Вы здесь
Последний политический заключенный СССР
Михаил Петрович Казачков родился 7 декабря 1944 года в Москве, вырос в Ленинграде. B декабре 1966 года закончил физический факультет ЛГУ по кафедре теоретической физики и дo октября 1975 года работал в теоретическом отделе Физико-Технического Института АН СССР им. А.Ф. Иоффе в Ленинграде. Опубликовал 18 статей и докладов, 2/3 из них за рубежом.
21 октября 1975 года, через 10 дней после подачи документов в OВИР на выезд за рубеж на ПМЖ, был арестован УКГБ ЛО и oсужден закрытым судом к 15-ти годам строгого режима пo ст.ст. 64 (измена родине) и дp. УK РСФСР. B заключении дополнительно осужден на три с половиной года, c oбщим сроком в восемнадцать с половиной лет. B ноябре 1990 года освобожден именным vказом за подписью Б.Н. Ельцына и вышел из Чистопольской тюрьмы последним политическим заключенным СССР.
B июле 1991 года Президиум Верховного Суда РСФСР отменил «измену Родине» и ряд других статей и эпизодов обвинения за отсутствием состава преступления (три с половиной года дополнительного тюремного срока были отменены Прокуратурой РСФСР по тем же основаниям годом раньше, еще в период заключения).
О Михаиле Казачкове довольно мало публикаций в российских СМИ, а потому мы повторяем публикацию о нем в "Новой газете" Леонида Никитинского "Михаил Казачков. Стремление к счастью. Три попытки" за август 2007 года.
Михаил Казачков. Стремление к счастью. Три попытки
Разговор с Казачковым вышел на целый день, в той замечательной квартире, которую он купил в конце девяностых на Васильевском острове, с потолками четыре метра и окнами на Неву. Время от времени, уставая, я выключал диктофон, и мы выходили курить на балкон, и именно там, поскольку следов этих слов не осталось в записи, на балконе, откуда открывается вид на Неву в той ее части, где перед предпоследним мостом останавливаются белые лайнеры из заморских стран, Михаил Петрович сказал, что хочет написать книжку про одно место в Декларации независимости США, про него все как-то забыли, а там очень глубоко.
Позже я нашел точную цитату, вот она: «Мы исходим из той самоочевидной истины, что все люди созданы равными и наделены их творцом неотчуждаемыми правами, к числу которых относятся жизнь, свобода и стремление к счастью»... Казачкова, прожившего три жизни, занимает именно этот хвостик фразы. Можно реконструировать, что в июле 1776 года, когда обсуждался этот документ, кто-то из отцов-основателей предложил отразить в нем просто право на счастье, но они были люди образованные, и кто-то, вероятно, возразил, что так нельзя. Вот мы запишем «право на счастье» — а если его нет? И все согласились, что человек обладает только «правом на стремление к счастью». Больше никуда это потом не перешло, ведь получилась, в общем, ересь. Это слишком универсальная индульгенция, а до простого права на ошибку человечество додумается только позже.
В манере Казачкова рассказывать о себе есть какая-то дурная театральность, и она странно сочетается с точностью в деталях. Все вместе — чуть свысока и слегка заискивающе — это от невозможности, но и от желания быть понятым. Он сам ищет извинение то в первой жизни ученого, привыкшего бесстрастно оценивать явления, то во второй жизни заключенного, научившегося за годы в тюремных одиночках целыми днями катать в голове одну и ту же мысль, то в третьей жизни в Америке, где не принята душевная расхлябанность русской застольной беседы, а полагается говорить всегда заранее обдуманные вещи.
Первая попытка: 1944—1975
После войны родители Миши Казачкова, которому тогда исполнилось три года, уехали из Москвы в Ленинград, где им казалось спокойнее. Отец происходил из крестьян Пензенской губернии, имел сложную биографию: служил фуражиром у Чапаева, уходя от ареста в 36-м, два года собирал и перепродавал открытки, был восстановлен в каких-то должностях в органах народного образования, заведовал кафедрой в Ленинграде, где его увлечение открытками постепенно переросло в коллекционирование картин. А мама была специалистом по древним ересям Киевской Руси, хотя сама происходила из-за черты оседлости.
