Вы здесь
За туманом. Опыт социологии бардовской лирики
Барды. Костровая песня. Авторская песня. Самодеятельная песня. ..В этом ряду названий содержится социальное явление, которое родилось в конце пятидесятых и угасло в семидесятые. То есть упало на годы юности, студенческой поры моего поколения. Причем расцвет его пришелся на год , который считается рубежом конца периода т.н. «оттепели». На 1968-й – год Пражской весны , раздавленной гусеницами советских танков. Невероятно, но именно тогда же – в марте, то есть в унисон чешским грезам о «гуманном социализме», в далеком Новосибирске, в академгородке прошел первый всесоюзный фестиваль бардов.
Фестиваль этот обнажил два относительно автономных слоя в бардовском творчестве. Одно – Высоцкий, Окуджава, Галич...-Нынешнего Шаова тоже из этого ряда, который условно можно назвать общественно-политическим. И c ним более-менее все ясно – и внешнему, и своему наблюдателю. Яркие социальные зарисовки. Военный драматизм и героика (Высоцкий). Напоминания о трагизме недавнего прошлого. Ирония над «шагающими в ногу» в настоящем (Галич). Просто лирика («Виноградную косточку в теплую землю зарою...). И во всем этом и за всем этим – открытая или занавешанная изысканными иносказаниями критика власти и режима.
В общем, нормальный диссиденс! Антисоветчина, как его тогда называли. На фестивале в этом жанре с отчаянием камикадзе блеснул Александр Галич, выдав в двух больших сольных концертах такие залпы, от которых, как свидетельствовали очевидцы, у присутствовашего партийного начальства просто головы проваливались в шеи. Чего стоила по тем временам одна «Памяти Пастернака»!
А какого было партийным боссам слушать издевателькие куплеты «Песни о прибавочной стоимости»! В общем, с этим разобрались быстро. Пройдет шесть лет, и Галичу придется эвакуироваться из Страны Советов. А Высоцкого и Окуджаву власть вынуждена была терпеть только из-за их безграничной популярности, с одной стороны, и довольно умеренной, иносказательной фрондой, с другой. При этом площадок, подобных новосибирской, у них не возникало уже никогда.
***
А вот с другим, более обширным слоем бардовщины, который условно можно назвать «За туманом», и представленных таким рядом, как Городницкий, Суханов, Вихарев, Визбор, Ким, Клячкин, Кукин, Новелла Матвеева.., было сложнее. В них не было никакой крамолы – сплошная «слезливая лирика», воспевающая «щемящее чувство дороги» и искры походных костров. Попробуй – разберись, в чем кайф у тех, которым «немного надо, была бы суха палатка, да был бы не скучен путь». И которые все время идут и едут за тысячи верст. Куда, зачем? Почему надо мокнуть и греться у костров черт знает в каких дебрях? Лезть в горы, балдеть от лавин, чей «предательский путь» выштопан на ширмовке? Партийно-кгбэшному окуляру вся эта «блажь» была непонятна, но очевидной опасности не демонстрировала, поэтому власть не противилась фестивалям и слетам «туристической» песни, расплодившимся в 70-е по всей стране.
Впрочем, своим чутьем определенное беспокойство она, безусловно, ощущала. Поэтому Вопрос спустили комсомолу, который попытался оседлать все эти «походные настроения», создав сеть «клубов авторской песни» и направив бардовскую лирирку в «полезное русло». Давайте, ребятки, берите свои гитары и стишки, и вперед! На целину, на «стройки коммунизма». В дальние края, где мыться приходится росой, а греться у костра. В Казахстан, в Сибирь, в Магадан...Ну, или в самом банальном случае – по осени на студенческую картошку.
Да что говорить о чиновниках. Когда слушаешь Визбра или Клячкина, понимаешь, что такие слова и музыкальные интонации адекватно чувствовать могли только люди именно того времени. И только тогда. И когда те, прежние, сегодня собираются в залах, чтобы вспомнить молодые годы на концертах уже седых прежних кумиров, даже они уже воспринимают их лишь как ностальжи. Чего уж говорить об иностранцах, причем не только каких-нибудь рациональных немцах или американцах, но и прошедших «социалистическую закалку» поляках или венграх. Да и нынешний молодой россиянин едва ли способен без иронии подпевать странные тексты о поездках «за туманом и за запахом тайги».
