Можно ли сказать, что мы видим новую волну отрицательного отбора?

«У нас там инфляция немного подросла, но… безработица на историческом минимуме — 3%, такого никогда не было», — объявил Владимир Путин на Восточном экономическом форуме. Возникают, правда, «другие вопросы с трудовыми ресурсами», добавил президент, но они «тоже решаются». И вообще, слушая его, понимаешь: ситуация в России — лучше некуда. А будущее настолько светло, что цитировать надо еще и Виктора Черномырдина: внуки смогут нам позавидовать.

Рынок труда в России времен спецоперации и его развитие анализирует экономист, профессор Университета Висконсин-Мэдисон Владимир Гимпельсон.

— Такая зависимость называется кривой Филлипса. Я бы не рассматривал текущую ситуацию в России как ее прямую иллюстрацию. Вспомним, что еще несколько лет назад и инфляция снижалась, и безработица тоже шла вниз. Есть ряд мощных факторов, которые влияют на снижение безработицы.

• Во-первых, это специфическая настройка институтов рынка труда,
• во-вторых, демография и ограничения со стороны предложения труда, включая эмиграцию и мобилизацию.

Конечно, рост государственных расходов разогревает спрос на труд, это еще сильнее подавляет безработицу.

— Новые рабочие места — это прежде всего дополнительно нанятые работники и новые вакансии, пока не заполненные. Эти вакансии могут быть где угодно, но свободных резервов труда в виде экономических неактивных или безработных практически нет. Из отчетов Росстата следует, что численность занятых очень стабильна и не растет. Вы можете объявлять о вакансиях сколько угодно, но единственный способ кого-то нанять связан с тем, что где-то кого-то уволят.

— Я думаю, что безработица на самом деле низкая, и это становится проблемой. Измерение уровня безработицы в России в целом соответствует тому, что рекомендует для всех стран Международная организация труда (МОТ). Это проявляется и в тех инструментах, которые используются в России, и в измерениях, к которым эти инструменты привязаны. Безработный — это, как вы понимаете, человек, не имеющий работы. Но важно еще, что он ищет работу и готов к ней приступить.

— Нет, к службе занятности это отношения не имеет, это несколько «другая» безработица. Чтобы зарегистрироваться, надо обратиться в службу занятости, там решат, «заслуживаете» ли вы такой статус и пособие. Желание идти туда напрямую зависит от размера пособия и условий его получения. Эта безработица у нас вообще микроскопическая. Мы же обращаем внимание прежде всего на так называемую общую безработицу, которая определяется статистическими органами на основании специальных «обследований рабочей силы». Здесь действуют стандарты, задаваемые МОТ. Человек сам говорит, была ли на предыдущей неделе, избранной для наблюдения, оплачиваемая работа хотя бы в течение часа. Если нет, то искал ли он работу и готов ли приступить к ней. Если на все вопросы ответ отрицательный, то это безработный.

— Если человек отработал всего несколько часов в неделю, он уже попадает в категорию занятых. Поэтому занятость — это очень неоднородная категория: кто-то работает 60–70 часов в неделю, а кто-то совсем немного, но и тот и другой — занятые. Иной вопрос — какова структура занятости. Чем люди заняты и где, какая у них работа, сколько часов они работают, сколько денег получают, в каких условиях трудятся и так далее. Часто за полной занятостью скрывается плохая структура: много рабочих мест низкого качества.

Часто, когда экономика идет к очень низкой безработице, в значительной степени это обеспечивается тем, что просто увеличивается вариация в занятости. Поэтому ничего удивительного в том, что при повышении пособия по безработице растет уровень безработицы и сокращается занятость. Более высокое пособие ведет к ликвидации наименее оплачиваемых рабочих мест. Тот же эффект у минимальной зарплаты, но по ряду причин пособие выполняет эту функцию лучше.

— Совершенно верно. И даже 40 часов.

— Под структурой я понимаю распределение занятых по разным основаниям. Например, по величине зарплаты, или по продолжительности рабочего времени, или по профессиям. Что касается женщин, их уровень занятости в России всегда был очень высоким, он практически достиг возможного предела.

Увеличить занятость людей старшего возраста тоже, наверное, крайне сложно. Кого-то, видимо, найти можно, но серьезного резерва и здесь нет. Если мы с вами посмотрим на различные демографические группы, то они все заняты, резервов крайне мало.

Наоборот, есть большие проблемы внутри занятости: например, в связи с демографией в России абсолютная численность молодых занятых людей сокращается.

— Конечно. То есть число пожилых растет, но это не компенсирует сокращение молодежи.

