«Cоловьи, соловьи...»

Из зарисовок с исчезнувшей натуры

Ума не приложу,  как случилась у Солженицына эта промашка, почему  Василий Павлович Соловьев-Седой вышел у него  евреем.  И это с его-то, Александра Исаевича, орлиной зоркостью, с его, казалось бы, безошибочным нюхом на чужую этничность!

И ведь не только по портретам знал он знаменитого композитора – лично встретился однажды, в декабре 62-го, возле гостиницы "Москва", направляясь в Кремль на  встречу Хрущева с творческой интеллигенцией:

"...Большая черная машина ждет внизу – нас, нескольких почетных, рядом со мной – холеный мужчина в годах, изволит знакомиться, оказывается – Соловьев-Седой, сколько его надоедные песни нам на шарашке в уши лезли из приемников..."  [А. Солженицын, «Бодался теленок с дубом»]

Какой же бес его попутал, если кроме холености и что "в годах" (хотя был Василий Павлович тогда, в свои 55, еще в полном соку, правда – старше писателя на целых 11 лет), не разглядел он в новом знакомом явных примет стопроцентного русского?

Они  проступали и в  широком, круглом, с мягкими очертаниями, лице, и в непропорциональной малости носа,  и в том, как по-деревенски  косо свисала  на лоб прядь светловатых, соломенных волос. Они еще больше светлели, выгорая, летом, – и отец Павел Соловьев, санкт-петербургский дворник  в доме на Старо-Невском, 138,  звал  маленького Васю то «седеньким», то «седым». Так и закрепилась за ним во дворе кличка "Седой"...

Может, неизменные соловьевские очки с толстыми стеклами в широкой оправе сбили с толку Исаича и превратили Василия Соловьева, сына выходцев из крестьян, в  еврейского композитора, виновного, наряду с другими иудеями (Дунаевским, Блантером, братьями Покрасс, Фельцманом, Френкелем и Шаинским)  в том, что "помимо песен талантливых – сколько же они настукали оглушительных советских агиток в оморачивание и оглупление массового сознания, – и начиняя головы ложью, и коверкая чувства и вкус?"  [А. Солженицын, «Двести лет вместе»]

Но не только внешность: ведь и  надоевшие Солженицыну в марфинской шарашке песни Седого – по-настоящему, беспримесно русские.  Уж в них-то при всем желании не найти отголосков еврейского фольклора, которые слышатся некоторым в мелодиях Даниила и Дмитрия  Покрассов и Матвея Блантера, в частности, в его "Катюше"...  Лучшее, что написал Соловьев-Седой, коренится в русской лирической мелодике. Распевный лиризм в духе русской народной песни (так пронзительно проявившийся в одной из его лучших вещей – "Соловьи, соловьи, не тревожьте солдат...") – самая его характерная и сильная черта, проступавшая даже в пружинистых маршевых песнях. "Солдаты, В путь, в путь, в путь!" –  четко скандирует хор, но в припеве  вдруг звучит мягкое,  задушевное:  –  "А для тебя, родная, Есть почта полевая...".  В другом походном марше,  "Затрубили трубачи тревогу" на слова Александра Галича, есть свой крохотный островок лирики: "До свиданья, мама, не горюй, На прощанье сына поцелуй...". Примеров таких – хоть отбавляй.  А что до «оглушительных советских агиток», то Василий Павлович «настукал» их заметно меньше, чем подавляющее большинство его коллег. Судите сами: ни одной песни во славу Ленина, Сталина или партии не вышло из под его пера.

В 1957 году я стал подопечной "творческой единицей"  знаменитого песенника:  меня приняли в Лениградский союз  композиторов,  которым он заправлял с 48-го года по 64-й (так что исключать меня оттуда – за желание  покинуть СССР – пришлось уже не ему, а его преемнику, моему соученику и приятелю Андрею Петрову. Андрей сделал мне поблажку: избавил от присутствия  на публичной экзекуции исключения. Но это уже отдельная история, о которой как-нибудь в другой раз...).  Не прошло и года, как  Василий Павлович позвал меня  (уж не знаю, за какие такие заслуги) на встречу в гостиной Дома композиторов с ошеломившим всех нас своей талантливостью и обаянием  Вэном Клайберном, который только что стал победителем Первого международного конкурса  Чайковского и приехал на выступление в Ленинград.   Сохранилась фотография, запечатлевшая момент, когда хозяин Дома играл молодому американцу   свои "Подмосковные вечера".

