франции. До этого эти две державы требовали от Чехословакии обещания, что она не будет объявлять мобилизацию; и их послы в этот раз пришли для того, чтобы сказать, что то обещание страну уже не связывает. Что Чехословакия может «предпринять все меры, которые сочтет необходимыми для своей безопасности». Бенеш созвал совет министров, и в 22.20 по радио сообщили, что правительство объявило всеобщую мобилизацию. Переговоры Чемберлена и Гитлера в Годесберге провалились. У премьера Великобритании, конечно, еще должен был быть окончательный разговор с Гитлером; и чехословацкая мобилизация была некой новой формой аргумента.

Какими бы ни были причины этого французско-британского приказа, чехи в тот вечер провели мобилизацию. Прага потом несколько дней была без какой-либо связи с миром. Международная телефонная и телеграфная связь сразу перестала работать; все прямые линии шли через Германию, Берлин и Вена могли их контролировать.

В таких условиях у нас не могло быть верного представления о том, что происходит во внешнем мире. Нашими информаторами были пражские газеты и министерство иностранных дел, но их информация была скупой и строго проверенной цензурой. Мы узнали, когда была мобилизована Франция и когда была объявлена готовность британского флота.

Но общей и подробной картины Европы во время этого кризиса нам приходилось ждать неделями. Потом, когда я узнал, меня удивило, каким страхом в те сентябрьские дни была охвачена Англия, как там отчаянно копали траншеи и придумывали планы эвакуации женщин и детей из крупных городов. Когда все это происходило, мы все были уверены, что серьезной и непосредственной угрозе бомбардировки Германии подвергается только Прага.

Слишком темная Прага

И чехи, как испанцы во время гражданской войны, судя по всему, были убеждены, что лучше умереть стоя, чем жить на коленях. После объявления мобилизации настроение населения стало другим. Люди ждали худшего и не обманывали себя. Они смотрели в глаза самому страшному с отважным спокойствием, несентиментально и без колебаний.

Мужчины и молодые парни уходили на войну с чемоданчиками в руках и с улыбкой на лице. На их места в магазинах и на предприятиях сразу же приходили женщины, мобилизация прошла очень быстро и успешно.

У многих пражан еще с весны были противогазы, в те дни они появились еще у тысяч жителей. Большинство людей носили эти зловещие свертки, повесив через плечо. Девушки носили маски вместо сумок. Регулированием движения, в основном в районе военных зданий, вместо мужчин занялись скауты и молодежь из «Сокола». Нигде никаких демонстраций, никаких собраний на улицах, никаких массовых проявлений отчаяния. Страна к такому дню была прекрасно готова и знала, что надо делать. Этот современный Давид лицом к лицу с Голиафом, бесстрашный, серьезный и решительный.

У меня создалось впечатление, что у Чехословакии было много серьезных проблем, прежде всего не было подземных укрытий. Но их не было по всей Европе (наверное, кроме Германии). Противогазы хоть и были отличной вещью, но была вероятность, что немцы вообще не будут использовать газ.

В Праге люди копали окопы, но, казалось, в основном неглубокие. Эффективность такого укрытия была очень ограниченной; оно защитит только от осколков, летящих сбоку. Надежных, проверенных укрытий, таких, как Defensa Pasiva построила в Валенсии и по всей Испании, в Праги не было. Если начнут падать бомбы, город, насчитывающий миллион жителей, будет очень уязвим.

О том, что такое настоящее убежище, у людей были самые разные представления. Маурице Хиндус (Maurice Hindus) как-то завел мою жену в «бомбонадежный подвал». Это было недалеко от отеля Ambassador, и во время налета это укрытие могло нам пригодиться. Оказалось, что хоть там и тепло и удобно, убежище находилось всего в трех метрах под землей, и в нем было полно водопроводных труб, которые во время бомбежки однозначно бы разорвались. На подобные подвалы в Праге был спрос, и, наверное, никто не сомневался в их надежности. На мой взгляд, они были не безопаснее открытых окопов.

