Вы здесь
Нищенская, унизительная жизнь советского народа была запрограммирована на самом верху
Победа была радостью, гордостью, торжеством, ликованием, счастьем, но прежде всего и больше всего — надеждой.
Матери надеялись, что вернутся их сыновья. Жены надеялись, что их не разлюбили повидавшие Европу мужья. Мужики на фронте и бабы в тылу надеялись, что вот-вот распустят колхозы. Слухи о колхозах гуляли по солдатским окопам, начиная с 41-го года, и власти мудро не спешили с опровержениями. Писатели надеялись на смягчение цензуры, зэки надеялись на амнистию, маршалы надеялись на кремлевские балы в блеске звезд и трофейных нарядов. Но если уместить все эти чувства в одном понятии, то можно сказать, что все надеялись на свободу.
«Мы ждем с надеждой упованья минуты вольности святой». Пожалуй, никогда в истории страны эти гениальные пушкинские строки не отражали общественных настроений с такой исчерпывающей точностью, как в эти первые недели после победы.
Сегодня мы точно знаем последний день, когда советским людям еще можно было на что-нибудь уповать. Это было воскресенье, 24 июня 1945 года, знаменитый парад победы. Жуков на белом жеребце, поверженные знамена из немецких музеев. На понедельник пришелся Большой Обед («Я пью за великий русский народ»), а потом знаменитая фотография: маршал Сталин, один в белом кителе, сидит в середине. Все прочие, маршалов числом за тридцать, генералов за тысячу — все вокруг в подсобных позах и зеленых мундирах.
Белый китель был лишь началом. Буквально в течение года вождь изъял великую победу из общенародной собственности и вручил её самому себе решительно и безраздельно.
Уже на следующий день после Большого Обеда, 26 июня, был принят указ Президиума Верховного Совета СССР о введении звания генералиссимуса. Еще днем позже им стал Иосиф Сталин. Над боевыми маршалами, чтобы знали свой шесток, поставили министром бездарного партийного функционера Булганина. За клевету на колхозы вновь начали массово сажать. Под шумок переименования наркоматов в министерства провели большую чистку, чиновничество возросло и поголовно надело мундиры. Экономисту Николаю Вознесенскому, стремительно вознесшемуся сталинскому выдвиженцу, было поручено научно доказать, что помощь союзников ничего не значила для победы. Надо бы, справились бы и сами.
Главные итоги войны Сталин подвел сам. 9 февраля 1946 года он выступил на предвыборном собрании Сталинского избирательного округа в Москве. Фронтовикам были посвящены удивительные слова, до которых не додумался ни один полководец, от Александра Македонского до Анатолия Сердюкова.
Сталин сказал:«Говорят, что победителей не судят, что их не следует критиковать, не следует проверять. Это неверно. Победителей можно и нужно судить, можно и нужно критиковать и проверять. Это полезно не только для дела, но и для самих победителей: меньше будет зазнайства, больше будет скромности».
Ну, а что-нибудь, кроме зазнайства победителей? Есть ли в обширной речи всемогущего владыки хоть единое слово о помощи миллионам инвалидов, о вдовах и сиротах, о сохранении памяти павших? Прочтите, эта запись есть в интернете. Вся она, от начала до конца, являет собою безудержное, не знающее приличий самовосхваление деятеля, никому ничем не обязанного, всё всегда предвидевшего и не знающего за собою ни малейшей вины.
Никогда советская империя не была столь грозной и обширной, как при Сталине. Польские, венгерские, корейские, китайские и прочие вожди Европы и Азии, бледнея от ужаса, вползали в сталинский кабинет. Самой большой численности узников ГУЛАГ достиг к славному 70-летию великого вождя. В Москве, в рядовом продмаге, продавали хоть такую, хоть сякую икру. В Молдавии крали детей на котлеты. Без суда расстреляли несколько видных генералов, Жуков перенёс два инфаркта. Подстроили гибель великого артиста Соломона Михоэлса. Разгромили генетику и теорию относительности. Публично унизили великую Анну Ахматову, гениального Дмитрия Шостаковича, чудесного и мудрого Михаила Зощенко. Разоблачили затаившихся врагов в руководстве братских компартий и торжественно казнили их. От маразма или ради потехи до смерти запытали своих — жестокого секретаря ЦК Кузнецова и раболепного экономического гуру Вознесенского. Сделали атомную бомбу. Помучили кремлевских врачей. Половина страны ещё десятилетие после победы ходила в сапогах и гимнастерках с темными пятнами вместо погон. Штатские пиджаки перелицовывались по многу раз. На всех мужиков после бритья был один «Шипр», на всех дам перед свиданием — одна «Красная Москва». Мир не подозревал, какого невыносимого цвета могут быть женские рейтузы в СССР — до диверсии Ива Монтана, тайком вывезшего женские принадлежности, которые сразили Париж, оставалось еще полтора десятилетия.
