Cвадьба дворника

     Свадебный кортеж тронулся от ЗАГСа и медленно приближался к нашему двору. Разгоняться то было некуда... Отдел ЗАГС на углу улиц Пилимо и Палангос был, перейдя через дорогу, прямо напротив 9-ой школы, учениками которой были почти все детишки нашего двора, высыпавшие из дому и с нетерпением ждавшие прибытия свадебного кортежа. Если выйти на проезжую часть и смотреть в ту сторону, то видны и школа и ЗАГС. Близко, ну, совсем рядом...

     Без кортежа невозможно было никак, ибо он являлся важнейшим атрибутом свадебного протокола, и состоял из трёх автомобилей «Победа», украшенных гирляндами цветов и лентами. В первой, украшенной белыми лентами, «Победе», на капоте которой среди белых цветов сидела «коронованная» розовощёкая светловолосая кукла, на заднем сиденьи располагались молодые. Впереди, в белой рубахе, с белой бутоньеркой в петлице чёрной тройки, рядом с водителем важно восседал свадебный Сват, которого стержневой задачей были заботы об кушаньях и напитках, должных быть своевременно подаными к столу, соблюдение ритуала, очерёдности свадебных церемоний и присмотр за общим порядком. Второе и третье авто также в цветах и лентах везли свидетелей, дру́жек и ассистентов, участвовавших в церемонии  в составе свадебной свиты, и остальных сватов, каковыми бывали родители молодых, в отличие от свадебного Свата, выбиравшегося чаще всего из числа дядьёв или старших братьев жениха.   

          Весть о предстоящей свадьбе облетела жителей двора ранним утром. Её принесла домой моя бабушка, вернувшись из магазина со свежими халами (витой белый, продолговатой формы, еврейский традиционный хлеб. Готовится из сдобного дрожжевого теста), и рассказала об этом за субботним завтраком. После завтрака родители поспешили на работу, а я погладив чубастую головку нашего любимца – попугая Маврикия, поболтал с ним, покормил его с руки хлебными крошками. Уже выходя из дому, слышал как наш красавец, тоже слышавший весть, хоть и не был знаком с новобрачными, пел Свадебную Эпиталаму (свадебная песня у греков, а также римлян, в современных брачных церемониях).

     Родителей невесты и жениха давно не было в числе живых. Они погибли в военное лихолетье, либо от голода и болезней после войны. Они не были забыты сватами в тостах свадебного застолья. Сваты старательно готовили помещение, расставляли лавки и сервировали столы покуда свадебная кавалькада, объезжала Доминиканский костел и ЗАГС. В роли сватов задействовали тёток и дядьёв, делегированных деревенсим кланом. Свадебным Сватом был старший брат нашего Юзика - Гэнюсь.

     Гэнюсь ростом на голову превосходил приземистого и широкоплечего весняка (село, деревня, деревенский) Юзика, большущая голова которого громоздилась на тонкой шее и была увенчана смело торчавшими ушами-лопухами. Вместе с носом картошкой они не портили его приветливую улыбку, редко покидавшую широкое деревенское лицо, напоминавшее кастрюлю или походившее на известного кукольного персонажа Гурвинека – члена Клуба Весёлых человечков. Но улыбка... «Улыбка ничего не стоит, но дорого ценится...». Нетрудно понять и представить себе, что брал он именно этой своей обаятельной улыбкой и невесту свою подкупил именно ею.

     Молодая же в сравнении с сорока-сорокадвухлетним женихом была таковой в прямом смысле слова. Ей было с виду лет двадцать шесть – двадцать восемь. Возможно  она, если вглядеться, просто сохранила первозданную свежесть и эдакой бесовской огонёк больших зелёных глаз, сочетавшихся с игривой грубоватостью её повадок и движений и никак не вязавшихся с обликом простушки, не наделённой излишней привлекательностью. Гэлька готовилась стать молодухой, прожив со своим, состоявшим в чине дворника, неугомонным Юзиком, в незарегистртрованном браке около двух лет, усердно помогая ему на равных.

