Жизнь без войны. Глава 2

(Предыдущие главы: Глава 1)

2. Сила привычки

Речь, конечно, идет о смене социально-экономического режима.  Или, выражаясь марксистским слоганом – формации. То есть, плановой распределиловки на регулируемый рынок. Относительного равенства на основах полунищеты на глубочайший раскол в доходах. Государственного патернизма на свободу барахтаться или утонуть. «Дружбы народов» на национализм и развал империи. Оплота «всего прогрессивного» и ядерной страшилки на страну третьей категории, пользующуюся подачками и советами тех, кого считали врагами.

Обратите внимание, что обе стороны этого обмена друг друга стоят. Обмен одной показухи и уродства по сути – на другую.

Чтобы почувствовать и более менее объективно оценить реакции на эти перемены, нужно усечь три важных обстоятельства. Во-первых, то, что ломка упала, свалилась сверху, а не созрела снизу. Во-вторых, она случилась в биографической точке возмужания – когда тебе под сорок. И в-третьих, на юность моего поколения выпал, пожалуй, самый яркий проблеск в эволюции социализма, который, наложившись на возраст, дал синергетический эффект позитивных воспоминаний.

Вот с этого и начну. Вождя всего прогрессивного в детской редакции помню разве что по последней странице школьного букваря. В нем его портрет  со стишком красовался на последней странице. Букварь был крепко потрепанный – явно не новейшего издания. Но в 56-м, когда пошел в первый класс, видимо, был еще в ходу. Конечно, о каких –либо не то, что политических суждениях, даже – ощущениях применительно к периоду начальной школы, говорить не приходится. Но мембраной общественных настроений начала «оттепели» запали звуки популярной музыки, которая инерционно звучала еще с пластинок и радиоприемников и в подростковом созревании.

А у нее в середине пятидесятых был неповторимый шарм. В устах забытых звезд тех лет – Нины Дорды, Ружены Сикоры, Ефрема Флакса, Тамары Кравцовой, Веры Красовицкой, она была пронизана такими лучами, такой жаждой любви, красоты и изящества, которые могли возникнуть лишь у людей, вырвавшихся наконец-то из мрака сталинщины. И жадно глотавших воздух свободы, чтобы влюбляться, мечтать, творить. «Осенние листья», «Луннной тропой», «Грустить не надо», «Что так сердце сердце растревожено», «Не грусти, не печалься о встрече», испанская «В шумном городе»...Для этого ряда, отражавшего, конечно же общую моду и музыкальный вкус времени, был характерный нюанс – при всей красивости, в них не было слащавой сентиментальности. Ее заменяла светлая радость и нежность, нашедшая новую редакцию в бардовском творчестве уже 60-х.

Это была лирика оптимистов, которую вскоре сменила энергетика полузапретных звуков Запада, под которую возникло невиданное для системы явление – рождение молодежной  субкультуры. Случилось невероятное: юность позиционировала себя как особую социальную страту. Со своей модой – от одежды до литературных авторитетов,  жаргоном, стандартами поведения. «Зараза» в виде рока и буги-вуги, узких брюк и рубах с попугаями, импортированная на волне грандиозного зрелища – фестиваля молодежы и студентов 1957-го, накрыла и смела ублюдочные нравы, в которых молодые люди были закованы в послевоенные годы. Раздельное обучение для девочек и мальчиков с падеграсами, падесоблями и польками на случай их случки. Школьные формы, напоминающие армейские мундиры. Ну, и конечно, тотальную муштру через пионерию и комсомол.

Свой вызов молодежь выразила в жанре стиляжничанья, в кумирах на «ребрах» вроде Фэтса Домино, Литла Ричардса и Элвиса Пресли, в литературных пристрастиях ( Ремарк, Сэлинджер...), в звучном словесоне типа: «Эй чувак, снимай пиджак, выходи на центр круга!...».