Мне не удалось найти никакой статистики, которая отражает жизненный уровень ветеранов войны в годы после победы. Приходится полагаться на то, что мне доступно: на историю моей семьи.
Воевали в ней все мужчины надлежащего возраста.Отец мой, Дмитрий Пименович Надеин, 1908 года рождения, в самые первые дни войны, как тогда говорили, ушел на фронт. Был членом союза писателей, кандидатом филологических наук, и естественно, что его назначили редактором дивизионной газеты «За Родину». В атаку редакторов не слали, и, возможно, отец сумел бы оказаться среди тех счастливчиков, кто уцелел на долгом пути «от Москвы до Берлина». Но под Ростовом-на-Дону немцы, когда брали город во второй раз, ударили откуда-то с тыла, и отец, как и вся его редакция, погиб.
Мама вначале получила письмо от командира дивизии, что отец пропал без вести. Но позже пришла формальная похоронка. Мама ей не поверила. Как и многие жены фронтовиков, пристрастилась к гаданию на картах. В эвакуации, в Бухаре, мама за гроши снимала крохотное саманное строеньице у татарина-сапожника. Как бы она ни уставала за день, вечером выкраивала минуты, чтобы разбросать по столу потрепанные желтые карты. Изредка расклады её печалили, но много чаще она поднималась от стола с просветленным лицом. «Ты сам видишь, — вертела она перед моими ничего не понимающими глазами своих королей и валетов. — Карты не врут, папа жив».
Сам воздух в эвакуации, отрезанной цензурой от правдивых новостей, был наполнен невероятными легендами. По большей части о воинах, которые погибли, сгорели, утонули, скончались от ран. Матери и жены не верили ни бумагам, ни рассказам очевидцев. Мертвые чудесным образом воскресали для своих любимых — пусть без ноги, без глаза, но живые и желанные. На истории с печальным исходом спроса в обществе не было. Матери и жены истово верили в спасительную, совершенно материальную силу своей любви.
Пишу об этом здесь потому, что эта вера оказалась прочно связанной с нашим квартирным вопросом. Едва лишь до Бухары дошла весть об освобождении Одессы, как мы тронулись в путь. Дорога была долгой, только на изразцовом полу Киевского вокзала в Москве мы провели больше недели, среди сотен таких же нетерпеливых.
Мы оказались среди первых вернувшихся, и мама ликовала. Замысел её, который она вынашивала годами в эвакуации, был красив и прост. Следовало получить у властей непременно ту самую, просторную, в три окна, комнату на первом этаже в доме по улице Карла Маркса, где мы жили до войны и откуда отец уходил на фронт. Прибрать её, намыть, чтобы все сияло. Ну а дальше так совсем просто. «Представляешь, — говорила мне мама, наверное, сотни раз. — Папа приходит домой, открывает дверь, а мы его вместе встречаем».
Но нашей комнаты нам не вернули. Сказали, что на двоих она слишком велика. Мама куда-то ходила, плакала, требовала, жаловалась в обком и Сталину — не помогло. Она вся как-то погасла. Мне думается, именно тогда она впервые допустила мысль, что «Митя уже не вернется». Потом прошли годы, жизнь продолжалась, но больше никаких квартир у государства мама не просила и, понятно, не получала.
Семен Пименович, дядя Сеня, старший брат отца и учитель начальной сельской школы, срочно мобилизованный рядовой пехоты, попал в плен к немцам в первый же месяц войны. В лагере настрадался, едва не помер от голодного запора. В ноябре 41-го его, как и всех обитателей лагеря, немцы отпустили на все четыре стороны. И он отправился пешком из белорусского Полесья в родные степи под Николаевом.
Недели спустя, когда добрел, ждала его в селе Владимировка нечаянная радость. Вновь, уже под немцами, открылась сельская школа, и место учителя его ждало. Почти два года учительствовал, но потом пришли наши, и дядю Сеню, понятно, мобилизовали. Он снова стал простым солдатом. И снова (судьба такая, что ли?) попал в плен — где-то недалеко от памятного жестокими боями венгерского озера Балатон.
Этот плен длился недолго, меньше месяца, когда наши его освободили. Дали ему другую винтовку, и дядя Сеня, в той же телогрейке, довоевал уже до самого конца.
