«Руки делали свою работу, а я думал о своем. О чем? Да, обо всем!»

Утром 2 мая 2018 года в США умер Марк Копелев. Это был человек, который сумел везде состояться, куда ни бросала его судьба. Он был и режиссером, и портным, и фотографом, и писателем. В каждом роде своей деятельности он полностью отдавал себя, выполняя ее не как ремесленник, но как художник.

Он строил большие планы на будущее, мечтал о новых книгах... Осталась книга "Письма с того света", остались его снимки, его тексты, его письма - а самого Марка Копелева теперь нет... Светлая память прекрасному человеку.

Владимир Фрумкин: Вчера мы с Яшей Фрейдиным потеряли друга, Марка Копелева. Наташа Рапопорт, которая меня с Марком познакомила, опубликовала сегодня главу о нем из только что вышедшей книги:

Наталия Рапопорт: Памяти Марка Копелева

«Гуляки смотрят в небо»
Глава из книги «Aвтограф»

Наш друг Марк Копелев — человек многих и разнообразных талантов. Основным делом жизни он считает фотографию и тут он, конечно, прав: Копелев — фотограф от Бога.

Возможно, вы слышали посвящённую Марку Копелеву песню Тимура Шаова «Правда глаза колет (разговор фотографа в электричке)», из альбома «Один день дяди Жоры».

В общем, я за мой талант и мастерство
Был уволен по статье «за бесовство».
Помню, мне тогда приснился чудный сон —
Меня коллегою назвал Картье Брессон…

Тимур вообще часто упоминает Копелева в своих песнях. Вот, например, из «Песни гоя»:

Другу я сказал: Маркуша,
Ты не там живёшь, послушай,
Марш в пустыню, что ты за еврей?!
Он не смог сдержать обиду
И уехал во Флориду —
Там грустит о родине своей.

Откуда Марк уехал во Флориду, в песне не сказано, но я знаю: из городка Инглвуд, штат Нью-Джерси. У Копелева — дом в Нью-Джерси, дом во Флориде. Дома огромные: вмещают, например, всю команду Тимура Шаова, и каждому есть отдельное место. Это при том, что в нью-джерсийском доме у Марика жена, две дочки, три внука, и каждому тоже есть отдельное место. Чем не жизнь?! Спрашиваете, откуда у Копелева такое богатство? Расскажу, но наберитесь терпения: биография у него, по его собственному выражению, «кучерявая».

Дом во Флориде Марик купил после нью-джерсийского как обитель муз, тишины, ума холодных наблюдений, и творческого экстаза. Но дома Марика — Мекка для его многочисленных друзей, так что «тихая обитель муз» остаётся часто плодом нереализованной мечты. При том, что там постоянно толкутся гости, дом во Флориде такой ухоженный, аккуратный и чистый, что кажется ненаселённым. Предваряя наш с Володей приезд на встречу Нового года, Марик прислал нам фотографии дома. Я усомнилась, живут ли там. Из нашей с Мариком переписки (Наталья — Копелеву):

«Дом такой стерильный — в нём же нельзя шагу ступить! Где беспорядок, который мой муж Володя прокламирует как необходимую составляющую жизни? Где носок, засунутый между диванными подушками, который потом полдня ищут, где двенадцать пар очков, рассованных на кухонном столе, в сортире, под подушкой, в будуаре у соседки и т. д., и при этом совершенно ненужных, потому что лет пять назад Володе сделали очень успешную операцию на глазах? Где, в конце концов, газеты Солт-Лейк трибьюн, начиная с прошлого года, летающие по дому, по саду, по кровати, по воздуху и по крыше? Где, я вас спрашиваю? Не верю! Так не живут! И как мне теперь, после того, что я увидела, вас приглашать в гости?! Ваша обескураженная Наташа».

Копелев мгновенно отреагировал:

«Наташа! Не путайте рекламную картинку с реальной жизнью».

Однако я отвлеклась от темы. Моя цель — жизнеописание моего героя. Хотя, конечно, порядок в доме характеризует хозяина, это отдельный штрих к его портрету.