— И до этого был достаточно высокий уровень занятости в первые пенсионные пятилетки, то есть для женщин в 55–59 лет и для мужчин в 60–64. Он был ненамного ниже, чем в среднем в европейских странах.

— Это не наследие 90-х. Это наследие всего XX века. Если вы смотрите на то, когда Россия теряла население, то начинать надо с начала века — с революции и гражданской войны. Это происходило волнами. Если от 1917 года вы начнете прибавлять по поколению, то есть по 20–25 лет, то следующее поколение как раз попадет на Великую Отечественную войну, а еще через два поколения мы выходим на 1990-е годы. И внутри этих периодов еще много чего, демографически не нейтрального.

В итоге страна теряет население, прежде всего — в молодых трудоспособных возрастах. Рождается меньше детей. Это малочисленное поколение, когда вырастает, тоже дает мало детей. Так закладывается будущая демографическая бомба. На 1990-е в фертильный возраст вступило уже малочисленное поколение, и оно тоже произвело на свет мало детей. Кризисные события 90-х наложились на такую демографическую структуру, которая и так уже была покорежена всей историей ХХ века. Это малочисленное поколение, рожденное в 90-е, сейчас переживает новый шок. И, как видим, рождаемость сильно упала.

— Вы правы, репрессии и войны выбивали самых активных и самых способных.

— Отрицательный отбор, конечно, происходил.

— То, о чем я вам говорил только что, это долгосрочные тренды. Сокращение числа людей молодых возрастов, старение населения, искажение демографической возрастной структуры — всё это обсуждалось на протяжении долгих лет и до начала спецоперации. И если бы не было теперешних событий, все равно бы эти проблемы проявились.

А то, что мы получили сегодня в итоге — эмиграция, [частичная] мобилизация, гибель молодых людей, — еще более драматизирует ситуацию.

Все эти демографические тенденции сказывались, конечно, на рынке труда. Еще 7–8 лет назад мы прогнозировали сокращение абсолютной численности занятых в возрасте 20–40 лет к 2030 году примерно на четверть по отношению к 2015-му. Это драматическое сжатие самой продуктивной занятости. Но текущие события, конечно, ситуацию сильно усложняют.

— Я думаю, что никакого сокращения бюджетников не будет. Даже если расходы на образование и здравоохранение сократятся. Может быть, врачи и учителя будут получать меньше денег, у них станет меньше бонусов и премий, снизятся расходы на содержание зданий и обновление оборудования, но никого увольнять не будут.

— Хотя бы по политическим соображениям. Но даже если бы часть бюджетников оказалась высвобождена, они все равно больше нигде работать не смогут, ни в какой промышленности. И по возрасту, и по навыкам, и по образованию это совершенно другие люди. Это процессы абсолютно не связанные.

— Думаю, у этой проблемы нет хорошего решения.

— Работают в основном те же, кто и прежде, просто им увеличивают количество рабочих часов. Статистика показывает, что в тех отраслях, где выросло производство, увеличилась продолжительность рабочего времени, но численность занятых пока меняется слабо. Это означает, что дополнительных работников найти просто не могут, поэтому пытаются увеличивать продолжительность рабочего времени. Да, кого-то можно найти, какие-то дыры затыкаются. Но в целом это большой вопрос. Нужны ведь квалифицированные люди с определенными навыками и мотивацией.

— Совершенно верно, это ограниченная мера. Вакансии создаются, на них ищут людей, но взять этих людей практически негде.

— Чиновникам свойственно проявлять оптимизм, но ко многим заявлениям надо относиться критически. Представьте, что у вас есть некое производство, там работает некоторое количество людей. В обычном режиме они эффективно работают 6–7 часов в день вместо восьми, потому что спрос ограничен, есть всякие непроизводственные потери времени и так далее. Это скрытый резерв, чтобы сократить эти потери и поднять эффективную продолжительность работы до 8 часов. Потом можно предложить людям работать 9 часов и платить им за переработку. То есть имеются какие-то внутренние резервы, которые позволяют увеличить загрузку оборудования и рабочей силы.

Когда вы хотите создавать новые рабочие места и нанимать на них новых людей, вы сталкиваетесь с кучей проблем. Вообще-то вы нанимаете живых людей, а не роботов, а у людей масса особенностей. С живыми людьми всегда непросто, они очень разные и часто сложные. Если на улице есть очередь из условных безработных слесарей, то вы можете выбрать лучшего кандидата и предложить ему ту зарплату, которую платите всем слесарям на вашем производстве. А если очереди из кандидатов нет, а вам нужно срочно кого-то нанять, то требования с вашей стороны снижаются, а со стороны кандидатов растут.

