«Миллионы солдат отступали без боя»

Уже к 9 июля 1941 года фронт проходил по линии Псков — Великие Луки — Витебск — Смоленск — Рогачев — Гомель. За семнадцать дней гитлеровцы заняли Прибалтику, Белоруссию, Западную Украину и подошли к Киеву. Советская историография (пропаганда) объясняла невероятное отступление Красной армии внезапностью нападения, превосходством противника в живой силе и технике: «На фашистскую Германию работала вся промышленность Европы», «фашистские танковые армады» и т.п.

Все это было враньем.

На самом деле даже в 1941 году мы произвели танков в два раза больше, чем Германия, а в 1942 году — уже в шесть раз больше. (Не считая тысяч танков и самолетов, поставляемых союзниками.) За всю войну мы потеряли 100 тысяч танков. Закончили войну, имея 35 тысяч танков.

Итак, расклад сил к началу войны (все цифры — по данным ВНИИ документоведения и архивного дела):

Немецких танков — 4000. Наших — 14 000
Немецких самолетов — 5000. Наших — 10 000
Немецких орудий и минометов — 42 000. Наших — 59 000

Тем не менее 11 декабря 1941 года Гитлер заявил в рейхстаге, что с 22 июня по 1 декабря на Восточном фронте германские войска взяли в плен 3 806 860 советских солдат и офицеров.

Что же происходило, если только пленных за полгода — почти четыре миллиона?

Ни в одной книге не находил я убедительного объяснения. При любых встречах с ветеранами исподволь заводил такой разговор — и не получал ответа.

Конечно, и отца спрашивал, но он не испытал отступления, он начал войну в октябре 41-го года под Москвой, в переломный момент. Это была смертельная оборона, но он стоял лицом к врагу, сражался, а это совсем другое знание, другой опыт.

А потом жизнь сложилась так, что я 40 лет, до последних его дней, дружил с Василием Ефимовичем Субботиным — участником и летописцем штурма Берлина и рейхстага, автором всемирно известной книги «Как кончаются войны». Каждый год в начале мая он старался не включать телевизор — ему были мучительны непомерные ликования, ажиотаж, нагнетаемый прессой, он называл эти празднования плясками на костях. Ко многим рассказам о войне, появляющимся в печати, Василий Ефимович относился настороженно.

«Понимаешь, — говорил он, — войну как прямое столкновение с врагом знает очень мало людей. Одни убывали с передовой, их сменяли другие, потом они тоже убывали — это был конвейер смерти длиной в четыре года. Мало кто выжил и дожил. Передний край, окоп — это взвод, рота. В штабе батальона можно уже оглядеться. В штаб полка командиры батальонов идут, как бригадиры с полевых станов в деревню: отдохнуть можно, на людей посмотреть. Штаб дивизии — все равно что центральная усадьба совхоза, большое село. Штаб армии — как райцентр, а уж штаб фронта — город! И везде, в самых разных подразделениях, от полковых до фронтовых, служили миллионы людей. Они делали очень, очень важное дело — обеспечивали передний край, без них никакой войны не могло быть. Но в непосредственный контакт с противником не входили, окопа не знают. Однако с годами, наверно, что-то происходит с памятью, чужое выдается за свое. И вот они уже от себя начинают рассказывать то, что слышали от окопников, при этом многое путают и перевирают. Потому что о войне, если не знаешь, ловко соврать не получится, обязательно на какой-нибудь мелочи промашка выйдет».

Советские критики, литературоведы, рассуждая об отражении в военной прозе героизма наших солдат, любили цитировать две строчки из книги Василия Ефимовича: «Я один из немногих оставшихся в живых — один из родившихся в 1921 году. Когда началась война, нам было по двадцать лет. Нас почти не осталось… Какое это было поколение… Как штыки!»

Но сразу же за этими строчками следуют совершенно загадочные фразы, которые не цитировали: «Если бы нам сказали. Если бы эту силу взять в руки. Мы бы легли там, где нам показали, и защитили страну… Никто б не побежал. Никогда немец не зашел бы так далеко».

Что значит: «Если бы нам сказали»? Какие-то неподходящие по всему строю слова. Сама их несуразность цепляла внимание.