Многое описанное ниже я почерпнула из нашей переписки. Началась она почти случайно в связи с юбилеем Тимура Шаова. Адресаты оказались так интересны друг другу, что переписка превратилась в почти ежедневную эпистолярную связь и, может быть, когда-нибудь превратится в книгу. По истечении года заочного знакомства Марк пригласил нас с Володей к себе во Флориду, и мы рискнули согласиться. Риск был велик: каждый из адресатов создал себе за год интернетного общения образ другого, и сейчас нам предстояло увидеть и озвучить образы, созданные эпистолярным романом. Мы летели к Марку во Флориду — и нервничали, он ехал нас встречать в аэропорт Вест Палм Бич — и тоже, думаю, нервничал. Но всё обошлось и сбылось, хотя созданный мною образ высокого стройного брюнета с иронической улыбкой усталого бонвивана оказался преувеличенно романтическим, да и мой портрет, включённый Марком в Тимуров альбом, за минувшие со снимка полвека несколько потускнел. Переписка наша, к сожалению, в прошлом: теперь мы почти каждый день видимся по Скайпу, а со Скайпом какая переписка…

Годы юности мятежной. По образованию Марк Копелев — театральный режиссёр, окончил Ленинградский институт театра, музыки и кинематографии (ЛГИТМИК), практику проходил у Товстоногова. Режиссёрская судьба его не сложилась. Цитирую: «паскудное тягучее совковое время, сложившиеся обстоятельства и собственный гнусный характер не дали себя реализовать». Проблемы начались, когда он ещё даже не выпростался из театральных пелёнок: на дипломном спектакле в Свердловском ТЮЗе, куда его направил ЛГИТМИК.

Из письма Марка:

«Выпуск моего дипломного спектакля по пьесе замечательного драматурга Александра Хмелика «Жил-был тимуровец Лаптев» был связан с таким громким скандалом, что руководство свердловского ТЮЗа не то что приглашать меня на работу — слышать обо мне не хотело… Вы спросите: что же там такое могло произойти, что начальство начинало трясти при одном упоминании моего имени? Ох, Наташа, Наташа! Такой вопрос может задать только человек, совершенно незнакомый с причудливыми запахами театральной кухни. Двор Екатерины Медичи может показаться детским садиком для младшей дошкольной группы по сравненью с этим, таким заманчивым и привлекательным со стороны, миром. Об этом серпентарии, называемым театром, написано много и смачно. Зощенко, Раневская, Смехов… Один Булгаков чего стоит. Не мне с ними тягаться. Я могу описать только собственные наблюдения за этим удивительным миром».

История была вполне тривиальная для театрального «серпентария». Марк ещё не доехал до Свердловска, а у него уже появились там могущественные враги. Дело в том, что директор театра обещала режиссуру и роль в этом спектакле своей подруге, приме театра, заслуженной артистке, по совместительству — жене крупного партийного функционера в свердловском горкоме партии. Ей светил престиж режиссёра и довольно большие, по тем временам, деньги. Копелев своим неожиданным появлением рушил эти блестящие перспективы и беспардонно залезал в карман номенклатурной семьи. Против него начались военные действия. Поскольку прима оставалась в спектакле, Копелеву надо было с ней репетировать. А она «не понимала» его указаний, презрительно пожимала плечами и всячески саботировала постановку, занимая всё репетиционное время и отнимая его у других актёров. В отчаянии он позвонил своему учителю в Ленинград. Тот ничуть не удивился: саботаж молодого начинающего режиссёра был в театре, по-видимому, довольно частым случаем. «Найди какую-нибудь серьёзную причину и снимай её с роли, иначе пропадёшь, — посоветовал учитель, — а я приеду на премьеру. Сожрать не дадим». Марк так и поступил. Заслуженная артистка, к счастью, часто опаздывала на репетиции. Марк снял её с роли, и дело сразу пошло.