— Вы должны предложить более высокую зарплату, чем у тех, кто сейчас у вас работает.

— Еще вопрос, захочет ли слесарь из ЖЭКа работать на заводе. Дело ведь не только в зарплате, но в режиме, условиях, доступности и так далее. И больше платить не так просто. Платить новичкам больше, чем старожилам, — путь к конфликтам. Когда вы как наниматель сталкиваетесь с необходимостью платить повышенные зарплаты новым рабочим, вам нужно пересматривать зарплаты и для тех, кто уже работает. А это совершенно другие издержки. Но вы не можете двум рабочим, выполняющим примерно одинаковый объем, платить существенно разные зарплаты только потому, что один из них пришел позже. И это сдерживает расширение занятости, это сдерживает наем.

— У всех предприятий есть бюджетные ограничения. У них есть фонд зарплаты, за пределы которого трудно выйти. Тем более что у предприятий, работающих на оборону, есть жесткий госзаказ, фиксированные расценки, и в этих рамках очень трудно повышать издержки.

— Повторю: почти все трудоспособные женщины, желающие работать, заняты, уровень занятости среди женщин в России один из самых высоких в мире.

— Вы — журналист. Вы можете пойти токарем на завод?

— А швеи-мотористки не нужны. Или нужны совсем не там, где вы живете. Любое перемещение из профессии в профессию, из технологии в технологию предполагает значительные дополнительные затраты на переобучение. И чем сильнее различаются рабочие места и технологии, тем сложнее и дороже переучивать. Так что все это имеет ограничения, чудес не бывает.

— Да, это вопрос и качества. И производительности, и охраны труда. Масса вопросов.

— Если бы они высвободились, мы бы увидели рост безработицы. Тогда, возможно, их можно было бы нанимать. Но безработица низкая и продолжает сокращаться.

— Думаю, что это не так просто. Во-первых, есть режимные предприятия, чтобы там работать, нужен какой-то допуск к секретности, у мигрантов его нет. Во-вторых, большинство мигрантов — неквалифицированные рабочие. Они могут убирать улицы, могут трудиться на стройках и в ЖКХ, для работы на заводах у них нет квалификации.

— Если бы они массово пошли в ВПК, мы бы увидели, что там вакансий становится меньше, а в ЖКХ — больше. Но этого мы не видим.

— Кадровый голод сейчас, мне кажется, есть везде. Кадровый голод — это не только физическая нехватка людей. Это еще и ситуация, когда не хватает навыков, знаний, умений и так далее.

Он возможен и в ситуации, когда безработица высокая, когда желающих работать полно, но вы не можете найти людей с нужными навыками. Это называется структурной безработицей.

Сейчас мы видим кадровый голод и в науке, и в здравоохранении. Не хватает хороших врачей. Он есть в образовании, там проблема с хорошими учителями. В IT не хватает квалифицированных программистов. В промышленности не хватает инженеров, токарей и слесарей. В этом смысле сейчас выделяются обрабатывающие производства.

— Врачей не хватает потому, что многие выпускники медицинских вузов не хотят работать по специальности.

— К тому же работа в районной поликлинике тяжелая. На бюджетников никогда денег нет.

— Структура бюджетных расходов отражает политические приоритеты государства. Образование и здравоохранение в них, по-видимому, не входят.

— Потому что образование и здравоохранение хронически недофинансировались. Если вы посмотрите на соотношение расходов по этим статьям в бюджете к ВВП, то они гораздо меньше, чем в Европе и в США.

— Отрасли с самыми высокими заработками — это всегда были финансовый сектор, добыча полезных ископаемых и IT.

— В этих отраслях работает относительно немного людей, поэтому доля затрат на труд небольшая. Там нет проблемы платить высокие зарплаты при любых условиях.

— Есть краткосрочное влияние, а есть долгосрочное. Долгосрочно, конечно, повлияла. Во-первых, ухудшится демографическая структура. Демографические дисбалансы, о которых мы говорили, никуда не исчезнут. Во-вторых, сокращение затрат на образование, на науку, на здравоохранение приведет к долгосрочным негативным последствиям в накоплении человеческого капитала. Выразится это в том, что в совокупности знаний и навыков в стране будет меньше. Многие люди уехали. То, что происходит сегодня с системой образования, вряд ли улучшит его качество. Скорее, ухудшит. И все это — последствия.

— Если наиболее конкурентоспособные ученые из России уезжают, то их места занимают менее конкурентоспособные. Если вместо ведущего профессора студентов учит его не самый сильный аспирант, то как еще это назвать, если не отрицательным отбором?

— А это к рынку труда уже не имеет отношения.

Ирина Тумакова