Есть предметы – только для молчания, им нельзя давать имя

Наш голландский приятель, профессор, но не кислых щей, а отчаянный мореход, женился вторым браком на пылкой венгерской художнице. Не устоял против статей и жгучести, как у рассерженной пчелы. Профессор, тусклых синих очей, как все голландцы, учил финансам, а книги его были похожи на очки в стальном ободке.

-Что это за заросли? –возмущалась его супруга. Кривые, стремительные, как она сама, плясали на экране. «Я ничего не утверждаю со всей определенностью, - отвечал он, - но, кажется, акции пойдут вверх».

–Видишь ли, - добросовестно растолковывал он супруге, - это коэффициенты, я их читаю, как кардиограмму. И прихожу к выводу, что акции должны расти».

Но они падали. И он терял деньги. И, лаская супругу, чувствовал, что не вполне достоин этой чести.

-Ты попробуй сама, - огрызнулся он как-то после обеда. И оглянулся на ее картину, полную яростных мазков. Везувий, жующий носок, в ожидании космических взрывов.

-Done! – отвечала художница. В первый же день купленные ей акции выросли на пять процентов. Она потрепала экран за угол, ласково провела по нему пальцами и сказала: «Любовь моя, ты сегодня был в ударе».

-Все равно проиграешь! – мрачно сказал профессор, - Знаешь ли ты, что против тебя играют сто тысяч роботов и буйные, как быки, тучные, жирные банки из Лондона, Нью-Йорка и даже проклинаемой всеми Москвы? Только наука может дать неминуемый выигрыш!

На другой день профессор приготовился дать ей бой. Все зуммеры указывали на бурю. Будет буря, страшная буря у акций, у великих компаний, у смертных, рассыпающих баксы как песок!

День начался с набросков на бумаге. Быки, рогатые быки и жалкие медведи, ползающие у их ног. Кроваво-красный каблук на гигантских очках. Профессор грыз ручку и только посматривал на экран. Там всё поползло вниз. Художница, пританцовывая, подошла к экрану, погладила его, прикупила еще акций и мягко сказала:
-Давай, маленький! Поцелуй меня!

Одна из кривых взметнулась вверх.

Она присела и как будто окунулась в экран, как в воду, полную рыб.

- Ты изогнешься? - спросила она, - Не можешь больше расти? Я сейчас уйду, продам тебя, а потом опять встретимся.

-Как ты это делаешь? – осведомился профессор, когда на пятый день, полных побед и поражений, он увидел, что счет его жены вырос, как зонт.

- Они кричат, как дети, - сказала она, - что вот-вот подпрыгнут. Что надуют щеки. Или вот-вот рухнут. Или что залезут на шкаф и там спрячутся в пыли. Когда краски хотят попасть на место, они тоже на меня кричат.

Он посмотрел на жену. Это она сияла всеми красками. Потом на стол, на свой бедный заброшенный стол, в который было счастьем зарыться. Числа тоже могут составлять предмет любви, хотя и меньший, чем женщина.

-Она же Игрок, - вдруг понял он. Его венгерка, взятая чуть не из милости в Голландию, соединяла счастье, звериное чутье, искусство панорамы и бессознательность стрелка. – Счастливый Игрок!

Нет, конечно, он не забросил свои расчеты. Наука – это корм и много птиц, желающих кормиться.

Но часто вечерами, в своем модельном доме, он признавался очередному гостю:
- О, я есть эксплуататор своей жены!

-Но в чем секрет? – спрашивал очередной ученый гость.

-Да, не берите в голову, - отмахивалась она, - Ты чувствуешь, что есть что-то. Назовем его предмет. Ты чувствуешь его малейшее дыхание, и ты просто передаешь его на землю неважно чем – телом, кобальтовыми красками, вечно звучащим словом, глиной, своей победой – неважно в чем. Но есть предмет, высокий, где-то за спиной, чей рупор – только ты, и ты, и ты! Назовем это счастье.

-То есть Счастливый игрок?

Мефрау ничего не отвечала и только загадочно улыбалась.

Есть предметы – только для молчания. Им нельзя давать имя. Иначе они нахмурятся и улетят куда-то в даль.

В даль безбрежную, в ту же даль, куда сходит солнце, убитое на закате.

Яков Миркин