Казачков говорит, что всегда чувствовал в себе эти разнонаправленные начала, крестьянскую и еврейскую половины, но двойственность его жизни далеко ими не исчерпывается. Английский язык в Ленинграде он начал учить младенцем, а в 12 лет, как раз в год ХХ съезда, увлекся джазом и стал слушать по-английски Би-би-си. В отличие от сына, мама слушала Би-би-си по-русски, но Мишу политика не интересовала, он рано пришел к выводу, что ему нечего делать в этой стране. В 1960 году он пошел на физфак, вскоре свел дружбу с американскими аспирантами, которые стажировались в ЛГУ в пору хрущевской «оттепели». С американцами он слушал пластинки, которые они ему оставляли, а потом и присылали из Америки, — так он стал обладателем одного из лучших собраний джаза в Ленинграде. После Карибского кризиса 1962 года, когда он оказался единственным, кто не отрекся от дружбы с американцами, как всего на двадцать лет раньше отрекались от дружбы с немцами, один из аспирантов завел разговор о том, что в Америке жить лучше. Мысль об отъезде казалась тогда нереальной, но Казачков стал жить ею.
Единственное, чего было жаль в России, — это коллекции отца: в коммунальной квартире, где вырос Казачков, подлинники мастеров Серебряного века висели даже на двух сторонах двери в уборную, ценность их тогда мало кто понимал. В 14 лет отец собрал ему в подарок бешеную по тем временам сумму — 400 рублей на заграничный магнитофон, за которым Миша поехал в комиссионку в Москву. За одним разом отец попросил его зайти к московскому коллекционеру, который как будто продавал две папки рисунков Бориса Григорьева. В результате сын вернулся в Ленинград без магнитофона, но с двумя папками рисунков, на которых были пейзажи из Средней Азии. Отец посердился по-крестьянски, сразу указав сыну на ошибку: художник Григорьев в Средней Азии никогда не был. Но рисунки были, в самом деле, коллекционные, а рука — настоящего мастера. Казачков потом почти двадцать лет таскал в портфеле их копии, пытаясь атрибутировать, и он все-таки сумел это сделать перед самым арестом в 1975 году, но об этом чуть позже.
После университета Казачков попал на работу в теоретический отдел Физтеха, из семидесяти ученых там было два члена КПСС, их не трогали, не мешали делать новую бомбу. Он продолжал таскать по Ленинграду ученых мирового уровня, что приезжали в институт из разных стран, и писал об этом отчеты куда надо, обходя предложения пересказывать их частные разговоры. Диссертацию он не защищал, чтобы не затруднять выезд за границу, намерения свои особенно не скрывал, и его постепенно оттесняли на обочину, особенно после «самолетного дела» 1972 года: попытки группы коллег из соседнего института угнать самолет в Израиль. Себе он выбирал темы, не требующие «допуска». Задача чем фундаментальнее, тем больше в ней настоящей тайны и меньше охраняемых секретов. Допустим, в одной системе принудительно объединены вещи разной природы: твердое, жидкое и газообразное — как они поведут себя при резком изменении параметров системы? Вот это надо было предвидеть и рассчитать, придумать формулу, а в секретную лабораторию для этого ходить было не обязательно.
Еще в 1963 году отец поставил свою остававшуюся частной коллекцию «на учет и под охрану государства» — это накладывало на него ряд обязательств, но зато и легализовало операции с картинами, которые иначе в любой момент подпадали под советский Уголовный кодекс. После смерти отца в 1967 году Казачков удвоил коллекцию, он первым начал заниматься тем, что сегодня делают все антиквары: брал кредиты у ростовщика, покупал картины в других городах, реставрировал частным образом и перепродавал, оставляя себе лучшие и оправдывая расходы. За счет этого физик Казачков и в СССР жил неплохо, но что-то ему не нравилось в этой стране.
Он рассчитал, что перед самым подписанием СССР в 1975 году Хельсинкских соглашений КГБ будет осторожничать и он сможет проскочить в форточку. Но он никогда не был диссидентом в собственном смысле слова, ему было до лампочки, что будет с этой страной, на которой он поставил крест. Он задумал выскочить по израильскому вызову, присылаемому тогда в голландское посольство, но на работу в США, откуда ему в режимный ленинградский институт поступило приглашение на работу. Из американских законов, которые еще в Ленинграде изучил Казачков, следовало, что еще до въезда в США ему необходимо было сделать заявление о получении гражданства в консульство. Обманув слежку КГБ, он вступил в контакт с вице-консулом США, который мыл машину по соседству, а он там гулял с сыном трех лет. Проходными дворами он пробрался в подъезд, остановил лифт между этажами, блокировав радиосигнал, и взял американца за пуговицу.