Вот что пишет в своих воспоминаниях один из участников спектакля, Андрей Невраев:

«К сожалению, имени режиссера спектакля нет в программке, а ставил его выпускник режиссерского факультета ЛГИТМИКа Марк Копелев — это был его дипломный спектакль. В театре в то время шел с большим успехом спектакль «Пузырьки» по пьесе А. Хмелика. Это была острая сатира на пионерскую организацию, да и на всю нашу жизнь в целом. Хмелик написал продолжение, которое назвал «Жил-был тимуровец Лаптев», и театр, разумеется, тут же взял эту пьесу, и в качестве постановщика пригласил (или его направили, как дипломника) Марка Копелева. Работа шла успешно, с азартом, с юмором. Хохотали до колик, да и потом, когда играли спектакль, не могли удержаться от смеха. Но пришло время сдавать нашу работу Управлению культуры, областному художественному совету. И этот худсовет закрыл спектакль по идеологическим соображениям. Понятно, время было такое».

Худсовет, в котором были и директор театра, и заслуженная артистка, и партийный функционер — её муж, спектакль не принял, но учитель Марка, как обещал, приехал из Ленинграда и высоко оценил его работу. Марк получил режиссёрский диплом. А спектакль, как понятно из приведенной выше цитаты, потом шёл с большим успехом, только имени режиссёра в программке не было…

После окончания института Копелева распределили в Рязанский театр юного зрителя. Здесь начался второй акт того же советского абсурда, но претензии были уже более серьёзные, и дело могло кончиться для Копелева совсем плохо. Из письма Марка:

«В Рязани мне было предложено поставить сказку Петра Ершова «Конек-горбунок» в замечательной инсценировке Всеволода Валериановича Курдюмова. Я был молод, полон творческих сил, фантазия била ключом, и под впечатлением от спектакля Товстоногова «Вестсайдская история» — первого мюзикла на советской сцене — решил поставить своего «Конька» в этом жанре. Меня грела тщеславная мысль, что это будет первый мюзикл на сцене детского театра, и этот факт, безусловно, войдет в историю. Мюзикл действительно был первый, но в историю театра почему-то не вошел. Я дописал пролог, эпилог и дивертисменты, подобрал музыку, в основном джазовую (диксиленды Грачева, Гараняна с фантазиями на русские темы, оркестр Левиновского и тому подобное), придумал прием скоморошьего действа, одел сцену в рогожные декорации. Эта рогожа вышла мне потом боком. По приему — это было классическое брехтовское «отчуждение», когда актер не играет персонаж, а как бы рассказывает от его имени. На сцене пели, плясали, грустили скоморохи и как бы разыгрывали сказку про Конька-горбунка. Все это было свежо, необычно, а на фоне затхлых, пыльных, натуралистических постановок разных «Двух кленов» и «Красных шапочек», заполнявших тюзовские сцены того времени, выглядело полной театральной крамолой»…

К постановке Марк готовился очень серьёзно, проделал большую подготовительную работу и взял за основу вычитанный то ли у Белинского, то ли у Стасова известный тезис о том, что «в сказке воплотились душа народа, народный идеал». И задался непростым вопросом: а в чем же, собственно, заключается именно русский «народный идеал» и чем он отличается, скажем, от немецкого, французского или арабского? Марк начал перечитывать сказки разных народов и углядел в них вот что: герои немецких, французских, арабских — да почти всех сказок мира, как правило, что-то делают: немец Ганс-портняжка шьет, француз Жак-простак работает на мельнице, арабский купец Синдбад-мореход торгует, плавает за моря, Ходжа Насреддин обучает осла говорить, и хоть врёт, жульничает и подворовывает, но видимость деятельности создаёт. А герои русских сказок, Иван-дурак или Емеля, лежат на печи. И только если их хорошенько пнуть, они идут, делают какую-то одноразовую работу и в это время хватают за хвост удачу в виде Щуки, Конька-горбунка, Серого волка, Царевны-лягушки… А дальше — опять лежат на печи, а работают за них щука, конёк-горбунок, Василиса Премудрая (она же Прекрасная)… Вот в заветной мечте раба стать барином Копелев и усмотрел русский «народный идеал».