     Жили они предельно скромно, почти ничего не покупали в магазинах и питались исключительно привезёнными из деревни Рукойни продуктами семейного агропрома. Сало, деревенские ветчинка и колбаски, картофель, лук, чеснок, белый творожный сыр и творог, яблоки и сливы – всё это было своё - вкусно и неприхотливо. Соленья и маринады, повидла и варенья, домашнее «плодвовыгодное» вино и мутноватый самогон с родины нередко дополняли и разнообразили их стол. Видать, копили они денежку на свадьбу; Юзик много работал, был весел и общителен и чаще всего улыбался. Казалось, что ему всегда хорошо. Всё в жизни встречал он с улыбкой.

     Гэнюсь, чьими стараниями Юзик переселился «с вёски» в столицу и обосновался в ней, давно жил в Вильнюсе, старался выглядеть солидным мужчиной, облачался в тройки, носил на левой руке «загарек» (часы), правой между указательным и безымянным пальцами «тшимал» (держал) дорогую папиросу и частенько наведывался к Юзефу, покровительствовал ему. Соседи говорили, что Гэнюсь стоит на базаре «под галей» (крытый рынок – стоять на рынке), продаёт продукты семейного агропрома, любит погулять-покутить, повеселиться. Во время оно – после войны прошло пятьнадцать лет, население ещё не оправилось от послевоенной разрухи и нужды, ещё семьи жили без мужиков-кормильцев, а прилавки магазинов ломились от изобилия продуктов, которые лет через десять перешли в разряд дефицитных деликатесов. А тогда далеко не каждый мог себе позволить твердокопчёные-твердовяленые колбасы, буженину, белужий бочок, коньячок и уж тем более икорку красную и чёрную, продававшуюся на развес из больших жестяных банок и берестяных туесов. Приходя к Юзефу на привычный  мутноватый «сельхознапиток», Гэнюсь «когда-ни-когда» приносил немного чего-нибудь этакого, они садились к небольшому квадратному столику, а их междусобойчик старательно обставляла деревенской снедью и зеленоглазым вниманием будущая жена дворника. Гэнюсь, в свою очередь, готовился в свадебные сваты и относился к этому с большой серьёзностью и пониманием почётного долга. Надо заметить, что имена невесты и Свата всеми произносились со свойственным «тутэйшей мове» характерным гэканьем. Гэнюсь, в своём вильнюсском кругу, был шановным паном Хенриком.

     Свадебный «электорат», кучковавшийся у подворотни, состоял в основном из детворы, а со стороны улицы толпились наиболее трепетно ждущие девчонки во главе с жившей в дальнем углу двора вперёдсмотрящей - высокой толстой бабой, волосы которой были заплетены в косы и уложены в причудливой венок. Немного расставив ноги, задрав венценосную голову и подбоченясь, Дануся устремляла взгляд в сторону приближающегося кортежа и была готова немедленно дать ребятне команду перекрыть въезд. Для этой цели детвора была готова, как водится, растянуть толстую бельевую верёвку, увитую луговыми цветами и листвой, и требовать выкупа.

     Нарядные гости: стриженные и причёсанные, свежевыбритые мужчины в галифе и сапогах, густо надушенные  и напомаженные женщины в ситцевых и шёлковых платьях и летних туфлях не спеша, по одиночке и парами собирались у входа в жильё новобрачных, ставшее сегодня свадебными аппартаментами. Смазливые «паненки» выходили из расположенной справа от ворот парикмахерской и включались в оживлённую дворовую беседу. Тёплый летний день располагал, к тому же слева и справа от двери сваты предусмотрительно поставили скамейки. Для окурков ими были предусмотрены две лежащие на табуретах круглые, пока сверкавшие нетронутым жестяным блеском, банки из под селёдки.