Солдатская, литературная судьба Василия Субботина уникальна еще и тем, что он не только закончил войну в Берлине, но и встретил ее утром 22 июня 1941 года на западной границе, на посту башенного стрелка среднего танка. Пережил трагедию отступления. О чем-то написал в своих книгах, о чем-то умолчал. Было ведь не только давление редакций, политорганов, цензуры — была и самоцензура, самоограничение. Он столько нападок выдержал за книгу «Как кончаются войны»! С горечью говорил: «Пионеры и генералы рассказывают нам, как мы воевали…»

А «пионеры и генералы», редакции, цензура и политорганы не сами по себе, они — выражение все подавляющей официальной историографии. Любое слово очевидца, не соответствующее канону, отвергалось и преследовалось. Есть еще манипуляция сознанием, внушаемость и внушение, под воздействие которого попадают даже участники событий. Так, через 15 лет после войны, в 1960 году, на встрече ветеранов 150-й Идрицкой дивизии некоторые герои штурма рейхстага говорили друг другу: «Помнишь, с нами был еще старший сержант Иванов, он погиб…» Но «старший сержант Иванов» — вымышленный персонаж из художественного кинофильма «Падение Берлина» (1949 г.), введенный туда как товарищ Егорова и Кантарии. (В 2000 году про «сержанта Иванова» как реальное лицо написала «Независимая газета» в статье под названием «Герой штурма остается безвестным».)

Подобных историй было немало. Не говоря уже о (скажем мягко) спорах, которые длились десятилетиями и до сих пор длятся — спорах за первенство в установлении флагов над рейхстагом. Не зря в начале пути старшие, опытные литераторы предупреждали Субботина: «Не будь самоубийцей, измени все имена и фамилии, сделай как бы «художественную прозу».

И потому Субботин даже в годы свободы не печатал, не публиковал дневники военных и послевоенных лет. Боялся, что новых обвинений «в неправильном показе всенародного подвига» его сердце не выдержит.

«Наш полк стали бомбить в первые же минуты, мы ведь стояли у границы, — рассказывал Василий Ефимович. — Срочно покинули казармы и расположились в соседнем лесу. Отрыли окопы, замаскировали танки и машины ветками. Но никто еще не верил, что началась война. Замполиты повторяли одно слово: «Провокация».

Как мы догадывались, никакой связи с командованием и никаких приказов не было. Потому что стояли мы в том лесу три дня почти без единого выстрела. Над нами шли немецкие самолеты, ночами горизонт полыхал. Понятно было, что немцы обходят нас со всех сторон. На третий день в наш лес по проселочной дороге зарулила группа немецких мотоциклистов — первые гитлеровцы, которых мы увидели. Заблудились. Мы их ссадили, разоружили, все сбежались смотреть. Я до сих пор помню, как они себя вели. Они держались как хозяева, как будто ждали, что мы сейчас бросим оружие и всем полком сдадимся им в плен. Потом нас, солдат, отогнали командиры, особисты пришли, повели немцев на допрос.

Простояв в лесу три дня, мы колонной выдвинулись на дорогу к Тарнополю (с 1944 года город Тернополь. — С.Б.), надеялись, что там будет сборный пункт. Как только вышли из леса, начались бомбежки. Подошли — а Тарнополь уже горит, занят немцами. Пошли в обход. Но после Тарнополя, после бомбежек полка как боевой единицы не стало — отдельные группы бредущих в отступление людей. Мы попали в общий поток отступающих войск, таких же, как и мы, растерянных, ничего не понимающих. Шли под бомбежками, убитые оставались в канавах, на обочинах. Солнце палило нещадно. Шли без отдыха, без крошки хлеба во рту, со сбитыми в кровь ногами.

Меж собой говорили: вот дойдем до старой границы — и там остановимся, там дадим бой. Мы знали, что Шепетовка — старая граница. А старая граница была укреплена. Но выйти точно к Шепетовке не смогли, только видели вдали полыхающее зарево. Так и прошли старую границу, ничего не заметив. Вышли к Волочиску, а оттуда уже на Проскуров (с 1954 года город Хмельницкий. — С.Б.).