Он отдавал себе отчёт, что ничего нового тут не открыл: разговоры про русскую лень всегда были общим местом. Свой спектакль Марк акцентировал на другом. В сказках многих народов у главного героя есть братья; как правило, они не делают герою гадостей. В русских сказках всё иначе. У русского Ивана-дурака два брата — один умный и завистливый, другой глупый и завистливый. Они такие же ленивые, даже еще ленивее, и у них тот же идеал и та же мечта жить хорошо, не прикладывая усилий. Но им не повезло — они свою удачу, когда дежурили на поле, по лени проспали. И винят они в этом, как водится на Руси, не себя, а Ивана. Они смертельно ему завидуют и делают всякие пакости, причём не только братья, но и царский спальник, который строчит доносы на Ивана, и даже сам царь, завидующий молодости и удали Ивана-дурака. Об этом ещё Бунин в «Деревне» писал:

«Дикий мы народ!.. Историю почитаешь — волосы дыбом станут: брат на брата, сват на свата, сын на отца, вероломство да убийство, убийство да вероломство… Былины - тоже одно удовольствие: «распорол ему груди белые», «выпускал черева на землю»… Илья, так тот своей собственной родной дочери «ступил на леву ногу и подернул за праву ногу»…

Вот Копелев и поставил свой спектакль не только и не столько о русской лени, сколько о русской зависти. И этот пласт, этот «неконтролируемый подтекст» спектакля блюстителями режима был прочитан. Но Марк запрятал «подтекст» спектакля за всякие хиханьки-хаханьки, и, не желая вытаскивать его наружу, критики направили все свое раздражение на театральную форму: Копелев был заклеймен как формалист, модернист, адепт чуждой культуры, враг и социально вредный элемент. Статьи и рецензии на спектакль шли под заголовками «Верните детям сказку!», «Рогожа на сцене ТЮЗа»…

Вот что я нашла в интернете:

«Через несколько лет в том же ТЮЗе со скандалом был снят «Конёк-горбунок» режиссёра Марка Копелева. Местное управление культуры увидело в детском спектакле намёки на подавление Пражской весны, а в желании царя любыми средствами вернуть себе молодость и мужскую силу — аллюзию на преклонный возраст тогдашнего партийного лидера».

Тут к месту отметить, что в Рязанском ТЮЗе задолго до Копелева последовательно сожрали молодого, начинающего Олега Ефремова, молодого Анатолия Эфроса и мало кому тогда известного актёра Иннокентия Смоктуновского. Секретарь партийной организации Рязанского ТЮЗа Екатериничев с гордостью рассказывал, как он не принял в театр «бездарного актёра» Иннокентия Смоктуновского (кто-то, может быть, помнит Екатериничева в маленькой эпизодической роли в фильме «Белый Бим, черное ухо», где он играл живодера в собачьем питомнике, то есть, по словам Копелева — самого себя). Так что Марк был не одинок в этом изысканном меню.

Руководство Рязанского ТЮЗа направило письма в Ленинградский институт театра, музыки и кинематографии и в Министерство культуры, требуя лишить Копелева диплома. А поскольку скандал был громкий, из Министерства культуры была прислана серьезная комиссия, в которую наряду с другими критиками были включены и такие известные театроведы, как Ирина Сегеди и профессор Юрий Арсеньевич Дмитриев. Из письма Марка:

«Они посмотрели текущий репертуар… После всего говна, которое вылилось на мою голову в предыдущие месяцы… я ожидал суровой показательной порки. Но всё случилось с точностью до наоборот. Комиссия умеренно похвалила спектакль Главного, лениво поругала спектакль «Эй, ты, здравствуй» другого очередного режиссёра, и до небес вознесла моего «Конька-горбунка». Это, дескать, и новое слово на сцене детского театра, и свежо, и замечательно и по форме, и по содержанию, а рогожные декорации — прекрасная находка: это идея художественного образа спектакля, и прочее, прочее, прочее. Тут же, как по мановению волшебной палочки, газеты и журналы изменили свой тон: если раньше было «Из куля — в рогожу» или «Верните детям сказку!», то теперь это стало называться «Чудо в рогожке» и «Удивительный мир музыкальной сказки на сцене рязанского ТЮЗа». Из модерниста и формалиста я в одночасье превратился в смелого, талантливого экспериментатора и открывателя новых форм театрального языка».