Соловьев-Седой и Вэн Клайберн. Слева - жена Соловьева-Седова Татьяна Рябова. В центре - автор с первой женой Фаиной Брянской, правее оперный режиссер Эмиль Пасынков, сидит переводчица Вэна Клайберна. Фото из архива автора

Эту песню  Клайберн – к вящему восторгу советской публики – играл со сцены на бис в своей обработке, обволакивая  милую и незамысловатую мелодию оригинала  пряными джазовыми гармониями. А дальше произошло вот что:  Вэн сел справа от  композитора и заиграл свою версию "Подмосковных вечеров",  а автор песни стал аккомпанировать ему на басах.  Но сильно выпившему Седому этого показалось мало, и, встав со стула и повернувшись к роялю спиной, он учинил  другой аккомпанемент,  начав, ритмично приседая,  долбить  клавиатуру своим внушительным задом...  Гости, быстро оправившись от неожиданности и смущения, дружно засмеялись, Клайберн сдержанно и вежливо заулыбался... 

"А это, знаете ли, - небезызвестный Вовси..."

Впервые я встретился с маститым композитором  лицом к лицу  за пять лет до этого эпизода, в Доме творчества композиторов в  Репино, в конце апреля или начале мая 1953-го, когда я заканчивал Лениградскую консерваторию.  Как раз в те дни мне улыбнулась фортуна:  отменили  распределение в Читу, где я должен был преподавать в музыкальном училище, навсегда распрощавшись  с надеждой вернуться в Ленинград, ибо был я "иногородним" с временной студенческой пропиской и, что еще хуже, обладателем проклятого "пятого пункта". Именно тогда, после начала (в середине января) дела "врачей-вредителей", антисемитский угар в стране достиг апогея, так что о поступлении в аспирантуру или о поисках работы в Питере не могло быть и речи.  Спасли меня  смерть Сталина  и  прогремевшее на весь мир 4-го апреля правительственное  сообщение, отменявшее обвинения  против  "убийц в белых халатах". Через день-два после этой публикации в  "Правде" ученый совет консерватории без лишнего шума, задним числом вписал мое имя в список тех счастливчиков, которые были  рекомендованы в аспирантуру.  Мог ли я подумать тогда, что недели через две воочию увижу  главного  героя зловещего дела врачей?

Дело было так. Мой однокурсник, студент композиторского отделения Владлен Чистяков предложил мне съездить в Репино в гости к одному из наших учителей, композитору Салманову.  Вадим Николаевич принял нас тепло и  пригласил на обед в столовую Дома творчества. Мы – безденежные и вечно голодные студенты – знали, что  композиторов и прочих "инженеров человеческих душ" власть усиленно подкармливает, и шли в столовую, как на праздник.  Увы, получить удовольствие и наесться вдоволь нам не пришлось: в нескольких шагах от нас,  за соседним столом, сидели, будто в президиуме, легендарные композиторы страны Советов – Соловьев-Седой и Дзержинский!   Василий Павлович и Иван Иванович   вели себя шумно, наперебой рассказывали забавные истории, травили анекдоты, сыпали шутками. Столовая заливалась смехом. Лишь странного вида пара, занимавшая чуть поодаль  отдельный стол,  реагировала слабо и как-то нехотя, едва заметной улыбкой, хотя юмористы  явно работали именно на них, особенно – на высокого, неестественно худого немолодого мужчину утонченно интеллигентного вида с наголо остриженной головой и впалыми щеками.   Увидев наш вопросительный взгляд,  Салманов прошелестел:  "А это, видите ли, небезызвестный Вовси... Когда его выпустили, предпочел поехать с супругой на отдых туда, где его никто не знает, чтоб не было лишних распросов».