Конец пятидесятых – шестидесятые –это было время редкой, до сих пор  беспрецедентной динамики смены увлечений. Возьмем только танцевыальный ряд: буги-вуги, ренессанс чарльстона, халли-галли, твист, шейк , медисон, джайф... При этом каждому из них соответствовал свой зигзаг в моде и даже жаргоне. Чарльстон – это брючки-дудочки у «чуваков» и юбки-куполы у «чувих». С приходом  твиста брюки выпрямились, а девочки «купола» сменили на мини. Шейк переоделся в клеши и пиджаки в обтяжку с квадратными плечами, в лихо заломленные меховые женские береты. И чуваки теперь величали друг друга «кадр/кадра».

С брежневщиной застой пришел и в молодежную культуру. В 70-е, да в общем-то и до сих пор танцуют, комбинируя элементы из обильных запасов, созданных «шестидесятниками». Из оригинального исключение – разве, что брейк. Но это скорее цирковое соло, чем массовый танец. А в одежде утвердился унылый, мешковатый стиль, скомбинированный под полную или частичную бритоголовость, с вызовами в виде крашеных  хохолков.

Впрочем, свести это только к внешнему бравированию в роли стиляг – упрощение. От опеки родительских и партийных стандартов  молодые уходила по-разному. Уже тогда зародился некий мир причудливых эстетических и этических ценностей, знаковым словом которого стала «романтика». Оказалось, что от Молоха государства можно сбежать «за туманом и за запахом тайги». А миру казеных слов и опостылевших звуков противопоставить «бригантину», «солнышко лесное» и «костер на снегу».

Впрочем, к этому уникальному культурному  феномену вернусь позже специально.

Период коммунистических грез возбудил невиданную тягу к культуре и творчеству. Один из ее феноменов – лютый интерес к чтению. Особенно примечателен был голод на научную фантастику. Помню, в моем городке-окурове пацаны были поголовно увлечены коллекционированием такой литературы. Даже приблатненные. Правда, тут присутствовал и кураж по части чистки библиотек. Но сам факт, что фишкой состязательности были не марки, не порно или заточки – свидетельство тренда. И такие названия, как «Человек-амфибия», «Голова профессора Доуэля» или «Туманность Андромеды» был на слуху у всех даже на уровне школы-восьмилетки.

Другой феномен -  мода на стихи и кумиров-поэтов, обретшая формы массовых шоу! Конечно, тусовки такого размаха, какие собирались у памятника Маяковского в столице, в провинции были редкостью. Но сборища в залах или под открытым небом практиковались повсеместно. В шестидесятые стих пошел под гитарную струну бардов и обрел, напротив, ауру интима. Но все-равно это была актерская игра, священнодействие, предполагающее круг почитателей, спевшихся на общей гамме.

Вторая половина 50-х, начало 60-х – время высокой позитивной энергетики. Органично сочетаясь с возрастом, она заполнила эти страницы жизни в основном приятными воспоминаниями. Спутник. Гагарин. Ледокол «Ленин». Отдельное жилье –«хрущевки», Вознесенский, Рождественский, Евтушенко и Солженицын. Журнал «Юность» в ожидании очередного Аксенова. Походная романтика первых бардов. Культы то физиков, то лириков. Даже Программа строительства коммунизма и «бригады коммунистического труда», бравшие на воспитание лентяев и хулиганов, были скорей комичными забавами, чем признаками мракобесия. Все это питало ткань жизни обилием эмоций и активности, замешанных на вере в иной климат, в «истинный социализм» - вплоть до трагедии Пражской весны.

Вот почему у тех, кому сегодня за шестьдесят, остались в душах следы сладостных ощущений надежд и иллюзий, который мелькнул подобно светлой полоске в окне электрички, на миг выскочившей из мрачного тоннеля. Последовавшая потом фаза крепчающего маразма системы быстро выкурила всю эту лирику. Остались лишь привычки и унылая безнадега на перемены.