«Смелый экспериментатор и открыватель новых форм» был вызван в Министерство культуры, где ему сказали:

«Мы не можем из-за вас распускать весь театр. Мы вас перераспределим. Вот вам на выбор два прекрасных уральских города — Бугульма и Бугуруслан… Не хотите? Тогда вот у нас есть ещё Березники… Ах, и это не хотите? Ну, тогда мы не знаем…».

Других городов у Министерства культуры не нашлось. Родители Марка к тому времени перебрались в Ленинград, и у него была надежда, что он сможет там как-то зацепиться. Но вмешалось КГБ. Его вызвали в Большой Дом и предложили, если не хочет сесть по антисоветской статье, уехать за Урал и сидеть там тихо, не высовываясь, а в Москве и Ленинграде появляться как можно реже… А тут ещё у него случился бурный роман с невесткой прокурора города Рязани. Прокурор обиделся за сына, вызвал его в прокуратуру и тоже пообещал посадить. Но этот предлагал уголовную статью. Выбор был небогатый, и Копелеву пришлось спешно исчезнуть из европейской части Советского Союза.

Вот в этом весь Марк тех лет: если ставить спектакль — так первый в детском театре и сомнительный по идеологии мюзикл, если уводить чужую жену — так от сына городского прокурора. Кстати, из этого брака в конечном итоге ничего хорошего не вышло: через семь лет они расстались.

Марку предложили работу на телевидении в Чите. Он снимал там документальные фильмы и даже получал за них награды. От своей читинской эпопеи он до сих пор в прямом и переносном смысле харкает кровью. В конце концов, после многих приключений личного плана, он осел на Новосибирском телевидении. Рекордные десять лет подряд Марк проработал там старшим режиссёром литературно-драматической редакции. Потом его и оттуда изгнали с убийственной формулировкой «за идеологическую незрелость». С таким клеймом, как вы понимаете, нечего было даже пытаться стучаться в театрально-телевизионные двери, а кормить семью (уже другую) никто не отменял. И Марк решил проблему самым неожиданным образом: сел за швейную машинку. Он покупал китайские женские штаны и мужские кальсоны с начёсом, раздирал их на части, выворачивал наизнанку и шил великолепные свитера, коими самолично торговал на новосибирской барахолке. Поскольку руки у него — я свидетель — растут откуда надо и голова на месте, в новой ипостаси портного он весьма преуспел и развился, можно сказать, расцвёл в бизнесе.

«Когда в 1985 году «за клеветнические высказывания о советской власти» меня с волчьим билетом вытурили с телевидения и перекрыли все возможности дальнейшей работы по режиссерской профессии, я, чтобы как-то выжить, стал шить джинсы, платья, куртки и прочий «ширпотреб» и продавать его на барахолке. Получалось, видимо, неплохо, потому что товар не залеживался, нехватки покупателей не было, а зарабатывать я стал в пять — десять — пятнадцать раз больше, чем если бы продолжал заниматься оболваниванием широких народных масс, работая режиссером телевидения».

Тут грянула Перестройка, о Марке вспомнили бывшие коллеги и сняли о нём документальный фильм «Портной», получивший премию на Первом международном фестивале неигрового кино в Ленинграде. Ему предложили вернуться в творческие союзы — журналистов и кинематографистов, из которых его пять лет назад вымели поганой метлой. Однако уже зияла, маня разноцветными огнями, брешь в железном занавесе, и Марк эмигрировал в Нью-Йорк. В новой стране он сказался портным, но тут нежданно-негаданно по телевидению, по программе PBS, показали фильм «Портной» — как оказалось, купленный американцами. Занимавшаяся его трудоустройством дама озадачилась:

— Почему вы нас обманули?! Вы же не портной, вы режиссёр.

— Какой я режиссёр в чужой стране без языка, — возразил ей Марк. — Нет, в этой стране я портной.

Дама обещала подыскать ему работу, не вызывающую большого отвращения, и вскоре позвонила с вопросом:

— Пойдёте работать в пошивочный цех «Метрополитен Опера»?!