Трудно сказать, правда ли вице-консул пытался вербовать советского ученого в ЦРУ, или, напротив, сразу сдал его КГБ. Его арестовали поздней осенью 1975 года, первым после подписания СССР Хельсинкских соглашений, предъявив обвинение в спекуляции валютой — 300 чеков серии «Д» были подброшены в квартиру, куда он так и не пришел, в конверте с его инициалами. В изоляторе КГБ на Шпалерной, где Казачков провел 15 месяцев, он писал петиции, чтобы не дать разворовать коллекцию, и решал задачу, как избежать расстрела. КГБ нашел в первой жизни Казачкова следующие составы уголовных преступлений: измена родине (в форме контактов с вице-консулом), спекуляция валютой, просто спекуляция (картины) и контрабанда (пластинки). Все вместе тянуло на высшую меру, но вышло пятнадцать лет, разумеется, с конфискацией.
А за несколько месяцев до ареста он все-таки сумел установить автора серии рисунков из Средней Азии, с которых в 14 лет началось его участие в коллекции отца. Оказалось, что автор — одна московская художница, он пришел к ней в гости в мастерскую и узнал вот что. Это было много лет назад, лето ее взлета, она была прилежная ученица великих мастеров, была влюблена, путешествовала по Средней Азии с любимым и написала эту серию. С тех пор несколько десятков лет она писала в духе социалистического реализма — когда Казачков вломился с двумя папками ее прежних рисунков, она как раз в тоске от общей неудачи жизни пыталась той же рукой повторить свой прежний, влюбленный полет. И не могла.
Мысли заключенного. Фундаментальные задачи из физики очень похожи на жизнь. Допустим, в системе, которая называется «человек», в известном смысле тоже принудительно объединены вещи совершенно различной природы: дух, душа и тело. Вот как они все вместе и по отдельности среагируют на резкое изменение параметров системы? Рассчитай-ка вперед. А кто ж его знает...
Вторая попытка: 1975—1990
В тридцать шестую пермскую зону Казачков вышел с этапа 8 марта 1977 года, сугробы были выше крыш, и он примирительно сказал себе: «Возможно, ничего другого в жизни я уже не увижу». Он утешал себя тем, что совсем недавно, во времена Пушкина, например, человек, доживший до тридцати (ему было тридцать два) считался прожившим очень даже полноценную жизнь. Эта была уже вторая.
Бывалый зэк, он утверждает, что лагерь ни в коем случае нельзя рассматривать как что-то вроде перерыва, рассчитывая на возобновление жизни в будущем, но его срок, и в этом ему просто повезло, не оставлял ему таких шансов. Здесь за тобой не только не признается «право на стремление к счастью», но если ты и сам сумеешь его в себе подавить, то жить легче. Но эту жизнь, которая здесь мало стоит, надо все время ставить на кон против тех, кто тебя тут держит, и ты сохранишь себя, то есть выиграешь. Ни о чем другом не надо думать. Если же здесь просто выживать, погибнешь морально, и тело твое будет «гроб повапленный», его тоже нет смысла хранить. Применительно к этому месту фундаментальная задача о вещах разной природы решается вот так.
За пятнадцать лет, не считая следствия, Казачков прошел не по одному разу все три пермские зоны, мордовскую и трижды «крытую» тюрьму в Чистополе. Он сидел с Ковалевым, Орловым, Марченко, Щаранским, со всеми, кто идейно подготовил крушение советской власти и ничего с этого не поимел. Никто из диссидентов (они это подтверждают, я переспрашивал) не сидел круче Казачкова, который никогда в первой жизни диссидентом не был и ни к чему подобному себя не готовил. Девять, семь и пять месяцев голодовок, семь лет в одиночках и два года в карцерах. В тюрьме в Чистополе он читал газеты и по сто страниц в день чего-нибудь высокоумного, этого запретить ему не могли. В карцере, где читать было нельзя, он давал себе задание целый день думать какую-нибудь одну мысль и все следствия из нее, назавтра думал ту же мысль, но по-английски, на третий день сравнивал результаты и старался понять, почему они не сходятся.
Казачкова поразил Сергей Ковалев, который «принял» его в пермском лагере. До этого он умел как-то приноравливаться к советской власти, но ему, как, может быть, и большинству живших в то время людей, просто не приходило в голову, что можно не уклоняться от ее вызовов. Примером этого был Ковалев, который просто держал удар. Став диссидентом уже в лагере, Казачков решил принять этот образ действий, а в чем-то и превзошел учителей: во всяком случае, девятидневная сухая голодовка не имеет аналогов в истории этих лагерей. Голодовки были связаны не с политикой, а с тем, что письма мамы в зону пропускались, а его к ней — нет.