Этому способствовал Железный занавес, прикрывавший от слишком колющих глаз соблазны Запада. А, главное, его хватало, чтобы подавляющая масса людей – за редкими исключениями, весьма смутно и, как правило, неадекватно, представляли механизм функционирования демократии и рыночных отношений. Ведь даже в 70-е, когда т.н. «кухонная оппозиция» стала нормой брюзжания абсолютного большинства, ее нотой был лишь ремонт, но не замена системы. Ибо как выглядит альтернатива мы, как поколение, просто не ведали. Что и выявилось на подступах к ломке девяностых.

Сам ее процесс в «лихие девяностые» при определенной внешней схожести с фазой т.н. «периода первоначального накопления», принципиально отличался в самом механизме. А именно – тем, что она была дарована, а по существу – навязана социуму сверху. Даже по форме это осуществлялось привычными методами и в обычном порядке: постановлениями партии, газетными передовицами, лозунгами на кумаче, заменившими прежние призывы «светлой дорогой идти к коммунизму». Через партактивы и партсобрания. Сам новояз «Перестройка» был в духе боевой стилистики, характерной для «вечной революции».

Что касается сущности, то здесь была уникальная операция правящего класса (по нынешней терминологии – элиты) юридической легализации собственности, которой он давно уже владел де факто. И томился в ожидании ситуации и политического камикадзе, который первым осмелится вслух сказать то, что накапливалось и таилось под строжайшим табу. Так оно и случилось: Горбачев появился в тот момент, когда Его величество Тотальный дефицит сожрал все – вплоть до зубной пасты и мыла. И реформы начались в тот момент, когда, как с бухгалтерской дотошностью утверждает в своих книгах Гайдар, запасов продовольствия в стране оставалось на неделю.

Стоит ли недоумевать, изумляться тому, чем они обернулись для слепой массовки, политкорректно именуемой народом. Естественно, что в сценарии сверху если ему и отводилась роль участника, то исключительно как липки, с которой предполагалось содрать последнее лыко. Конечно, при попытке обобщить все это смахивает на концепт заговора, которого в строго организационном смысле, конечно, не было. Зато был интерес – вызревающий, накапливающийся, плодящий настроения, сплетающийся в солидарность единомыслия, который и рождает переломные решения.

Ну, а граждане? Они дивились новой "линии партии", пытаясь понять, чего от них на сей раз хотят. Одни недоумевали, искали за трескучими лозунгами сокровенный секрет, скрытый до поры до времени. Другие веселились, как дети у новогодней елки, с опаской пробуя сорвать с нее яркие игрушки и радуясь тому, что не получили по рукам. Их экзотические названия - "демократия", "гласность", "ускорение", "рынок" - будоражили воображение и смущали. Кто же мог сразу поверить тогда, что все это не балаган, не провокация, а "всерьез и надолго"! Да и никто толком и не знал, что скрывается за оболочками диковинных слов.

Однако сверху повеяло такой вседозволенностью, подтверждающейся буйством СМИ, что обыватель уверовал по меньшей мере в одно: языки отрезать не станут. И общество охватила эпидемия разговорчивости, которой не знало с эпохи "шестидесятников".

Важно отметить, что "перестройку" я наблюдал уже из балтийских окон. А здесь новые поветрия воспринимались иначе, чем в России. И хотя и тут, и там они дули сверху, их запахи ощущались по-разному. На западных окраинах империи "свобода" была понята, прежде всего, как тяга к отпочкованию от прогнившей метрополии. Именно этот сквозняк стал главным и основным, потянув за собой все остальное.

Склевать и переварить зерна капитализма прибалтам особой проблемы не составляло хотя бы потому, что они еще не успели бесповоротно выродиться в особую породу социума - "советский человек". Не тот стаж, другая историческая закалка. Сорок лет пребывания в Совковии не успели вытравить у них вкус к собственности и воспоминания о довольно разумной и сытой жизни в период довоенной государственности. Стать хуторскими фермерами, торговцами или мелкими предпринимателями им было намного легче, чем россиянам. Этот вектор преобразований был не то, чтобы неважным: просто он не являл большой психодрамы, не требовал сильного напряга. Поэтому основная энергия здешней перестройки была направлена на то, чтобы использовать ее как шанс "перестроить" отношения с Москвой.