…В «Метрополитен Опера» Марк проработал двадцать лет. Там во все мастерские с утра до вечера транслируют всё, что происходит на сцене. Достаточно наслушавшись, Марк купил себе наушники и кассетник с аудиокассетами и вместо опер местного производства стал по семь часов в день слушать классическую литературу. Можно представить, какую эрудицию он наслушал себе за двадцать лет!

В «Метрополитен Опера» ему выпало серьёзное испытание — отвечать за изготовление костюмов к опере Прокофьева «Война и мир». Это была совместная постановка Мариинского театра и Метрополитен Опера, задуманная и осуществлённая на излёте Перестройки. Просуществовала постановка недолго (выдержала, кажется, девять спектаклей), но успела наделать много шума за свою короткую жизнь. Подавляя искушение привести здесь целиком копелевский очерк о событиях, связанных с этой постановкой, приведу лишь несколько отрывков из этого рассказа.

«В феврале 2002 года на сцене Метрополитен Опера состоялась премьера оперы «Война и мир»… Зрелище почти на 4 часа. Большое количество эпизодов… Балы, война, русские войска, французские войска, уланы и драгуны, гренадеры и кирасиры, гусары и казаки, фузилеры и вольтижеры, маркитанты, фуражисты, партизаны, горожане, ополченцы, хоры, балет, миманс и прочая, и прочая, и прочая… По сцене передвигаются большие массы народа, сталкиваются, воюют, танцуют, убивают друг друга… И при этом ещё и поют.

…Близится финал. Тринадцатая, заключительная картина — «Смоленская дорога». Под мощное оркестровое вступление, изображающее разбушевавшуюся пургу, в густых вечерних сумерках, по Смоленской дороге бредёт отступающее французское войско. Убогие, замерзшие люди в драных мундирах. Партизанский отряд во главе с Денисовым, Долоховым и Щербатым атакует конвой, охраняющий колонну русских пленных, и освобождает их. Французы в панике бегут. В музыке — победные литавры и трубы во славу русской армии.

И вдруг, в неверном свете метели, от беспорядочно отступающего французского отряда отделяется солдат, и вместо того, чтобы вместе с товарищами по боям удалиться за кулисы, закрыв лицо руками, как бы преодолевая суровые порывы зимних российских ветров, начинает пятиться в направлении зрительного зала. Ну, заблудился французик в полутьме незнакомой сцены. И все бы ничего, но потерявший ориентировку завербованный безработный не заметил в темноте, что между ним и залом разверзся глубокий овраг оркестровой ямы. Куда он, естественно, под изумление первых рядов партера и оторопевшего дирижера, со всего маха и навернулся.

Читатель наверное думает, что я сейчас начну описывать, как этот незадачливый солдат свалился прямо на головы не ожидавших оркестрантов. Не спорю — это было бы соблазнительно. Здесь есть, где разгуляться. Несчастный падает в оркестр, визжат скрипачки и виолончелистки, звенят тарелки, грохочут барабаны, хрюкают тромбоны и тубы, с треском рушатся пюпитры и так далее, и тому подобное. Но нет. Нет, нет, нет, друзья мои. Это Метрополитен Опера. Здесь охрана труда… Над оркестровой ямой со стороны сцены натянута страховочная сетка, и даже при всем желании сигануть в оркестр не получится. Наш незадачливый герой благополучно в эту сетку и свалился. Но, как дисциплинированный актер, чтобы не привлекать к себе внимание и не нарушать ход спектакля, затаился там и не шевелится. А поскольку всё это произошло в темноте под вой метели и музыку победы русского оружия, то кроме оркестра и первых рядов партера никто, в общем, потери бойца не заметил.

…Подбитый влёт на высокой ноте творческого экстаза, Валерий Абисалович Гергиев останавливает и так уже полузахлебнувшийся оркестр, помощник режиссера даёт занавес, зрители из первых рядов заглядывают в оркестровку, пытаясь увидеть, куда исчез человек… музыканты тычут страдальца-француза в задницу смычками — мол, давай уже вылезай, война окончена, а тот свернулся в сетке калачиком и признаков жизни не подаёт.