Почти четыре миллиона пленных за полгода войны!

Но ведь пленных могло быть и больше. Был день, когда мы с немцами шли рядом. В одном направлении — на восток. Они шли по параллельной с нами дороге. Иногда можно было их видеть. Пехота двигалась колоннами. Много солдат ехало в машинах, впереди и сзади мотоциклисты. Отдельно — танки.

Так они и прошли. На нас не обратили внимания. То есть понимали, убедились, что воевать, стрелять в них мы не будем.

С годами, вспоминая, я стал думать: почему мы отступали без боя? Ведь среди нас были командиры, но за дни отступления я их почти не видел и не слышал, офицерского командирского голоса не слышал.

Теперь мы знаем, что до войны командный состав нашей армии подвергся страшным репрессиям. От лейтенантов до маршалов. Значит, обстановка среди командного состава была такая, что люди были деморализованы. Они боялись не немцев, а собственного начальства. Боялись отдать какой-нибудь приказ самостоятельно, без приказа сверху. Никто не осмелился взять на себя ответственность и организовать на каком-нибудь рубеже оборону. Просто отступали».

Прерву здесь рассказ Василия Ефимовича. Существует множество версий о действиях, вернее, бездействии Сталина в первые дни войны. О том, что он впал в полную прострацию.

Есть документы о его попытках договориться с Гитлером — объяснительная записка заместителя начальника Разведуправления НКВД Павла Судоплатова от августа 1953 года: «Примерно числа 25–27 июня 1941 года я был вызван в служебный кабинет бывшего наркома внутренних дел Берия. Берия сказал мне, что есть решение Советского правительства, согласно которому необходимо неофициальным путем выяснить, на каких условиях Германия согласится прекратить войну против СССР и приостановит наступление немецко-фашистских войск… Устроит ли немцев передача Германии таких советских земель, как Прибалтика, Украина, Бессарабия, Буковина, Карельский перешеек. Если нет, то на какие территории Германия дополнительно претендует» (Российский государственный архив социально-политической истории. Ф. 17. Оп. 171. Д. 465. Л. 204–208; опубликовано в сборнике: 1941 год. М., 1998. Т. 2. С. 487–490).

Вернемся к рассказу Василия Ефимовича Субботина:

«Связи с войсками не было, она сразу прервалась. Вот газета «Известия», письмо Марка Модестова, тоже танкиста, судя по всему, из комсостава. Он тоже встретил войну на западной границе, попал в окружение, в плен, в концлагеря. Модестов пишет: «Я видел в эти первые жуткие дни стреляющихся в висок командиров… В окружении, замкнутом пятью кольцами, нас непрерывно бомбили, но мы не видели ни одного своего самолета, который сбросил бы нам весточку: что нам делать, как поступить».

То есть тоже ждали приказа. Никакой приказ, если он и был, ни до кого не доходил. А самостоятельно, без приказа, командиры боялись хоть что-то сделать. И миллионы солдат отступали без боя.

А я уверен: если бы каждый командир приказал занять оборону, мы бы дали бой и не пустили немца так далеко. Брестская крепость целый месяц держалась! Сколько там немцев убили, какие силы она отвлекла! Потому что нашелся командир, который приказал: «Огонь по врагу!» И если бы нашлись везде такие командиры, каждый батальон мог стать Брестской крепостью. И не случилось бы того, что случилось, не откатился бы фронт до Днепра за какие-то две-три недели.

Что еще добавить? За десять дней отступления мы прошли три области — Львовскую, Тернопольскую и Хмельницкую. В Проскурове нас, танкистов, собрали, сформировали новую часть и эшелоном перебросили под Киев. И уже в те дни, может быть, в дороге или под Киевом, попалась мне газета с обращением Сталина: «Братья и сестры…»

С обращением к народу Сталин выступил 3 июля 1941 года. К этому моменту немцы взяли Минск.

Вот на каком фоне надо рассматривать рассказ башенного стрелка среднего танка Василия Субботина, встретившего войну 22 июня 1941 года на западной границе и закончившего войну в Берлине в звании старшего лейтенанта. Вот что скрывается за его словами: «Если бы нам сказали… Мы бы легли там, где нам показали, и защитили страну… Никто б не побежал. Никогда немец не зашел бы так далеко».