Другое неверное убеждение, основанное на неопытности, касалось затемнения города. Затемнение было абсолютным: нигде не было видно ни одной лампочки. В нашем отеле и во всех домах в городе обычные лампочки люди заменили на темно-синие. Все фары на машинах должны были быть заклеены темно-синей бумагой. Вероятно, это была довольно мудрая мера: за исключением Германии, так делали во всей Европе. Определить расположения Праги, конечно, не составило бы никакого труда эскадрилье бомбардировщиков. С этим справились бы их приборы, а правильность решения подтвердили бы чешские зенитные установки. И хотя затемнять крупные города считается мудрым, доводить меры до крайности, как делала Прага, - абсолютно гражданская привычка.

Я не хотел выключать свет

Тогда мне надо было много ездить ночью, и на улицах у меня постоянно были проблемы с полицейскими, потому что, хоть мои фары и были более менее затемнены, полиции этого было недостаточно. Фары были настолько темными, что я даже не видел, куда я еду, что представляло гораздо более реальную опасность, чем немецкая авиация. И все равно меня бог знает сколько раз останавливали. Теория, что совершенно занятый летчик, летящий в пяти километрах над землей, мог заметить каждую зажженную сигарету, - это просто представления людей, напуганных опасностью, с которой они еще не знакомы.

Ах, эти синие ночи! Лампочки, которые вставляли во все осветительные приборы, были настолько темными, что пропускали только какую-то несчастную полутень, в которой невозможно было ни читать, ни писать. В пятницу, в субботу и в воскресенье каждый вечер Прага ждала немецкие бомбардировщики. Потом вечером в понедельник Гитлер произнес речь и дал Европе еще четыре дня, чтобы она его послушала или получила по заслугам. Но самые худшие ночи настали позже. В ту ночь, 29-го сентября, когда мы узнали о Мюнхене, я вообще не спал. Я лежал на кровати и часами смотрел на этот печально приглушенный свет – я не хотел его гасить, потому что эти затемненные лампочки означали свет, в котором теперь будет жить вся Европа. Ночи, когда мы ждали бомбардировщики, позже в воспоминаниях казались нам ночами надежды. Ведь ни один физический разгром не мог бы перевернуть основы надежды так, как их перевернул Мюнхен. После той ночи я знал, что Франция и Англия больше никогда не соберутся пойти в бой за то, что действительно достойно боя. Что, если когда-нибудь они и будут готовы к сопротивлению, то только для того, чтобы спасти свои мешки денег и свои империи, но никогда во имя какого-то принципа, имеющего общечеловеческое значение. И что этот физический разгром все же, наконец, настанет, что он будет гораздо хуже, чем мог бы быть на этой неделе. В том синем свете все это было холодной и страшной действительностью – действительностью, которую уже ни один рассвет, который был и после той ночи и был сегодня, не смог опровергнуть.

***

В предчувствии бомбардировок за несколько дней до Мюнхена проходила подготовка к эвакуации чехословацкого правительства и сотрудников центральных органов власти в Праге. Акты, картотеки, пишущие машинки и другой инвентарь – все должны были отвезти в Словакию, место, выбранное в силу его кажущейся неприступности. Правительство должно было уехать в среду или в четверг. Если бы оно не получило и не приняло приглашения в Мюнхен, наверное, оно бы переехало. После начала войны с Германией Чехословакии по крайней мере первые две-три недели не мог бы помочь ни один союзник, и Прагу так нельзя было удержать. От ближайшего немецкого аэропорта до Праги было меньше получаса полета.