В лагере физик Казачков и биолог Ковалев испытывали методику «выгона пулек», основанную, по их деликатному выражению, «на рециклировании». Вроде бы простая и старая мысль: записку накануне свидания надо проглотить, а наутро «рециклировать». Но никто никогда не говорил зэку, в какой именно день у него будет свидание с женой, если это свидание вообще нельзя было отнять, да и жены после свидания тоже подвергались обыску. Поэтому Казачков, имевший навыки реставрации, проложив с двух сторон открытки, чтобы не попадал жир от пальцев, умещал тетрадку текста на клочке папиросной бумаги, потом клочки скатывались в «пульку», обернутую в три слоя полиэтилена. Ковалев, которому светило свидание, носил «пульку» во рту, тренировался разговаривать, не выплевывая, имитировал хлебание баланды, пока верные зэки втихаря накачивали его маслом. Только перед последним и самым лютым шмоном «пульку» надо было проглотить, чтобы наутро «рециклировать» вдали от камер видеонаблюдения. Во время свидания «пульку» разворачивали, снова заворачивали, после чего перед окончанием свидания ее глотала жена — таким образом письма попадали на волю, где тексты разбирались, печатались в «Хронике текущих событий» и читались по «вражеским голосам».
Казачков утверждает, что из девяти заложенных ими «пулек» потерялась только одна. Переписка с волей — намеками в легальных письмах и прямым текстом в нелегальных — наполняла жизнь зэков особым смыслом, но писем было мало, их не пропускали, а какие-то другие смыслы, не считая чтения и собственных мыслей, в жизни зэка Казачкова стали появляться только уже с началом перестройки.
В 1988 году он услышал по радио в «крытой» передачу про очередной пленум ЦК и понял, что советской власти, в самом деле, наступает конец. К этому времени он отсидел без малого тринадцать лет, получил в лагере еще три с половиной, но пользовался авторитетом как у зэков, так и у администрации. Начальники тоже смотрели телевизор, и многие из них теперь захотели поговорить с ним по душам. Эти разговоры всегда начинались с вопроса: «Сколько вам еще осталось?», на что Казачков так же неизменно отвечал: «А вам?». Он утверждает, что в Мордовию по его душу приезжал даже начальник 5-го управления КГБ генерал Бобков, но он с ним отказался встречаться, «чтобы не заводить себе личного врага там, где есть враг институциональный».
Начальству надо было как-то объяснить, почему Казачков, прежде ежегодно ритуально отказывавшийся от советского гражданства, в 1989 году вдруг написал хамское письмо Горбачеву с требованием ни в коем случае гражданства его не лишать. Он согласился объяснить свой странный поступок в письме к маме, при условии, что оно будет выпущено, «а уж снимите вы с него копию или нет, не мое дело». Письмо это представляло собой эссе про Пушкина, как он задал парадигму взаимоотношений русских интеллектуалов с властью: от полного ее отрицания до понимания необходимости сотрудничества, но только с первым лицом, до похода к царю в Кремль, где он, как известно, сел на стол, и, наконец, до неизбежного краха всей этой затеи. Копия письма про Пушкина, видимо, ушла в качестве объяснения в Москву, а начальник местного КГБ в знак благодарности предложил Казачкову посмотреть картинную галерею в Саранске, богатую скульптурами Эрзи. Казачков, переодетый в штатскую одежду вохровца, поразил экскурсовода знанием предмета и был ею принят за большого начальника.
Вернувшись в зону, он продолжал досаждать администрации, выломился из окна санчасти, где его пытались спрятать от журналиста Эйба Розенталя, который напишет про Казачкова и его маму шесть колонок в «Нью-Йорк таймс». Почти все диссиденты к тому времени уже так или иначе вышли, Горбачев объявил миру, что политических заключенных в СССР больше нет, а Анатолий Марченко умер в той же камере, где голодал Казачков, и в результате такой же голодовки.
Летом 1990-го расследовать гибель Марченко приехал председатель Комиссии Верховного Совета РСФСР по правам человека Сергей Адамович Ковалев. Он пришел к Казачкову в камеру, они обнялись, и Ковалев спросил: что же делать? Зэк твердо сказал: только пересмотр всех приговоров, никаких помилований. Тем не менее какую-то бумагу, «ни в коем случае не являющуюся прошением о помиловании», он Ковалеву все же передал, и в сентябре 1990 года Президиум Верховного Совета РСФСР принял решение об освобождении Казачкова. Документы об этом шли до Перми шесть недель, пока не прошло открытие «Соловецкого камня» на площади тогда еще Дзержинского. На следующий же день начальник зоны призвал его и радостно сообщил, что бумага уже в Казани, не желает ли Казачков, пока привезут, съездить на могилу Марченко, он же туда собирался? Они съездили на «газике», вернулись в зону за бумагой, потом он переоделся в музее Пастернака, оставил там запись в журнале почетных посетителей и поехал к маме в тогда еще Ленинград.
