Вы здесь
Сергей Григорьянц: к помещению Надежды Савченко в институт имени Сербского
"Я понимаю, что я должна своему народу.
Но не могу понять, что я должна России?"
Надежда Савченко
Я хотел бы напомнить, что для политзаключенных вообще, а для обвиняемых в шпионаже – в особенности, институт имени Сербского очень небезопасное место. Во всяком случае я сидел с двумя людьми, которые побывали не просто в институте имени Сербского, но в одиночных его палатах-камерах и обоих обвиняли, одного, я уверен, облыжно, в шпионаже.
Это был, и я его хорошо знал, Володя Балахонов, с которым мы несколько месяцев провели вместе в камере Чистопольской тюрьмы. До этого он был сотрудником КГБ под крышей Международной метеогеодезической структуры (кажется так) Организации объединенных наций. В качестве сотрудника ООН и КГБ Володя пользовался большей свободой чем другие советские дипломаты, да и денег у него было больше и, соответственно, мог покупать книги издаваемые русской эмиграцией. Году в 74-м, прочитав в том числе и «Архипелаг ГУЛАГ», Володя понял, что служит совсем не тому режиму, о котором ему рассказывали, когда он учился. Сперва от переживаний Балахонов стал сильно пить и говорить сослуживцам какие-то непотребные вещи, в результате чего в Москву пошли на него разнообразные отрицательные характеристики и он понял, что его вскоре отзовут и больше из СССР не выпустят. И Володя решил остаться в Швейцарии. Поскольку он был сотрудник ООН, а может быть он еще что-то рассказал в швейцарской полиции, ему, что бывает очень редко, дали швейцарское гражданство. Но пока он занимался всеми этими делами, его жену уговорили, заманили в советское посольство и она решила возвращаться в Москву вместе с их четырехлетней дочерью. Дочь была обожаемая, собственно в большой степени для нее Володя все это и задумал, он был в совершенном отчаянии, и хотя в швейцарской полиции его прямо предупреждали, что в СССР он тут же окажется в тюрьме, он дал себя уговорить советскому послу Мироновой, что – «ну ведь ты же ничего дурного не сделал и в Москве тебе тоже ничего не будет, ну, может быть, понизят в звании, зато будешь вместе с дочерью». И Балахонов добровольно вернулся в Москву.
Месяца три его не арестовывали, следили за всеми его контактами и связями, считая, что он приехал со шпионским заданием, но потом арестовали и довольно быстро поместили, якобы для экспертизы, в институт имени Сербского, причем не в общую палату человек на 5-7, а в одиночную. Когда мы оказались с ним в одной камере в Чистопольской тюрьме, у него уже кончались двенадцать лет полученного по приговору заключения (меня и поместили к ним, понимая, что я Володе предложу жить в своем пустовавшем доме в Боровске, но я не знал — письма ко мне не доходили – что дом у жены захотел арендовать какой-то странный человек и начал оборудовать, как потом выяснилось, разнообразными микрофонами, испортив и стену и печку. Володя, к счастью, решил жить в Тарусе, где было много знакомых).
Но и тогда, когда мы были в одной камере с Володей и, как говорят, все одиннадцать лет до этого, примерно раз в неделю у него начинались тяжелые головные боли (от какого-то мозгового заболевания, он вскоре после освобождения и умер), и он начинал всех соседей убеждать, что его травят газами и показывал на угол камеры, из которого они идут. Как мы его не убеждали, что этого не может быть, нас же не травят, а мы с ним в одной камере, на него в течении трех-четырех часов уговоры не действовали и, по-видимому, он испытывал страшные боли.
Вторым таким человеком, побывавшим в одиночной палате института имени Сербского, был офицер военно-морской разведки Владимир (кажется) Константиновский, который тоже одно время был в Чистопольской тюрьме, а потом в 36 пермской зоне и у которого все эти симптомы отравления и помешательства были еще более заметны и проявлялись практически ежедневно. Когда раздавали пайки хлеба, он сперва брал не свою, а соседа, но потом решив, что именно так его и хотят отравить, чтобы он взял именно у соседа, он менялся с ним опять или еще с кем-нибудь другим и это происходило 3-4 раза в день. Тоже было и с мисками, в которых, он был убежден, в перловку был подмешан яд, чтобы его отравить. И он бесконечно тасовал миски со своими соседями. И также, как Володе Балахонову, ему тоже казалось, что его травят и газами. От любого разговора Константиновский отмалчивался, старался не принимать участия, но если его прямо спрашивали, что он думает по поводу той или иной статьи в газете, он всегда отвечал одной и той же формулой – «я думаю в точности так же, как автор этой статьи». Естественно, я встречался и с другими людьми побывавшими в институте имени Сербского и они были вполне нормальными людьми, но все они в институте были в общих палатах, а не в одиночных.
Все это я рассказываю к тому, что появилось сообщение об украинской летчице Надежде Савченко, помещенной в институт имени Сербского. Можно предполагать или опасаться, что и от нее захотят чего-то добиться, а тогда институт имени Сербского окажется не только местом, где ставят любые лживые диагнозы по заказу властей, но и просто очень опасным. Я хотел бы, чтобы это понимали и русские и украинские мои читатели.