Эвакуацией иностранных корреспондентов, которые уедут с правительством, занимался руководитель отдела министерства иностранных дел по работе с прессой - наш друг Милош Шафранек (Miloš Šafránek). Некоторые журналисты хотели остаться в Праге, по крайней мере некоторое время, чтобы писать о налетах на город. Среди них был и я. Писать для печати в те дни в Праге, конечно, было невозможно: никакой связи не было. Но даже если бы мы могли посылать свои сообщения за границу, писать нам было практически не о чем. Город был спокойным. Столкнувшись с самым страшным напряжением, жители Праги дисциплинированно ходили на работу. Это была самодисциплина, поскольку полицейских, которых можно было заметить на улице, было совсем немного. Решительное спокойствие, в котором все происходило, заслуживало того, чтобы его называли «геройским», хотя этим словом часто злоупотребляют. Мужчины ушли на войну; женщины заняли их рабочие места – вот и все. В воздухе царило какое-то серьезное удовлетворение, которое тяжело выразить, поскольку в нем не было ни малейшего признака радости от войны, не было и каких-то розовых надежд. Это говорила твердая решимость всего народа, осознавшего, что кризис уже разрешен и что надо приносить жертвы.

Свою речь во Дворце спорта в Берлине Гитлер произнес в понедельник вечером, 26-го сентября. Мы слушали ее после бездейственных дней и ночей, полных плохих предчувствий. Мы знали, что этот вечер даст решение. Если мы когда-то и ждали бомбы, мы ждали их теперь. Я представлял, что речь, которую произнесет Гитлер, в целом будет похожа на другие его речи (так и было), но после нее последует заявление, что бомбардировщики уже летят на Прагу (с ремилитаризацией Рейнской области он поступил точно так же: синхронизация слова и дела). Однако в этот раз он просто заявил: если в течение четырех дней он не получит, чего хочет, он пойдет и возьмет это сам.

Чтобы послушать эту речь Гитлера мы поехали в Шеберов, деревню недалеко от Праги, где мы с женой и несколькими коллегами журналистами сняли у местного налогового служащего часть дома, чтобы в случае бомбежек нам было где спокойно переночевать. Если прилетят самолеты, мы хотели на ночь остаться в Шеберове, а утром ехать обратно в Прагу; там мы бы набрали материал для новостей в Америку и потом попробовали каким-то образом послать сообщения. У супружеской пары, которой принадлежал дом, радиоприемник был на кухне. Чиновник понимал по-немецки гораздо лучше своей жены, и поэтому он все время шепотом переводил ей, что говорит Гитлер. Из нас, журналистов, немецкий как следует не знал никто, я и моя жена - немного, лучше всех язык знал Джеффри Кокс (Geoffrey Cox).

«Es spricht der Führer», – уже началось, едкий голос и бездушный тон, невменяемое бешенство и расшатанные, неустойчивые нервы, отдышка полуманьяка, который определяет судьбу Германии. Должен признаться, что я хорошо понял значение лишь некоторых слов. Я слушал Гитлера впервые в жизни, и меня, прежде всего, интересовали другие вещи – безумная монотонность его голоса, которую иногда прерывали выкрики, в которых, казалось, отражалось страдание. Особый рев и звуковые эффекты, извергаемые по его указанию публикой, - необычное отражение всей этой машины. Когда Гитлер назвал своего «друга» Бенито Муссолини, обученные дирижеры его свиты начали скандировать: «Duce, Duce, Duce!» Но в их немецком исполнении это слово было таким же искусственным, как и все немецко-итальянское союзничество. Было ясно, что Бенито Муссолини тоже слушает эту речь, и такой поклон должен был его порадовать.

Уолтер Керр (Walter Kerr) старательно делал заметки, потому что уже вечером через NBC он должен был обратиться к Америке. Моя жена боролась с немецким Гитлера: то все было довольно ясно, то снова ничего невозможно было понять. Нам важно было просто узнать: война, или мир. Как только мы услышали о четырех днях, данных на размышление («Если я не получу эту территорию до субботы, я пойду за ней сам»), мы уже сразу знали, что услужливый господин Невилл Чемберлен точно что-нибудь придумает, чтобы оратор был доволен. Итак, мы снова сели в машину и поехали обратно в Прагу.