Шепот прозвучал как удар грома. Вовси?!! Мирон Семенович?!!  Двоюродный брат Михоэлса, выдающийся врач, громогласно ошельмованный, многократно проклятый и обреченный на позорную смерть – в трех метрах от тебя, в композиторской столовой?!!   Только сейчас я заметил болезненную, с синевой, бледность его щек, пугающую застылость  его взгляда, печать бесконечной усталости на лице его жены (Веру Львовну, как я узнал много позже, арестовали вместе с мужем). И мгновенно показался неуместным весь этот балаган, этот парный конферанс в духе знаменитых эстрадников –  Рудакова и Нечаева,  показалась оскорбительной сытость гладких, упитанных, загорелых лиц...

А может, и им самим было не по себе? Может быть, оробели и смутились Вася с Ваней, когда в тихую композиторскую заводь на берегу Финского залива  попал – чуть ли ни прямехонько из чекистских застенков – чудом спасшийся смертник? И не нашли ничего лучшего, как затеять весь этот безудержный   и неуклюжий  треп?  Не знаю. Пришла мне в голову эта мысль лишь сейчас,  по прошествии более чем полувека...

"Водки нет - разговора не будет" 

Июль 1968-го.  В клубе бардовской песни "Восток"  при Доме культуры пищевой промышленности, где я вел ежемесячные концерты-дискуссии, распространился тревожный слух: "Известия" заказали Соловьеву-Седому большую разгромную статью о самодеятельном песенном движении, которое и без того поносилось в печати как дилетантское и идеологически вредное.  Активисты клуба решили, что единственное, что может остановить статью, – личная встреча с Седым.  Отговорить композитора от этой затеи должен был известный ленградский поэт и бард Александр Городницкий с помощью члена Союза композиторов, музыковеда Фрумкина.

"Встреча состоялась  в жаркий июльский день в Комарово, на литфондовской даче, где раньше жила Анна Андреевна Ахматова, а в тот год – ленинградский поэт Лев Друскин и его жена, – вспоминает А. Городницкий. –  ...Василия Павловича, дача которого была неподалеку, уговорили прийти туда для разговора...  На стол было выставлено сухое вино...   Наконец, тяжело отдуваясь, появился покрасневший от жары СС, в летнем полотняном костюме и тюбетейке. На присутствующих он даже не взглянул, а, бросив взгляд на стол, произнес: "Водки нет – разговора не будет", и, вытирая платком со лба обильный пот, развернулся на выход.  Его с трудом уговорили обождать. Побежали за водкой". [А. Городницкий, «И жить еще надежде...»]

Разговор получился длинный – мы провели у моих друзей Друскиных около трех часов.  Городницкий напевал фрагменты из песен разных авторов и "пытался  объяснить, что именем композитора хотят воспользоваться для удушения самодеятельной песни. Он внимательно слушал и проявил даже неожиданный для меня интерес, много спрашивал, удивлялся, что до сих пор плохо знает об этом направлении".  [А. Городницкий, «И жить еще надежде...»]

На меня эти расспросы и удивление большого впечатления не произвели: я не раз убеждался в том,  насколько ревниво и враждебно относятся к  "магнитиздату" сочинители официальных песен – как композиторы, так и поэты. Тот же Соловьев-Седой в речи на  съезде композиторов в Москве вдруг заговорил о том, что разумный человек никогда не пойдет бриться к самодеятельному парикмахеру. С какой же стати, продолжал оратор, мы терпим  самодеятельность в песенном творчестве, как можно разрешать этим безответственным дилетантам писать и распространять свои поделки по всей стране?   Отчетливо помню, как, вернувшись в Ленинград из Одессы, где снимался фильм с его музыкой, Василий Павлович рассказывал  в гостиной Дома композиторов, что в съемочную группу как-то пришел Высоцкий и  спел несколько своих песен. Они ему не понравились, а  "Штрафные батальоны" и вовсе возмутили: «Да это же искажение истории войны, поклеп на нашу армию!» – кипятился обычно спокойный, флегматичный Вася...