     Квартира Юзика помещалась на первом этаже посредине нашего трёхэтажного дома, внутри мощёного булыжником двора с «проплешинами» - грунтовыми островками, один из которых у дощатой, отворявшейся наружу двери бывало зеркалил лужицей, и тогда представлялось взору отражение крепких Гэлькиных ляжек и трусов. По обе стороны двери невысоко от земли глядели во двор два двухстворчатых окна с форточками. За ними полупрозрачные занавеси. А между занавесями и стеклом, заботами Гэльки, горшки розовой герани украшали широченные подоконники. Сразу за дверью квадратная комната служила и кухней и гостинной, уставленная соответсвующей их назначению нехитрым скарбом и простой мебелью. С потолка свисала обычная лампочка без абажура, освещавшая выкрашенные бледнорозовой побелкой стены, от фриза до пола покрытые накатом из мелких коричневых загогулин. Напротив входной двери, через проём, вторая комната смотрелась длинной кишкой, три окна которой выходили во двор, куда попасть можно было только с улицы Траку. Поставить в ней духспальную кровать поперёк выглядело сомнительно, и легко догадаться, что свои ночи проводила наша парочка на матрасах, сегодня вынесенных к стене в первую комнату, прикрытых куском серой парусины и подпёртых просиженной серой плюшевой кушеткой, между которой и окном на высоком столике громоздились керогазы, примусы, горшки и кастрюли со свадебными кушаньями. Над ними колдовали две сватьи в фартуках и, переговариваясь между собой и советчицами на кушетке, гремели металлом и керамикой кухонной утвари.

     До вселения Юзика, в отведённую ему квартиру, домоуправление длительное время производило в ней кое-какой ремонт, который так и не закончили, переделав вход и не облагородив голую штукатурку дверного проёма, зачем-то заменило добротную дубовую дверь на теперешнюю дощатую. Вряд ли эти неудобные комнаты ещё до вселения прежних жильцов были предназначены для жилья. Когда-то они использовались в качестве подсобных помещений министерством пищевой промышленности, занимавшим часть дома рядом с магазином, что снабжал наш «околоток» мукой, хлебом, макаронами и сдобой. По всей видимости министерство, когда стало богаче, лучше и обильней питаться, перешло в более просторные помещения, покинув наш двор и забросив подсобку, которая превратилась в грязную нору и отхожее место для бродяг и случайных прохожих, распрстраняя своё «амбре» на прилежащие просторы. Пару светлых советских лет домоуправление с достоинством переносило жалобы местных жителей, пока наконец в дело не вмешались, ангажированные нашим хлебобулочным магазином, горпродторг и санэпидстанция. Домоупрвление под давлением инстанций было вынуждено расчистить авгиевы конюшни местного значения, и в некоторое подобие монашеской кельи была заселена семья из трёх человек. Проживая, согласно прописке, семья Зубицки, в составе супругов Арона и Златы и их сыночка Нёмы, который, пострел, без устали гонял по булыжному двору на велосипеде, постепенно улучшала свои жилищные условия: провела водопровод и канализацию, установила умывальник и оборудовала туалетную комнату с унитазом, навесила настенные полки и вставила в дверную коробку вторую дверь, отворявшуюся вовнутрь и всякие другие необходимые мелочи, пока не настал час их отъезда.

     Прожив в нашем дворе года два, Зубицки в одночасье собрались и уехали в Польшу. B те годы компетентными органами было разрешено бывшим польским поданным, в соответствии с их желанием, покинуть Советский Союз и переехать на постоянное место жительства в Польскую Народную Республику, чем не преминули воспользоваться и Зубицки, которые перед войной бежали из восточной Польши, и вкусили советского гостеприимства столь же бескрайнего, как сибирские просторы, но на крайне для них ограниченной колючей проволокой территории. Среди уезжавших поляков и белорусов не меньше было и  еврееев, которые имели дальнейшей целью отъезд на землю обетованную, чему очень даже, мягко говоря, способствовал тов. Владислав Гомулка (первый секретарь ЦК Польской объединённой рабочей партии) - организатор антисемитской кампании в Польше. Множество людей, стремившихся вырваться из любящих объятий советского режима, не имевших ранее польского поданства почувствовали возможность и платили немалые деньги за фиктивные браки, фабрикацию документов, давали взятки за получение разрешений и уезжали. Не воспользовались правом отъезда лишь те поляки, кто имел дома и хозяйства, а также нищета, люмпены и безграмотный люд. Освободились десятки тысяч квартир и рабочих мест, и в очередной раз произошла ротация местного населения изменившая национальный и социальный состав Вильнюса.           