Медалей ему не досталось, но и карам не подвергли. Может, забыли про два плена и «службу на немцев». Но сам дядя Сеня про них не забыл. В родном селе он больше не появлялся. Вместе с тетей Лизой, которая его всю войну ждала, тихо поселился на окраине Кировограда. Должность ниже не бывает: подчитчик в областной типографии. Никогда ни у кого ничего не просил. Вообще не высовывался. Жил в жуткой четвертушке старого одноэтажного дома. Вход прямо из черного коридора, три кровати, печь-грубка, полка для посуды и стол. А больше ничего и не вместилось бы. Сын Витя поступил в Кировоградское летное училище, разбился в учебном полете. Дочь (забыл, как звали) родила двух ребят, но вскоре умерла от рака груди, а зять женился и куда-то исчез вместе с внуками. Умерли дядя Сеня и тетя Лиза друг за дружкой и в той же развалюхе.
Может, я увлекся с подробностями дядиной жизни, но главный вывод понятен: квартиры от государства этот фронтовик получить никак не мог.
Дядя Витя был разбитным фронтовым шофером. Сначала возил горючее на бензовозе, потом какого-то генерала. При генерале и получил все свои четыре медали. После войны как младший из сыновей наследовал большую хату деда, с нами не делился, продал ее после смерти родителей и, доложив сколько-то, купил дом в Скадовске. Про войну рассказывать не любил. Только, выпив крепко, бормотал: «Какие ребята были! Вы все говно!». И скрипел зубами. Протрезвев, не скрипел, но в воспоминания не углублялся. Квартир от государства не получал.
Мамин брат дядя Леня, Леонтий Романович Кругляк, еще до войны показал себя хорошим учителем математики в старших классах, а потому дорога ему была прямиков в артиллеристы. Командовал батареей гаубиц, орден Красной Звезды получил за выигранную артиллерийскую дуэль. Про войну говорил кратко: «Всем было тяжело». Путем сложных махинаций, с участием влиятельных родителей кого-то из учеников, получил первую комнату в скверной коммуналке. Следующие 15 лет тетя Сима посвятила обменам — их было не меньше пяти. Дядя Лёня разочаровался в педагогической карьере и посвятил себя частным урокам. Его ученики успешно поступали в вузы, и денег на обмены хватало. Завершили свои дни они в огромной, торжественной двухкомнатной квартире в благородном старом доме. Обошлись без государства.
Мамина сестра, юная красавица тетя Рая, вышла замуж за техника-интенданта Аркадия Кордонского, равно влюбленного в неё и в авиационные моторы, не подозревая, что скоро, пусть и ненадолго, станет генеральшей. Но так случилось. За три года в авиадивизии перестреляли всё начальство, а рядового техника к началу войны вознесло в высокое командование. Кто знает, стал ли бы он маршалом и героем. В марте 42-го, по пути на какое-то важное совещание, самолет, на котором он летел, сбили немцы. В эвакуации тетка делилась с нами генеральским аттестатом. Никаких квартир от государства она не получала. Умерла на 4-м этаже хрущевской пятиэтажки без лифта, в однокомнатном кооперативе.
Ничего этого я бы здесь не писал, если бы речь шла только о моей семье. Тут ведь всегда как выпадет — кому орел, кому решка. Но так жили все. Так или хуже. Нищенская, унизительная жизнь советского народа была запрограммирована на самом верху, эта программа годами проводилась жестко и последовательно, не оставляя миллионам тех, кого лицемерно называли победителями, ни малейшего шанса на нормальное человеческое существование.
Когда во всех воевавших странах уже существовали специальные государственные программы для помощи бывшим воинам, инвалидам и членам их семей, в СССР не было ничего подобного. Не было, как в США, Англии, Голландии особых департаментов по делам ветеранов. Не существовало ветеранских объединений и схожих неправительственных организаций. На словах о бывших воинах обязали заботиться всех: партийные и советские органы, собесы, колхозы и заводы, Министерство обороны. Но у семи нянек дитя без глазу. Сталинские же няньки отличались особой ленью и черствостью, а своих подопечных, особенно беспомощных, с тяжкими увечьями, предпочитали упрятать подальше, лишь бы с глаз долой. Немцы, вернувшиеся из советского плена в 1955 году в ФРГ, получали пособия, кратно превосходившие доходы советских героев. Пенсии семьям погибших стыдно сравнивать.
Интересы победителей в Советском Союзе просто некому было отстаивать. Первая общественная ветеранская организация была создана только при Горбачеве, в 1987 году. Возглавил её отставной член Политбюро К. Мазуров — тот еще борец за народные права.