Осознание этого шанса как искра по запальному шнуру стремительно ползло по умам. И когда Дирижер "перестройки", спохватившись, приехал, чтобы "поправить процесс" в нужное русло, выяснилось, что уже поздно. Оказалось, что зуд независимости всегда присутствовал в этих народах. И требовалось лишь в подходящий момент спичку поднести, чтобы полыхнуло.

И полыхнуло тоже не по-русски, без топоров и звериного рыка. А красиво, как праздничный фейерверк. С улыбками и песнопениями, невиданными доселе церемониалами типа "балтийского кольца", когда несколько миллионов рук сцепились в символе единой воли. Эта непривычная манера натиска ставила в тупик - одних пленяла, других - обезоруживала. Выдвиженцы этого потока разумно оценили ситуацию и все рассчитали правильно. Осознавая, что против лома нет приема, они одновременно почувствовали, что на сценарии 1957 и 1968 годов Метрополия вряд ли уже решится. И если силе противопоставить розы и улыбки, то можно выскользнуть мягко, с небольшой - чисто ритуальной кровью. Так оно и вышло.

Внешне российская "перестройка" была во многом схожей. Та же разговорчивость, та же потребность в массовках, кайф от иллюзии участия в исторической ломке устоев... В те годы я часто бывал в Москве и Питере, встречался с политиками из Белого дома и Мариинского дворца, толкался в тогдашнем "гайд-парке" на Пушкинской площади близ ресторана "Арагви". Люди собирались кучками и целыми днями упражнялись в красноречии. Особенно неистовствовали молодые, с жаром разъясняя старикам и теткам преимущества рынка и конкуренции, многопартийности и диктатуры права над диктатурой пролетариата. Лица были светлые, глаза блестели от адреналина и восторга, в воздухе витала готовность к братанию и подвигам. То было время детской наивности и несуразных, фантастических иллюзий. Тогда еще предприятия работали и пенсии выплачивались бесперебойно, то есть деньги были. Только вот отоварить их было нечем. Казалось, все дело за малым: вот введут рынок, и пустоту заполнит изобилие. Публика с веками рабства в генах простодушно поверила в очередную сказки о халяве. Только вместо коммунизма благоденствие "как у них" на сей раз даровать должен был капитализм.

Однако хорошо помню ощущение восторга и предчувствия грядущих кошмаров одновременно. "Нет, что-то тут не так! Не может быть, чтоб ни с того, ни с сего народ цивилизации Московии, рожденной на руинах империи Чингисхана, позарился на т.н. "западные ценности". Чтобы народ-государственник, как величает его Проханов, привыкший всегда иметь над собой шапку Мономаха и коллективное стойло, вдруг превратился в мелких хозяйчиков, способных отвечать за судьбу своей семьи. И вся эта хмельная эйфория, расползшаяся по площадям и по лицам - не есть ли всего лишь инстинктивный "одобрямс" на очередной эксперимент, затеянный партией. Вот наступит похмелье, очухается и ужаснется привычно: опять его кинули. И тогда начнется! ", - нашептывал изнутри зануда-скептик.

Еще не пролилась кровь в Сумгаите, Баку, Тбилиси, Вильнюсе...Еще бандитский разбой не стал нормой повседневности. Еще чудовищная инфляция не ободрала до нитки возбужденных граждан. Еще не началась прихватизация ...До залоговых аукционов и семибоярщины еще оставалось около десяти лет. Но уже и тогда при взгляде на российское веселье мерещился мрачный отходняк. И поэтому, когда он начался, когда потекли первые ручейки крови, шока не было. Напротив, удивительным  было то, что ломка проходит сравнительно терпимо, что российский мир не сгорел и не развалился окончательно.