Новый господин Европы

Дни и ночи мирового кризиса были для нас каким-то страшным сном, беспокойным и мрачным. Я сомневаюсь, что кто-то с долей интеллигентности тогда тешил себя надеждами, что будет война, но другая альтернатива, так, как ее понимали Франция и Англия (то есть подчинение Гитлеру), для всего человеческого общества и его будущего казалась еще хуже. Какими будут последствия, западный мир не знал, он просто чувствовал смертельный страх перед войной. Итак, Невилл Чемберлен мог улететь в Мюнхен, уговорить еще уступчивого Даладье и там прекрасно договориться обо всей капитуляции; ни во Франции, ни в Англии тогда не было никакой значительной оппозиции.

Она была здесь. Чехословацкая армия была поражена поведением далеких друзей и союзников, которые с такой готовностью отдали ее врагу. На улицах снова были слезы, но люди были настолько подавлены, что на демонстрации уже не было сил. Нервная опустошенность и нечеловеческое завершение нечеловеческого напряжения были слишком сильными, чтобы люди могли как-то проявить свои чувства.

Мы отправились в Судеты, чтобы видеть, как пограничье переживает время безвластия. Весь подход к передаче территории был, по сути, невиданным, история что-то подобное видела не часто. В большинстве областей чехи оставались хозяевами до самого прихода первых немцев, чехи уходили только где-то за полчаса до их появления. Всех тех, кому немецкая победа была не по душе (евреи, интеллектуалы, социальные демократы и другие немцы и чехи), здесь уже не было во время захвата этих областей.

Когда немцы входили на территорию, население искренне ликовало. Те, кто остался.

Мы, моя жена, Уолтер Керр и я, рано утром поехали из Праги в Карловы Вары, чтобы увидеть триумфальный въезд Гитлера в город. Для меня это было невероятно важно, потому что речь шла о моем последнем сообщении из Чехословакии. И хотя Альянс газет Северной Америки (North American Newspaper Alliance) просил меня, чтобы я присылал сообщения еще хотя бы неделю, мне от всего этого было уже настолько плохо, что я уже был не в состоянии писать так, чтобы это можно было напечатать.

Представление о том, что нас ждет, мы могли получить еще по дороге. Подавленные чешские солдаты, отступающие по карловарской дороге, пропускали нас вперед и даже толком не смотрели наши документы. Но мы и теперь проезжали мимо толп солдат: одни завтракали, другие шагали в сторону дома. Это были толпы несчастные и побежденные, хотя у них даже не было возможность сражаться.

На холме перед Карловыми Варами мы столкнулись с первыми настоящими проявлениями радости немецкого населения от присоединения к Германии. Почти на каждом доме висела свастика: в окнах, на крышах, на дверях. Когда мы проезжали населенные пункты, мужчины, женщины и дети здоровались с нами фашистским приветствием и кричали: «Heil Hitler!». Едва ли нам это было приятно, но нам оставалось только не обращать на это внимания.

В девять часов мы добрались до моста через реку; как раз в это время с другой стороны по мосту проезжали первые машины с немецкими офицерами в форме. Население, людей было еще совсем мало, устроило им овацию; военные отвечали приветствиями и широкими улыбками и наклонялись за цветами, которые им протягивали девушки, стоявшие вдоль дороги.

Отель на площади, в котором обычно останавливались журналисты, был занят отделом по печати и пропаганде нацистской партии и несколькими офицерами Вермахта. Все остальные карловарские отели уже примерно две недели были закрыты, потому что там не было либо клиентов, либо персонала. Некоторые гостиницы теперь снова открывались, чтобы предполагаемым толпам гостей было где спать и есть. Мы нашли ночлег в отеле Zum goldenen Schild. Все здесь были невероятно взволнованы таким крупным событием.