Потому что, как мне кажется, бардовское творчество – это лишь эстетический рефрен одного из ликов субкультуры, рожденной в совершенно определенных и уникальных условиях прощания с «оттепелью». И по сути своей представляет стремление отгородиться, изолироваться от быстро набирающего обороты старческого брежневского маразма в собственный мир ценностей и отношений - замкнутый и интимный. В этом чертоге поэтизированной природы даже город наполнен образами леса. «Здесь как унылые моржи, машины фыркают моторами. И льются рельсы монотонные, как серебристые ужи». А человеческие отношения проникнуты чистотой и романтическим флером – внешне суровые, аскетичные, грубоватые («они в городах не блещут манерой аристократа, «пожалуйста». «извините» с усмешкой они говорят»), обитатали этого виртуального царства превыше всего ценят мужество, верность и нежность. Вместо трескучей комсомольской задоринки здесь царит теплая грусть, а вместо боевой «социалистической коллективинки» - унисон близких по духу людей. Ими пропитаны гитарные трели, ни с чем не сравнимые порой в своей пронзительной нежности («Милая моя, солнышко лесное. Где в каких краях встретимся с тобою?» А. Визбора. Или «Я б рассказал тебе много хорошего» В. Вихорева ).
Если расценивать это явление в категориях политологии, это была очень свобразная форма моральной оппозиции в виде уползания под панцырь, подобная защитной реакции улитки или черепахи.
***
Речь идет, конечно, о крайне абстрактном и виртуальном панцире из вкусов, норм и ощущений. При этом роль бардов в его создании была, определяющая, но, конечно, спонтанная. Это не был социальный проект хоть с какими-то организационными потугами. А был всего лишь мир этического и эстетического экспромта, замешанный на поэзии и музыке, возникающий подобно волне. И сеть адептов его плелась через гитарных последователей тогдашних кумиров или их подражателей. А их расплодилось в конце шестидесятых – первой половине семидесятых - превеликое множество. В отличие от самодеятельной антисоветчины, «затуманный» тренд бардовского творчества принял массовый масштаб. Без преувеличения можно сказать, что каждый крупный город, каждый вуз имел своего Кукина или Аду Якушеву. Ну, а владение гитарой стало своего рода визиткой молодежного неформального лидера.
Полагаю, что это была реакция той части молодежи и общества в целом, которая еще совсем недавно – в конце 50-х тешила себя иллюзиями о «подлинном социализма» и готова даже была пофантазировать на тему «светлого коммунистического будущего». А когда в 1968 на всех этих сказках «оттепели» был поставлен крест, этот позитив обрел столь экзальтированную личину ухода от действительности. Как декаденс в эпоху революционного напряжения и реакции.
Не удивительно, что базируясь на столь кисейной основе, бардовское позиционирование не могло быть ни устойчивым, ни долговечным. Причем «благоволение» комсомола только ускорило его опошление и увядание. На его призывы вкалывать с отдыхом под песни у вечерних костров молодежь ответила едким сарказмом типа: «А я еду, а я еду за деньгами, за туманом ездят только дураки».
Уже в начале 70-х романтическая нота стала утрачивать свою первоначальную искренность и девальвировать либо в сторону обычного шлягера (а ля Розенбаум). Либо в актуальную критическую тематику (а ля Высоцкий), которая стала все больше вытеснять «костерную лирику» и присутствовать в текстах ее представителей. Например, того же Юлия Кима, который в 70-е работает в «Хронике текущих событий», пишет пьесы. «Бригантины» и «костры на снегу» остались лишь в качестве традиционной атрибутики студенческих тусовок. В своем изначальном звучании она сохранилась лишь в душах тех, чья юность по графику жизни совпала с волной уходящих надежд. Разумеется, далеко не у всех. И это один из тех странных феноменов социалистического прошлого, подлинные звуки которого станут непоняткой, умерев с последними его носителями.