Наверное, это было оттого, что слишком отравил душу экскурсиями и в недавнее и давнее прошлое, организованными кампанией гласности. СМИ трещали от напора мрачного варева "правды о сталинщине" и "правды о развитом социализме". Чтиво это глоталось взахлеб чудовищными дозами: помнится, одних толстых журналов я выписывал тогда больше десятка. От него кожа превращалась в щетину! Но еще больше поражало осознание того, что все это - не отзвуки далекой истории, а факты биографий твоих современников - мам, пап, дедушек. Тех, что живут по соседству и стоят в одних очередях за водкой. Палачи и жертвы - рядом. Сколько же живого воплощения унижений и обид, садизма и подлости, злобы и лицемерия, каторжного и халявного трудового опыта накоплено в "строительном материале", из которого объявлено было ваять "демократическое общество"!

При этом не было никаких веских оснований полагать, что "перестройка" была востребована обществом. Людям надоели пустые полки, всеобщий бардак, лихоимство и хамство торговцев и чиновников, да еще и издевательство с отъемом водки. Но не было никаких выраженных признаков, что массы созрели для смены строя, привычной среды обитания. Скорей, наоборот, в эпоху брежневского застоя с его вялым, формальным террором, люди приспособились к системе, научившись жить с максимальным комфортом, который она может дать. Они окончательно избавились от идеологической туфты, покрывшись защитной пленкой лицемерия. В ходу были две формулы адаптации: "как платят, так и работаем" и "где работаем, там и воруем". С учетом того, что система к этому добавляла такие важные дивиденды, как бесплатную медицину и образование и гарантировала от безработицы, то на круг выходило не так уж и плохо. А ведь не следует забывать, что при этом существовал и очень важный психологический компонент: равенство. Конечно, оно было относительным. Но в конструкции брежневского образца социальное неравенство от нынешнего отличалось, по меньшей мере, двумя существенными пунктами.
   
Во-первых, номенклатурная элита, хоть и не в такой уже степени, как в сталинщину, но еще придерживалась "приличий" - не сильно высовывалась из-за зазеркалья. Во-вторых, к началу 80-х на базе всеобщего дефицита само понятие "номенклатурность" потекло, охватив миллионы людей. К тому времени "уважаемым человеком" становился любой, кто имел доступ хоть к каким-то материальным ценностям: каждый продавец, кладовщик, грузчик, повар, официант, вышибала в ресторане, раздатчица в столовой, даже уборщица в ней... Блат и воровство стали тотальными и повседневными явлениями, "демократизирующими" общество возможностями откусывать от общего пирога. В этом смысле понятие "общенародная собственность" было вполне осязаемым. При этих условиях люди научились "не замечать" кудрявую жизнь элиты, а жизнь основной массы не раздражала контрастами.

Конечно, "проклятый капитализм" будоражил воображение, манил своей недоступной сладостью. Но мало ли звезд на небе, чтобы полюбоваться ими в лирический час и помечтать! Если бы им кто-то авторитетно и доступно объяснил, чего стоит создать собственный бизнес и жить безо всяких гарантий со стороны государства, то вряд ли ответом был бы восторг. Народу же объяснили так, что в осадок выпала лишь вторая часть вопроса: "будем жить, как они".

Стоит ли удивляться, что тяжкое похмелье наступило очень быстро. Изумлять может разве что поразительная тупость тех стойких «оловяных солдатиков» партии, которые, вопреки фактам и элементарной логике, кучкуются под бюрократическом ликом Геннадия Зюганова, вместо того, чтоб адресовать ему предьяву. Что ж вы, сволочи, с нам сделали?

Такого рода размышлизмы всегда будят рефлексию, вопрос: так что ты хочешь этим сказать? Оправдываешь свое поколение за несмываемую совковость? «Разоблачаешь», хулишь коммунистическую власть за очередное надругательство над своими подданными? Или, напротив, злопыхаешь, иронизируешь над  фатальной беспомощностью нации в распоряжении своей судьбой? Доказываешь расхожий постулат «каждый народ достоин своей власти»?

Наверное, в зависимости от настроя, можно найти все, что захочешь. Хотя помысел один: остудив наносное – идеологические симпатии, политические эмоции, попытаться все разложить по полочкам согласно «природе вещей».

(продолжение следует)

Владимир Скрипов