И мне представляется, рассказ Василия Ефимовича многое объясняет. Офицеры, парализованные страхом репрессий. Командиры, которые боялись ответственности. Даже Родину защитить боялись! Такая была атмосфера в армии.

Каким был учет потерь во время войны, красноречиво говорит сопоставление Справки Генштаба от 1 мая 1942 года — с приказом заместителя наркома обороны от 12 апреля 1942 года.

По Справке, безвозвратные потери с 22 июня 1941 года по 1 марта 1942 года составили 3 217 000 человек.

О действительном положении дел — в приказе заместителя наркома обороны от 12 апреля 1942 года:

«Учет личного состава, в особенности учет потерь, ведется в действующей армии совершенно неудовлетворительно… На персональном учете состоит в настоящее время не более одной трети действительного числа убитых» (выделено мною. — С.Б.).

То есть убитых на тот период было в ТРИ раза больше, чем докладывалось в высшие штабы.

Продолжим цитирование приказа: «Данные персонального учета пропавших без вести и попавших в плен еще более далеки от истины» (выделено мною. — С.Б.).

Так складывалась общая статистика.

Сталин в марте 1946 года объявил: «В результате немецкого вторжения Советский Союз безвозвратно потерял в боях с немцами, а также благодаря немецкой оккупации и угону советских людей на немецкую каторгу около семи миллионов человек».

Хрущев в 1961-м: «Война унесла два десятка миллионов жизней советских людей».

Брежнев в 1965-м: «Свыше 20 миллионов человек».

Горбачев в 1990 году: «Война унесла почти 27 миллионов жизней советских людей».

То есть цифры потерь увеличились почти в четыре раза. Такая была статистика.

В январе 2009 года президент РФ Дмитрий Медведев возмутился: «Спустя 65 лет после войны все еще не обнародованы данные о наших потерях. Нужно выходить на историческую истину!» И поручил министру обороны взять под личный контроль подготовку данных о погибших.

Приказ Главнокомандующего не выполнили. Накануне 65-летия Победы заместитель министра обороны огласил те же цифры: в 1941–1945 годах погибли 26,6 миллиона советских людей. Потери мирного населения составили 18 миллионов. Боевые потери — 8,66 миллиона.

Однако боевые потери по этим данным уменьшены более чем в два раза.

Еще в 1995 году Центральный автоматизированный банк данных Всероссийского НИИ документоведения и архивного дела насчитывал 19,5 миллиона персональных карточек о погибших, пропавших без вести, умерших в плену и от ран военнослужащих Вооруженных Сил СССР (Сборник материалов научной конференции «Людские потери СССР в Великой Отечественной войне». Институт российской истории Российской академии наук, 1995).

Прибавим к ним официальные данные о потерях мирного населения — 18 миллионов. Получается — 38 миллионов.

Когда я обнародовал эти расчеты, то услышал немало обвинений: выдумка, фальсификация, очернение… Как будто цифры взяты с потолка. Однако через несколько лет сказала свое слово высшая власть. И действительность оказалась страшней моих расчетов.

14 февраля 2017 года на слушаниях в Государственной думе с докладом «Документальная основа Народного проекта «Установление судеб пропавших без вести защитников Отечества» выступил сопредседатель движения «Бессмертный полк России» депутат Госдумы Николай Земцов:

«Согласно рассекреченным данным Госплана СССР, потери Советского Союза во Второй мировой войне составляют 41 миллион 979 тысяч, а не 27 миллионов, как считалось ранее. Это — без малого одна треть современного населения Российской Федерации.

Безвозвратные потери в результате действия факторов войны — более 19 миллионов военнослужащих и около 23 миллионов гражданского населения… почти 42 миллиона человек».

Гитлеровская Германия, сражаясь на несколько фронтов (Восточный, Африка, Средиземноморье, Западный фронт), потеряла до 7,3 миллиона солдат и мирных жителей.

А СССР — 42 миллиона солдат и мирных жителей. Среди них, по данным Министерства обороны на 2013 год, почти 2 миллиона — «пропавших без вести».

Сергей Баймухаметов