Третья попытка: 1990 — по настоящее время
Разумеется, каждый человек живет несколько жизней, но обычно они проходят более или менее параллельно. Они переплетаются и путаются, наползают друг на друга, удачи из одной жизни мы, сами того не замечая, механически переносим в другую, где они часто превращаются в ошибки. Не так у Казачкова, чьи три жизни отделены друг от друга четкими границами, это почти что чистый эксперимент, и три человека под одним его именем тоже получаются очень разные.
Первую жизнь в России он прожил с мыслями об Америке, то есть о будущем. Третью жизнь в Америке он начал жить с мыслями о России, то есть, в сущности, о прошлом. И только вторую жизнь «от звонка до звонка» он прожил полностью в настоящем, но она кончилась, снова легализовалось его «право на стремление к счастью» и расширился выбор. «На свете счастья нет, но есть покой и воля». С позиций буддистской философии всякое вообще стремление является причиной как раз несчастья. С точки зрения христианской идеи, сторонником которой скорее считает себя Казачков, стремиться следует только в Царствие Небесное, а не к какому-то «счастью» по горизонтали. Это мы тоже обсудили, но это к слову.
В Ленинграде в конце 1990 года Казачков провел меньше двух месяцев, успел засветиться на экране, но предложение идти в депутаты он отклонил еще в тюрьме. В начале 1991 года он вместе с мамой уже устремился в Америку, где ненадолго стал популярен в политических кругах, но разговаривать о будущем России всерьез тут оказалось не с кем. В выборе предложений он был слишком щепетилен, например, отверг предложение сионистов стать раввином на том основании, что у него было «другое понимание зла». Мама Дора недаром вместо сказок в детстве учила его ересям Древней Руси — Казачков, считающий себя «ивилологом», то есть специалистом по злу, пришел к выводу, что оно лишено онтологических оснований и скорее случайно. Эта ересь такая же древняя, как сами понятия о добре и зле, но в современном понимании скорее христианская, в русле же Торы добро и зло чаще представляются как два равноправных начала. Ему предложили быть профессором этики, но он отказался, «поскольку собирался практиковать этику и дальше».
«Нравственность, — утверждал он на балконе, пока шведский, по-моему, белый лайнер неуклюже разворачивался в Неве (этой записи нет на диктофоне, поэтому я цитирую по памяти), — есть оптимальный способ поведения в условиях отсутствия достаточной информации». Например, в тюрьме, где ты не понимаешь, что с тобой хочет сделать администрация, разумней всего поступать нравственно. И так далее. Казачков считает, что эта максима принадлежит второй его жизни, но мне кажется, что она отчеканилась в формулу уже в третьей жизни и не на первом ее этапе.
Чувствуя между нами некую отчужденность, мешающую разговору, но желая во что бы то ни стало быть точно понятым, он пытается объясниться. Он говорит: «Я чувствую себя уже очень старым. Я все уже передумал там. Когда я вышел из лагеря, мне было лет восемьдесят, наверное… (на самом деле сорок шесть). И с тех пор я не помолодел». Его маме сейчас девяносто пять. В Америке Казачков вскоре вступил в брак со специалистом по математической логике, сейчас она уже почти слепа. У него также есть сын и внучка в Санкт-Петербурге, всем им надо жить.
Отцовскую коллекцию живописи Серебряного века никто ему не вернул и ее возращение чем далее, тем более проблематично. Теперь уже и бывшие офицеры КГБ, в 1975 году при обысках топтавшие эти картины ногами, понимают, сколько они стоят. Несколько лет назад в уголовном деле Казачкова, которое хранится в архивах ФСБ, государственная охранная грамота коллекции, в которой владелицей числилась его мама, а он только хранителем, была подменена, чтобы было меньше поводов говорить о возвращении хотя бы половины. В июне 1991 года Верховный суд РСФСР пересмотрел дело Казачкова, снял все обвинения в государственной измене, но оставил 10 лет с конфискацией за «спекуляцию». Как ни смешно это выглядит сегодня, обжаловать это решение можно было только в Верховный суд СССР, которого через два месяца тоже не стало. Большая часть картин находится в запасниках Русского музея, в июне 2007 года на нашу просьбу осмотреть эти экспонаты администрация ответила отказом.