     Члены местной полувоенной организации Sudetendeutsche Freikorps построились в ожидании Гитлера

У владельцев отеля был сын, который как раз сегодня через горы вернулся откуда-то из Германии; он был во «freikorps» Генлейна (Henlein), в этом добровольном корпусе местных нацистов, который никогда не отправляли в настоящий бой, самое большее – привлекали к организации убийства или избиения еврея.

Мы нашли стол у окна и стали завтракать. Мне необъяснимо не везло: первое яйцо, которое я получил, было испорчено, второе – тоже. В итоге я не положил в рот ни крошки.

Но то, что происходило за окном, стоило мелких неприятностей. Ни с того ни с сего появился полк мужчин, женщин и детей. В городском саду на площади они стали вырывать все цветы, розовые кусты и деревья. Сначала мы решили, что это, наверное, простое воровство. В семь часов утра ушла чешская армия, город остался без полиции. Но в то время на площади уже было полно немецких офицеров, и нам казалось, что вряд ли бы они позволили толпе уничтожать городской сад. Через полчаса поведение этих людей стало понятным: они расчищали место для толпы, к которой обратится Фюрер.

После завтрака мы вышли на улицу. Уже приехали и эсэсовцы, в здании, где до этого была полиция, они организовали штаб. Толпы становились все больше, и очень многие в толпе плакали от радости. «Это самый счастливый день в моей жизни», - слышали мы от них. Восторг большинства был искренним. Люди были рады, что эту территорию присоединили к Германии, и они бы с радостью приготовили для Гитлера самую теплую встречу. Все антифашисты уже, по крайней мере, после семи часов утра покинули город. Остались только те, кто с радостью приветствовал Гитлера как нового хозяина Европы.

Немного дождя

Мы видели, как приезжают огромные грузовики министерства пропаганды, как раздают свастику. Огромные флаги с крестами спускали с балконов городского театра, откуда должен был произносить речь Гитлер. На высоком скалистом утесе, возвышающимся над городом, рядом с крестом подняли флаг со свастикой. Во всех четырех углах площади установили громкоговорители. Все это оборудование в Карловы Вары привезли из Германии. Грузовики с разными материалами стали наполнять город еще утром, едва только ушел последний чешский солдат.

Армия в большом количестве стала приезжать в десятом часу, огромные грузовики, набитые пехотинцами и пулеметчиками. Радиаторы машин были украшены цветами; цветы были и на винтовках солдат, и на касках. Когда машины проезжали по городу, все девушки в надежде тянули к ним руки. В 11.45 началось построение, некая демонстрация стандартных упражнений, которые выполнялись парадным шагом и с прямо страшной точностью. Вскоре после этого стали приезжать танки.

Теперь громкоговорители стали шаг за шагом описывать путь Гитлера из Хеба, сообщения чередовались с приказами населению. До обеда периодически шел дождь, и первые зрители, пришедшие на площадь, держали над головой зонты. Громкоговоритель отругал их за это: Фюрер якобы к ним едет в открытой машине, и его ничто не защищает от враждебных элементов, и поэтому и они должны немного постоять под дождем. Всеобщий смех, и зонтики опускаются вниз. В 13.45, чтобы скрасить ожидание, по громкоговорителям пустили музыку, но уже через десять минут раскатистый голос торжественно сообщил: «Фюрер в Карловых Варах». С той минуты и до самого приезда этого великого человека на площади был слышен непрекращающийся восторг. Сначала эти звуки мы услышали где-то вдали, наверное, они раздавались у моста через реку Огрже, и по мере того как процессия Фюрера медленно и величественно продвигалась по улицам, ликование становилось все сильнее и ближе.

Ровно в 13.54 вслед за машиной с фотокамерой и звуковой аппаратурой на площадь въехал Гитлер, неподвижный, в длинном военном плаще и в военной фуражке, рука у козырька в знак военного приветствия. Толпа хором запела (явно с подачи дирижеров, находящихся среди людей): «Wir danken unserem Führer». Судя по всему, это был лозунг дня, который пели и во время речи Гитлера, и после нее, чередуя с резким, диким и лающим: «Sieg Heil, Sieg Heil!».