Как и следовало ожидать, "встреча  наша (в Комарово - В.Ф.) оказалась бесполезной. Несмотря на заверения СС о поддержке авторской песни, 15 ноября 1968 года... в газете "Советская Россия" появилась его статья "Модно – не значит современно", направленная против нее... Однако закрыть авторскую песню не удалось", - оптимистично завершает Городницкий свой рассказ. [ А. Городницкий, «И жить еще надежде...» ]

"Нам нужна безработица"

Пил Василий Павлович, разумеется, не только водку. Обожал коньяк, в чем я убедился во время его концертного турне по городам Поволжья. Для чтения вступительных слов он пригласил  моего друга, ленинградского музыковеда Михаила Бялика, и меня.  Едва наша "Красная стрела" отчалила от  Московского вокзала,  мэтр пожаловал в наше  купе и поставил на столик непочатую бутылку коньяка.  "А что это у вас?"   –  полюбопытствовал  он, кивнув на необычного вида саквояжик, стоявший на мишиной полке.  "Пишущая машинка, Василий Павлович".   "Ясно.  Пышущая мошонка", – скаламбурил Вася в своем обычном стиле. (А у меня мелькнула мысль: не он ли придумал название кровати в комнате Дома творчества в Репино, предназначенной для приехавших на один день членов Союза, которые опоздали на автобус или электричку:  «Койка для скользящего члена»?..  Василий Павлович был большим любителем женщин, в силу чего к нему напрочь приклеилась кличка «Соловьев-Съелдой»...).

Пошла неспешная беседа о том, о сем, но менее всего – о  музыке или делах Союза композиторов. Италия – вот что было на уме у нашего собеседника.  Впечатления о недавней итальянской поездке явно не давали ему покоя и требовали выхода.  Центральное место в его рассказе заняла  маленькая римская траттория, где его обслуживала пожилая пара.  Встретили тепло, накормили вкусно, подавали быстро, все блистало чистотой и порядком.

"Спрашиваю – через переводчика, конечно:  кто же тут повар?" –  "Да мы сами и готовим".  – "А  бухгалтер, счетовод, кассир у вас есть?" – "Да нет, сами управляемся". – "А закупки кто делает?" – "Тоже мы". – "А хозяин кто, владелец?" – "Опять же мы".

"Соображаете?" – вдруг повысил голос раскрасневшийся от коньяка рассказчик.  Мы с Мишей переглянулись: "Пока не очень..." – "А я сообразил!  Извлек урок!  Знаете, сколько работничков было было бы у нас в таком ресторанчике?  Дюжина, не меньше. А то и больше.  Потому и вечный дефицит, разгильдяйство, экономика в кризисе. Теперь поняли, как со всем этим можно покончить?"  –  "Как же, Василий Павлович?"   –  "Безработица нам нужна! Как на Западе.  Разогнать лентяев, оставить лучших. А кто будет плохо работать – увольнять безжалостно!   Уверяю вас,  люди будут стараться,  кому захочется быть выгнанным взашей?   Только кто же у нас на это пойдет...", – добавил он, снизив тон и безнадежно махнув рукой.

Вот тебе и раз, подумал я.  Вирус инакомыслия  добрался до робкого и косного композиторского болота.  И кто бредит реформами – обласканный режимом музыкальный номенклатурщик, титулованный  советский вельможа, один из высших генералов композиторской армии! 

Но не потому ли он и не шагнул  дальше, не сделал самого главного вывода?  Что все дело в том, кто ХОЗЯИН.  То, что очаровавшая Васю пожилая пара, а не государство, владели тратторией, –  этого он почему-то в расчет не взял...

А что, если  из элементарной осторожности не озвучил хитрый мужичок Василий Палыч абсолютно крамольную тогда, в середине 60-х,  мысль про частную собственность как панацею от наших экономических бед?  Слово ведь не воробей.

Жаль, некому уже ответить на этот вопрос...

Владимир Фрумкин