На деньги, заработанные в Америке, Казачков приобрел квартиру на Васильевском острове с потолками 4 метра и оснастил ее сигнализацией и специальным освещением именно в расчете разместить здесь коллекцию, которую он предполагал завещать городу, а вывезти за рубеж ее все равно нельзя. Первое и довольно продолжительное время он жил в Америке мыслями о России и пытался что-то делать оттуда в смысле ее преобразования. Ну, он же написал в эссе о Пушкине, копия которого в качестве объяснения, вероятно, все еще хранится где-то в ФСБ, что русский интеллектуал, начиная с отрицания своей страны, все же в пору зрелости приходит к мысли, что никуда ему от нее не деться. Он учредил некую телевизионную структуру одновременно в Москве и Бостоне, отснял на пространстве от Воркуты до Бразилии и показал по российскому телевидению два десятка просветительских документальных фильмов, это было еще при Ельцине. Но он не примкнул к той линии бывших диссидентов, которые стали активно заниматься политикой или эксплуатировать эту тему. С другой стороны, он не захотел научиться «откатам» на хлебной ниве российского телевидения. А чем же еще там заниматься, если не играть в политику и (или) не пилить государственный бюджет и не раздавать взятки?
Один из самых сильных документов, составленных Казачковым, — это прогноз развития событий в СССР, сделанный им в 1989 году в тюремной камере для приехавших к нему американских конгрессменов и с перепугу переданный администрацией по назначению. «Представьте себе, что было бы, — писал зэк Казачков конгрессменам (этот документ потом страницами цитировали на сессии ПАСЕ), — если бы в 1944 году заговор генералов в Германии увенчался успехом…». А что было бы? Реформы были бы проведены руками самих немцев. Самые одиозные из гестаповских генералов были бы расстреляны, но аппарат остался бы тот же. Евреев, конечно, освободили бы из лагерей, но коммунисты оказались бы там снова. А гестапо переименовали бы в ведомство по охране Конституции…
К концу девяностых, если я правильно угадываю, Казачков постепенно ушел в бизнес в сфере телекоммуникаций, консультирует какие-то совместные с Россией проекты. То есть честно, по-американски, зарабатывает деньги, кормит маму, жену и детей, что было бы нам совсем неинтересно, если бы мы не ведали о второй его жизни протяженностью в пятнадцать лет. По отношению к России, если не считать ностальгического, у него сохранился скорее коммерческий интерес. Казачков же не Пушкин, чтобы царь позволил ему посидеть у себя на столе. Но и заканчивает он не так плохо, как Пушкин. А Россия какой была, такой и осталась с тех пор.
И бог с ней, что же делать, нас сейчас интересуют не судьбы России, а судьба одного конкретного человека по фамилии Казачков. Он говорит, что еще в лагере, откуда вышел восьмидесятилетним и с тех пор не помолодел, задумал несколько книжек, в том числе эту — о неотъемлемом праве человека на стремление к счастью и о том, почему его проще реализовать в лагере, чем в Америке. К сожалению, я думаю, он ее уже не напишет. Сорок лет соцреализма художницы, чьи ранние рисунки он полюбил в 14 лет, и десять лет попыток честно заработать деньги в Америке приводят к одному и тому же результату. Согласно фундаментальной задаче о телах различной природы, система, оставаясь тождественной себе, теряет способность к левитации. Я думаю, что это большая потеря для страны, хотя самой стране это, может быть, сейчас безразлично.
Юрий Орлов, участник Великой Отечественной войны, известный ученый-физик, основатель и лидер с 1976 г. Московской Хельсинкской группы. Арестован в начале 1977 года, приговорен к 7 годам лагерей строгого режима и 5 годам ссылки за правозащитную деятельность. 5 октября 1986 г. в обмен на арестованного в США советского разведчика выслан в США и лишен советского гражданства:
— Разумеется, я помню Михаила Петровича! Мы с ним еще устраивали в зоне физический семинар. Так, понарошку, чтобы не потерять форму. Я в лагере написал и издал, переправив на волю, три довольно серьезные работы по физике.
— Казачков считает, что политзаключенный — это профессия, требующая полной отдачи сил. Он скептически относится к вашим упражнениям в пермском лагере.
— Ну, я был как физик несколько более известен. Конечно, мне было важнее доказать из зоны, что я живой. Эти работы я писал невидимыми чернилами между строк обычных писем, трудно требовать от них соответствия научным стандартам, поэтому как ученый я на них впоследствии не ссылался.
— Вы были профессиональным диссидентом, а Казачков ни к чему подобному себя не готовил. Вас не удивляет та твердость, которую он неожиданно проявил в условиях заключения? Много ли было таких среди арестованных диссидентов?