Ровно в 14.00 Фюрер вышел на балкон театра, отдал нацистское приветствие, и толпа, собравшаяся внизу на площади, ответила ему тем же. Последовали овации, сопровождавшиеся истерическими воплями и воем. Ровно через пять минут Гитлер дал знак рукой, все разом смолкло. Так же, как гаснет свет, когда повернешь выключатель.

Первым речь произнес К.Г.Франк (K. H. Frank), лидер местных нацистов (заместитель Генлейна), чтобы от имени народа поблагодарить «своего Вождя». «Вы привели нас, мой Вождь, домой», - заявил он охрипшим от волнения голосом. Речь Гитлера, последовавшая сразу же, продолжалась ровно десять минут. Мы с женой пытались делать заметки, но это было почти безнадежно. В речи Гитлера местами я мог ухватить какое-то слово или целое предложение, иногда два, но связное изложение я написать не мог: с полным содержанием речи я потом ознакомился через газеты.

Это была в целом спокойная (для Гитлера) речь, только один раз на мгновение в ней зазвучала маниакальная резкость, которую мы ждали. Это произошло в тот момент, когда он, держась за перила балкона, заявил: «Я всегда знал, что однажды я буду стоять на этом месте!». Именно это утверждение было признаком того безумия, которое Гитлера в глазах его сограждан сделало богом. Наверное, он мог надеяться, предполагать, но знать о своей победе – это исключено. Я вспомнил слова одного немецкого старика, который отметил, что, когда трава выросла, каждый может утверждать, что слышал ее рост. Но эта маниакальная резкость в этих словах была, и каждый, кто их слышал, почувствовал это, как удар тока. Несколько женщин в толпе упали в обморок; я видел, как одну из них уносили с площади, вторую - понесли в наш отель.

Вы сидите в тепле?

Речь была короткой, и к полтретьего все мероприятие подходило к концу. Мы пошли вниз в ресторан, чтобы что-то съесть, и потом мы долго ругались, куда нам теперь ехать, чтобы по телефону передать свое изложение речи. Соединение из Праги по-прежнему было крайне ненадежным. Мы попытались передать все из Карловых Вар; но нам было сказано, что ничего никуда по телефону передавать нельзя. Ближайшим крупным городом был Байройт в Германии. Ехать туда, когда происходила оккупация, конечно, было легкомысленной идеей, но и в таком случае ближайший телефон – это ближайший телефон, и мы поехали.

Мы въехали на дорогу через Аш в Баворы. Думаю, это была именно та дорога, по которой Гитлер въехал в Чехословакию. На ее чехословацком отрезке, как раз присоединенном к Германии, движение было оживленным. Мы увидели первые свидетельства присвоения имущества евреев: большой грузовик одного еврейского торгового дома в Карловых Варах, полностью занятый немецкими солдатами, ехал с ними в Баворы.

На границе, которая уже и не была границей, мы вообще не знали, что с нами может произойти. Чехословацкой границы уже не было, будки пограничников были пустыми, шлагбаумы убраны, но пограничный контроль немецкой стороны по-прежнему продолжал нести службу. У всех нас были паспорта, позволяющие выезжать; то есть не было причин, по которым нас могли бы задержать; но мужчина, который ставил печать на наши документы, заявил, что в Байройте мы должны будем в гестапо получить Unbedenklichkeitsbescheinigung (подтверждение, что к нам нет никаких замечаний). Без этого нас обратно в Чехословакию не пустят.

В Байройт мы приехали во время, чтобы успеть передать по телефону свои репортажи. Уолтера Керра соединили с Парижем всего за какие-то три минуты; он прочитал по телефону то, что написал, и ушел в ресторан заказывать ужин.