…В конце концов, с помощью пожарных, француза извлекли из сетки, спектакль кое-как закончили, и на поклон мистер Вольпе (генеральный менеджер Метрополитен Опера, НР) вышел, ведя за руку ошалевшего от свалившейся на него славы молодого актера:

— Этот отступающий французский солдат, — сквозь зубы пошутил Вольпе, — сбился с пути в русской метели.

На следующий день нью-йоркские газеты широко осветили этот драматический эпизод войны 1812 года. Один заголовок мне особенно понравился:

«Много солдат пало в Отечественной войне 1812 года, но ни один из них не пал в оркестровую яму!..»

Мог ли безработный бродвейский лицедей мечтать о таком сногсшибательном успехе на одной из самых престижных сцен мира?!»

Дальше Марик пишет, что этот невероятный эпизод стал ярким заключительным аккордом в безумной симфонии событий, которые ему предшествовали, и что если бы он не произошел, его следовало придумать. Дело в том, что костюмы к этому спектаклю шили в Мариинском театре, со всеми вытекающими последствиями. Дадим опять слово Копелеву.

«В один прекрасный день «из Петербурга с любовью» пришли пошитые в Мариинке костюмы. 300 ящиков!!! Повторяю — прописью: ТРИСТА!!! Почти 2000 костюмов, обуви и головных уборов!!! …На все 300 ящиков была пара жеваных листков объяснений, написанных от руки. На русском языке!..

Положение казалось, да и было, катастрофическим, и тогда ответственным за изготовление костюмов назначили Марка. Судя по всему, с этой сумасшедшей работой он справился, ибо премьера, как видно из предыдущего, состоялась.

…Кроме наушников, на первую же зарплату в Метрополитен Опера Марк купил фотокамеру и начал фотографировать Нью-Йорк и его обитателей.

«Руки делали свою работу, а я думал о своем. О чем? Да, обо всем! О жизни, об искусстве. О фотографии. Много ли вы можете назвать фотографов, да и вообще людей, которые 7-8 часов в день думают о жизни и о фотографии. Им думать некогда, надо бегать, искать заказы, а найдя, подстраиваться под далеко не безукоризненный вкус заказчика. Я же был свободен, как птица, мог снимать что хочу, как хочу, и за свои раздумья ещё и получал довольно приличную зарплату. Это ли не счастье! К этому периоду, кстати, относятся мои лучшие портретные работы, а так же бессмертный шедевр «Письма с того света» — книга, которую я в это время написал».

Копелевская фотография Иосифа Бродского украшает четвёртый том шеститомника Бродского издания Пушкинского фонда — первого прижизненного издания собрания сочинений Бродского в России. Передал эту фотографию в издательство сам Бродский.

Сделанные Марком фотографии просили комментариев, и он начал писать. Фотокнигу «Письма с того света» Марк прислал мне для первого знакомства. Я пробежала несколько страниц и уже не могла оторваться: такой это оказался мой жанр и мой человек.

Немного о его личной жизни. Марик — человек многосемейный. Не в том смысле, что у него большая семья — хотя и это правда, — а в том, что семей у него было много. С последней женой Людой, красавицей и умницей, Марик живёт уже двадцать лет, долго и счастливо. Мы с Володей прилетали на их юбилей. Ниже приведен один куплет из моего им посвящения (горжусь находкой):

Он портки на Паваротти
Без понтов тачал
И судьбы на повороте
Люду повстречал…

Остальные куплеты не привожу ввиду низкого уровня текста.

Люда продолжает семейное дело: шьёт женские костюмы в Метрополитен Опера. Сам Марик, отслужив своё на радость Паваротти и Доминго, ушёл на заслуженный отдых и, как оповестил мир Тимур Шаов в приведенном выше фрагменте из «Песни гоя», уезжает на зиму из Инглвуда (штат Нью-Джерси) в Порт Сент-Люси (штат Флорида) и живёт там, припеваючи песни Шаова, а значит припеваючи, а мы его навещаем, чтобы совсем не одичал.

Человек талантливый, зоркий и остроумный, Марк достиг высот во всех своих ипостасях: портняжном деле, фотографии и писательстве. Не исключено, что на потемневшем небосклоне российской словесности взошла новая звезда.

Вот какой друг у нас с Тимуром Шаовом.

Наталия Рапопорт