— Разные были и люди, и судьбы. Я не хочу называть имен тех, кто ломался и в первые дни после ареста, да вы их и сами знаете, если в теме. Трудно кого-либо осуждать, а Казачков избрал самый правильный путь. Был эксперимент на крысах в аэродинамической трубе: выживали только те, которые пытались сопротивляться вопреки всякой неизбежности, а те, которые мирились с судьбой, первыми гибли от инфаркта… я давно ничего не слышал про Казачкова. Он жив?
Арсений Рогонский, историк, один из создателей исторического сборника «Память» в самиздате. В 1981 году арестован и осужден. После освобождения в 1985 году продолжил научную и общественную деятельность. В 1988-1989 гг. стал одним из основателей общества «Мемориал»:
— С Казачковым в зоне я не пересекался, у меня была полегче статья. Конечно, мы все про него слышали и читали его письма. Мы вели хроники и сначала не могли понять, как к нему отнестись. Его мама была известна в Ленинграде, она где-то примыкала к диссидентским кругам. А он — то ли фарцовщик, то ли… Ну, как тебе сказать, в общем, так мы к нему относились сначала.
— Скажи, пожалуйста, с твоей точки зрения, он в политическом лагере — вообще случайный пассажир? Много там было таких?
— М-м… Ну, не совсем, конечно, случайный, с точки зрения его судьбы, но все-таки пассажир. Не скажу, чтобы в политических лагерях таких было много, все же обычно те, кто туда попадал, что-то такое делал. Ну, а в лагере-то он стал уже диссидентом, его считали своим. А потом он опять куда-то делся…
— Много ли было таких «потерявшихся», кто, пройдя через политические лагеря, не пытался потом это использовать в той или иной мере в политике?
— Затрудняюсь сосчитать. О судьбе большинства из тех, про кого мы писали в самиздате и с кем я сидел, я сегодня мало знаю. Там вообще мало было, как бы это сказать… По-нынешнему — россиян. Сидели больше украинцы, прибалты — эти за национализм, религиозники… Первое время эта печать бывшего политзэка была в моде после перестройки, сейчас уж никто и не вспомнит об этом…
Сергей Ковалев, биофизик, в 1964 г. получил степень кандидата биологических наук. С 1968 г. примкнул к движению в защиту прав человека в СССР. С 1971 г. — один из ведущих участников издания «Хроники текущих событий». В декабре 1975 года суд приговорил его к 7 годам лагерей строгого режима и 3 годам ссылки. Срок отбывал в пермских лагерях и в чистопольской тюрьме. Председатель Комитета по правам человека Верховного Совета России (1990-1993); председатель Комиссии по правам человека при президенте России (с 1993 г.; в январе 1996 г. подал в отставку). В январе 1994 г. избран первым уполномоченным по правам человека в России (смещен Государственной думой с этого поста в марте 1995 г.):
— В рассказе Казачкова много неточностей, он как бы подсознательно старается себя приблизить все же к диссидентам. Про «рециклирование» он все рассказал не так, поскольку имел к этому не самое прямое отношение. Носить «пульку» во рту не получалось, ее надо было каждый день глотать, а на следующий день, где-нибудь в закутке, чтобы не поймали, «рециклировать», лучше на газетку, а потом опять глотать — поэтому и делали три слоя полиэтилена. А маслом в складчину кормили, чтобы баланду не есть и реже «рециклировать», вот так.
— Ну, все-таки мужественное поведение в лагере человека, который совершенно туда не стремился и не готовил себя к этому, вызывает уважение…
— Э… Как вам сказать. Он же подъедал. Я не в смысле осуждения, там почти все подъедали. Однажды я держал голодовку, один зэк встретил меня и шепчет: там за углом барака стоит кружка какао с маслом, давай! Я отказался, я же голодал. Я даже не могу сказать, как он на меня посмотрел. Все же подъедали.
— Наверное, все равно трудно было держать такую голодовку «с подъеданием» в течение многих месяцев?
— А то!
— Казачков к вам до сих пор относится с величайшим уважением.
— Да я к нему, в общем, тоже, он ничего такого не сделал, чтобы лишиться моего уважения. Но я давно ничего не слышал о нем, спасибо, что напомнили. Он очень умный, интересный человек, про него интересно читать.
Михаил Казачков: С точки зрения физика, метафора, примененная автором, не вполне точна. Ну, он же не физик, в общем, понятно, что он хотел сказать. Я себя видел и вижу до сих пор немного по-другому, но я не покушаюсь на право автора увидеть меня и так. Спасибо за встречу с Сергеем Адамовичем и Юрием Федоровичем, я рад этой встрече, хотя бы заочно.