Со всеми трудностями столкнулся я. Лондонский офис Альянса газет Северной Америки уже был закрыт или не отвечал. Мне не оставалось ничего другого, кроме как звонить в парижскую или берлинскую редакцию нью-йоркского Times и просить их, чтобы они передали мое сообщение дальше. Но казалось, что соединения я не получу. Я звонил в две редакции, но никого так и не дождался. Через несколько часов в трубке отозвалась не обычная телефонистка, а какой-то другой голос и сказал мне примерно следующее: «Так значит, вы сегодня были в Карловых Варах! И видели нашего Вождя, вот видите, вы его видели! Разве это было не прекрасно? Надеюсь, что вам понравилось». Я никак не мог взять в толк: какое этой телефонистке дело до того, что я делал, и как она вообще могла узнать? «Да, все это правда, - ответил я, - но что будет с моим соединением?» - «Будет оно, будет, не беспокойтесь, - успокаивал меня этот женский голос. – Вы же хорошо сидите в тепле, разве нет? В отеле, с хорошим ужином, так что вы, пожалуй, можете подождать. Все равно же дождетесь».

В конце концов вместо меня позвонил Уолтер. Он просил соединить его с берлинской редакцией своей газеты Herald Tribune. Не прошло и трех минут, как его соединили. Он прочитал редакции мой репортаж и попросил, чтобы его отправили редакции Times. Почему я не мог получить соединение? Это уже одна из тех загадок, с которыми сталкиваешься, работая в нацистской Германии. Я начинал верить всем тем историям о шпионаже, которые я слышал от коллег. И в таком спящем городе, как Байройт, могло быть гестапо, которое знает каждого.

Теперь мы не остановимся

Едва мы покинули Баварию и опять въехали на только что захваченную территорию, все было уже по-другому. Вчерашний день был днем цветов и ликования; сегодняшний - днем танков, бронетранспортеров, тяжелых грузовиков с боеприпасами и генерального наступления немецкой армии к трофею. Движение на дороге между Франтишкови-Лазне и Карловыми Варами было очень оживленным. Мы ждали, что нас будут останавливать, чтобы проверить, кто мы. Мимо нас несколько раз проезжали патрули полевой жандармерии, но они нас все время только приветствовали, будто мы относились к генеральному штабу, и шумно мчались дальше. Моя машина была серой, как большинство автомобилей немецкого командования, и, наверное, нас от них просто так нельзя было отличить.

Но могу сказать, что из всех странных событий, которые произошли во время наших передвижений по стране, самым странным было то, что нас никто не остановил и никто и пальцем не пошевельнул, чтобы выяснить, что мы там собственно делаем. Если бы у нас был пулемет, было бы не так сложно направить его на балкон над площадью в Карловых Варах и выстрелить в Гитлера и его свиту.

В Праге мы потом встретились с коллегами-журналистами, которые, как и мы, были свидетелями этого театра, только под защитой учреждений - в ложе для журналистов и с официальными помощниками. Коллеги нам рассказали, что берлинский шеф по работе с прессой, сопровождавший Гитлера, заявил немецкому журналисту в присутствии англичан и американцев: «Так, теперь уже мы их всех просто погоним. Теперь мы уже не остановимся».

Спустя год: Как Гитлер и Сталин делили Восточную Европу

Тогда так считали многие немцы. В Байройте, в ресторане отеля Zum goldenen Anker, все то время, пока я напрасно добивался от телефонисток соединения, по радио не было слышно ничего, кроме репортажа о торжественном событии в Карловых Варах. Те же вещи, которые мы слышали утром, радио обрушивало на нас и во время ужина, как и на целые миллионы немцев, находившихся у себя дома, в отелях, ресторанах и театрах.