Забавно, но первым высшим руководителем СССР (России), который официально признал право участников войны на бесплатные квартиры от государства, стал Дмитрий Медведев. Все, кто раньше был, от Сталина до Путина (в первую свою восьмилетку) подобных обязательств не брали. Хотя позорные «фронтовые» 100 грамм начали наливать уже в 20-ю юбилейную годовщину.
Не армянский коньяк, не шотландское виски. Всё та же еловая дрянь, только в войну её разливали по флягам из железных бочек, а тут, извольте, культур-мультур — из бумажных стаканчиков.
До войны народную нищету оправдывали необходимостью отстоять социалистическое Отечество от империализма. После Победы империализм, увы, совсем озверел. Это прибавило нам нужду встать на защиту братских Польши, Венгрии, Чехословакии, Болгарии, Восточной Германии (позже ГДР), братской Югославии (позже — прислужнице капитализма, еще позже — опять братской), Албании (вначале братской, потом сволочи). Братские Китай, Северная Корея, Вьетнам. Потом откуда-то из американского подбрюшья выскочила ненасытная братская Куба. За нею братские Ангола, Конго (Браззавиль), Конго (Леопольдвиль), Эфиопия, Никарагуа, Эритрея, Намибия. За ними строем или вперемешку затейливо родственные Египет, Сирия, Тунис. Алжир, Ливия. И конечно, особо, Афганистан.
Сегодня у всех этих братьев к России пробуждаются огромные финансовые претензии. А ещё — у стран Балтии, Украины, у большинства членов «союза нерушимого». Подсчеты клиентов часто верны. Историческая особенность нашего вклада в мировой порядок оставалась неизменной: чем больше мы обирали своих ради чужого блага, тем больше нищали и деградировали те, кого мы благодетельствовали. То, что отнимали у фронтовиков из моей семьи, вовсе не шло впрок семьям в Польше и Венгрии.
Мой давний коллега Леонид Шинкарев, удивительно дотошный и правдивый фактограф и бытописатель, несколько лет работал собственным корреспондентам «Известий» в Монголии. В один из своих приездов он поведал за чашкой кофе о беседе, которая тогда произвела на меня гнетущее впечатление. Шинкарев пересказал слова молодой монгольской дипломатки, женщины вполне современной, знатока нескольких европейских языков, только вернувшейся из Женевы.
— Милый Леня, — с вежливой задумчивостью сказала эта раскосая изысканно европейская дама. — Я тебя уважаю и верю тебе. И все равно я не в силах объяснить тебе своего отношения к Советскому Союзу. Этого не понять и американцу. Только когда монгол встречается с чехом, а поляк с эстонцем — только тогда у нас находятся нужные слова, чтобы рассказать друг другу, как мы все вас ненавидим.
Половину века советское руководство ногтями и зубами держалось за «нерушимость послевоенных границ», гневно протестовало против «пересмотра итогов войны». Внимательный гражданин, не чуждый истории, без труда проследит причинные связи между напыщенным бахвальством советских вождей, назначивших себя главными победителями нацизма и бескорыстными освободителями Европы, с одной стороны, и тесными квартирами, очередями, жалкими зарплатами советских людей — с другой.
Вожди желали властвовать всласть и до биологического упора. Это им долго удавалось. Людям назойливо внушалось, что за такую несравненную победу положено платить двойную цену. Сначала — для её достижения, затем — для её удержания. Более того, чем выше оказалась цена, тем прекраснее победа.
От довоенной Испании до проклятого Афганистана — куда только на этой планете не пропихивал СССР свои прелести, свои автоматы Калашникова и своих чекистов. Не было ни одной страны, где бы это не вызывало отвращения и гнева.
Но так было раньше. Вот уже двадцать лет Россия не навязывает заблудшим народам свой опыт построения социализма. Сегодня нашими главными экспортными товарами являются не самое верное учение, а углеводороды и коррупция. Ни то, ни другое не нуждается в вооруженном сопровождении.
Отчего же люди Путина, почти на десять лет застывшие в нерешительности, все же ударили во всемирно-исторические барабаны? Пусть родились они, по большей части, уже после войны, но должны же представлять, пусть по рассказам старших, и что наделали немцы, и что вытворяли наши с этой исстрадавшейся землей. Пиррова победа — детские шалости в сравнении с убийственно-самоубийственной трагедией, которая надолго, если не навсегда, искалечила восточно-европейское славянство.
Да знают они, всё знают. Но больно уж испугались за свою стабильность. Дрожь поджилок утихает при виде красивых танков с пустыми пушками. Миссия выглядит выполнимой: если удастся убаюкать лестью эту победу, а затем переманить её на свою сторону, то все минувшие выборы сами собою станут честными, а все будущие — безоблачными.