Леонид Никитинский – замечательный журналист и мой добрый приятель. Он профессионал и поэтому писал этот мой профиль без всяких скидок на личные отношения. При этом, конечно, никто из нас не универсален. Скажем, мою метафору из теоретической физики он понял не вполне. Ну, и в том что, собственно, определило мое поведение как до, так и – в особенности – во время довольно-таки рекордной по срокам отсидки, слишком глубоко разбираться не мог. Ограничился фактами: опросил тех, с кем я сидел, пришел к выводу, что надо же: вроде бы и не профессиональный диссидент, а сидел круче всех диссидентов, на этом и остановился.
Ни книгу, ни статью неправильно критиковать за то, чего в ней нет – только за материал и мысли, отобранные автором для печати. Поэтому ни малейшей критики у меня к этой публикации не имеется. Что не лишает меня права сделать к ней свои дополнения.
Ну, во-первых, что это за метр-эталон платиновый такой, “диссидент.” Очевидно, имеется в виду нечто среднеквадратичное от тех, кто сидел по т.н. антисоветским статьям УК. Но люди-то ох, какие разные... Особенно в лагере и тюрьме, где их суть проявляется с рельефностью, никогда не доступной в “большой зоне.” Там, за решеткой, сравнительно мало значит, за что человек посажен. Все определяет то, КАК он сидит. Я с этим критерием и после выхода из тюрьмы не расстался.
Я не способен быть автоматически лояльным ни стране, ни режиму, ни институтам, ни каким-либо абстрактным идеям. Только отдельным людям, и только если они в моем понимании того заслуживают.
Самым моим близким лагерным другом остается человек, который после безупречно, но пассивно отсиженного срока и десятков лет в США вернулся в РФ и поддержал захват Крыма.
Мне удалось внести немалый вклад в освобождение из тюрьмы и выезд из РФ подполковника внешней разведки КГБ, моего сокамерника в Чистополе, и абсолютно достойного человека. Ох, как срежетали зубами его бывшие коллеги! Ведь он не один год добровольно и без всякого принуждения инфомировал ФБР о грязных операциях своей службы в Америке, а потом вернулся в СССР, наотрез отказав ЦРУ в работе против своей страны.
В Мордовии был бывший офицер ВВС, ударившийся в православие и ушедший в отставку. В подмосковной электричке он оказался на одной скамейке с военно-воздушным атташе посольства США. Говорили о погоде, но ГБ его на всякий случай – погоны, звездочки, премии! – упек на 10 лет. В лагере он был у нас глубоко законспирированным помощником. Подошел срок УДО, на что он имел полное право. Но главный Гбист верхним нюхом что-то чуял. Вызвал он меня и сказал: “мне нужно знать; Вы, ясное дело, не скажете. Но мне и не надо – Вы просто вот ТАК на меня посмотрите, а уж за мной не пропадет.” Я посмотрел на него совсем не ТАК, человек вышел на волю досрочно, и уже патриарх упек его в нищий приход в медвежьей глуши. Как он меня приглашал приехать, и как мне хотелось!
Одним словом, принцип прост: лучше с умным (честным, порядочным) потерять, чем с дураком найти. И никогда не играть с жульем и подонками на их поле и по их правилам. Как бы дорого это ни обошлось.
Совершенно нормально, что в газетной статье, даже такой обширной, на всем таком психологически сложном остановливаться было неуместно. Однажды я напишу, наверное, книгу и для русскоязычной аудитории. Пока же написал, но заморозил публикацию книги, написанной по английски. Ужо выйдет, тогда и подборку переписки с мамой приготовлю, а может и про то, что я понял о России вообще, напишу что-нибудь внятное и для соотечественников. Тем более что сегодня большинство из них такие тонкие материи не воспримет. Пока же вот работа Лёни, за которую я ему очень признателен.
Михаил Казачков
-------
Казачков никогда не прекращал правозащитную работу. C 1996 года действовал в качестве делового консультанта в коммерческой сфере, прежде всего в oбласти электоронных СМИ, телекоммуникаций, высоких технологий, интеллектуальной собственности и проблем глобализации. Пока это было продуктивно занимался выводом российской интеллектуальной собственности на мировые рынки. Был председателем совета директоров GIST, Inc., публиковавшей для профессиональной бизнес-аудитории информацию o развитии информационных и телекоммуникационных рынков России и CНГ, Восточной Европы, a также Латинской Америки и Kитaя. Компания была одним из четырех участников в руководимом фирмой Arlhur Andersen консорциуме, подготовившего к приватизации 25% минус две акции холдинга СвязьИнвест.
C февраля 2000 года Казачков имеет двойное гражданство - Российской Федерации и CША. В настоящее время живет в Бостоне, США. C января 1992 года женат на американской гражданке, сын и внучка живут в Петербурге.