Когда на обратной дороге мы проезжали Карловы Вары, мы вообще не знали, сможем ли мы проехать через военные линии. Карловы Вары по-прежнему были украшены свастикой, город все еще жил в той истерии, которая охватила его днем раньше. Женщины и дети были еще смелее, чем 4-го октября. Случалось, что дети просто не думали о своей жизни: с рукой, поднятой в фашистском приветствии, и с криком «Heil!» они выбегали в центр проезжей части. Несколько раз нам приходилось резко тормозить, чтобы не наехать на такого горячего дурачка, принявшего нашу машину за немецкую.

Когда мы выехали из Карловых Вар, эта истерия быстро угасла. И хотя на деревенских ставнях все еще были фашистские кресты, танки и грузовики дальше не ездили. Между Варами и Боховом мы видели уже только немецких пехотинцев, тупых и добродушных. За Боховом мы проехали мимо последних солдат, и там я увидел сцену, которая, как мне казалось, выражала настроение того времени. У дороги стояли два офицера Вермахта и в бинокли смотрели на холм напротив – на чешские укрепления, которые уже не были переданы немцам. Офицеры смеялись. И в том, как они там стояли и смотрели, было что-то, раскрывающее их мысли. «Так вот они где, защищенные каким-то укреплением, которое мы, если захотим, проломим, играя, - говорила их улыбка. – Мы уже взяли больше, чем думали, что вообще возможно взять. Теперь надо только чуть подождать, и мы возьмем все».

Через несколько минут мы встретили первый чехословацкий военный пост. Наши военные пропуска из Праги здесь все еще имели свой вес, так что нас даже не досматривали. На другой дороге, ведущей к Праге, мы теперь проезжали потоки уставших и поникших солдат, кое-где еще сохранявших походный строй, но чаще – нет. Это были потоки мужчин, которые возвращались домой или на места, где они должны были демобилизоваться.

Контраст между почти патологическим возбуждением на немецкой стороне и этой вялой толпой довольно ясно говорил, что произошло: здесь была проиграна вся война, и она была проиграна без боя.

Прага теперь была домом траура. Сообщения, которые приходили, были только хуже. Немцы уже занимали «пятый пояс» и, несмотря на детали карты, которую Гитлер навязал Европе в Мюнхене, они прирезали себе территорию более менее так, как им было надо. Главный принцип заключался в том, чтобы все главные чехословацкие соединения (телефон, телеграф, железная дорога) после проведения военной оккупации где-то прерывались. Чтобы крупные и важные для Чехословакии города, такие, как Плзень и Брно, были практически отрезаны и чтобы единство Чехословакии было подорвано так, чтобы любые ее правительство зависело от Германии.

Эдвард Бенеш (Edvard Beneš) не смог перейти на службу новому господину и поэтому ушел в отставку и уехал из Праги. Словакия стала центром волнений, венгерских и антисемитских демонстраций и сепаратистской агитации. Из Подкарпатской Руси приходили сообщения о хаосе и неразберихе. Весь мой исторический инстинкт говорил мне, что победа Гитлера больше, чем могли себе представить те, кто ему ее подарил в Берхтесгадене, Годесберге и Мюнхене.

Когда катастрофа пришла и сюда, у меня уже не было ни малейшего желания и дальше оставаться в Праге и фиксировать подробности развития событий. Восьмого октября мы с женой на машине через Брно и Братиславу уехали в Вену.

Винсент Шиэн (1899-1975) – американский журналист и писатель. В 30-е годы жил в Европе, работал для газеты Herald Tribune и синдиката North American Newspaper Alliance. Писал репортажи из походов итальянских фашистов на Рим, с гражданской войны в Испании и войны на Дальнем Востоке. Вместе с чешским оператором Александром Хакеншмидом (Alexandr Hackenschmied) работал над документальным фильмом «Кризис» (Krize), в котором описываются подъем нацизма и события в Европе 1938 года. Его репортажи из Чехолсовакии того времени после войны были опубликованы в сборнике «Не мир, а меч» (Not Peace But A Sword). Опубликовнный текст сокращен редакцией журнала Respekt.

Источник