     Но вот, Дануся дала отмашку, дети растянули верёвку, перекрыв въезд. Тут же кортеж загудев клаксонами, усиленными эхом подворотни ворвался в неё и остановился перед последним, как-бы неожиданным препятствием. И Дануся, встретившая цветами вышедших из машины новобрачных, под восторженные крики всего дворового люда и от его имени принесла им на тутейшем польском помпезные поздравления. Молодые приветственно помахали руками и поспешили скрыться за выходившими в подворотню дверьми в квартиру, где проживала семья Игната, происходившего из того же кпана «Рукойнев» и служившего дворником до Юзика на протяжении долгих лет. После утомительных процедур они  почистились, оправились, слегка передохнули у Игната и, собравшись с силами, предстали перед ожидавшими гостями. Гэнюсь, перепопясанный через правое плечо и грудь широкой зелёной лентой с орнаментом, с ассистентами и дру́жками рассыпали веером конфеты, горстями доставаемые из холщового мешка в его широких ладонях. Дети подпрыгивали, ловили летящие струи фонтана конфет и пряников, поднимали с земли упавшие, визжали и кричали в полном восторге. Ассистенты и Сват общались со взрослыми представителями дворового сообщества, дру́жки проследовали в квартиру Игната, приглашённые наблюдали за происходящим, покуривая присев на скамейки и стоя у юзиковой двери.

     Тем временем заканчивались последние приготовления, сватьи и добровольцы из числа гостей доносили последние блюда и предметы сервировки праздничного стола, собранного из длинных толстых досок, закреплённых на ряд козел и накрытых скатертями. Вдоль трёхоконной стены стояли скамейки из табуреток переложенных такими же досками. Такие же скамейки с другой стороны были пока сдвинуты к стене, чтобы пропустить гостей заполнявших внутренний ряд и новобрачных. На правом торце выделялись два резных стула с высокими спинками для молодой брачной пары.

     Наконец, в предвечернем июльском зное басисто прозвенел колокол вильнюсского Кафедрального Собора. Часы на башне пробили пять часов пополудни, и новобрачные, не заставив себя долго ждать, под аплодисменты званных гостей и болельщиков прошли в свадебные аппартаменты. Среди болельщиков, которые, наблюдали со двора сквозь отворённые двери, был и я. Молодая пара церемонно пригласила собравшихся к столу, и, когда гости расселись, Сват сказал вступительные слова, которые как и первый, после наполненных стаканов и стопок, провозглашённый им тост потонули среди застольного гомона. Дзеньдобрист поближе придвинул пюпитр, поместил на него свою кантычку, крякнул, опрокинув стопку, предложенную одним из гостей, растянул меха и понеслась... Мужчинка, в наглухо застёгнутой коричневой рубахе, протянувший баянисту стопку, вместе с супругой походившие на двух воробушков, тряхнул чубом, запел и постепенно его нестройное пение, подхваченное другими, заполнило этот счастливый, надо было надеяться, незабываемый свадебный фест. «Независимые» наблюдатели разбредались. Ушёл и я.

     В соседнем дворе, который насквозь простреливался взглядом, и куда вёл широкий проход прямо из нашего, жили мои однокласники, только вернувшиеся из пионерского лагеря, находившегося в Тракай на озёрах, и я хотел порасспрашивать их. В понедельник туда отправляли меня; на последнюю смену и в последний раз. Мне было четырнадцать, мой пионерский возраст заканчивался... Когда, наслушавшись лагерных баек, я расстался со школьными  товарищами, то издали увидел движение; в нашем дворе велись хороводы и пляски, долетали разливистые звуки баяна.

     А свадьба, свадьба пела и плясала у дверей и окон Юзиковой квартиры, в которой свадьба пела, ела и пила. Плясали не только участники свадебного пиршества, но и соседи, и дети. и, покинувшие свои лавочки старушки, которые в то время были по годам гораздо моложе теперешних. Плясал и Юзик с молодой женой и с другими женщинами и, прервав танец, остановился рядом со мной и закурил. Я воспользовался моментом, поздравил его, вручил большую оранжевую астру, украдкой сорванную с клумбы соседнего двора. Мне доводилось с ним общаться; он приветливо улыбался, эта улыбка по человечески притягивала, и у нас возникали короткие незатейливые обмены несколькими фразами. Подошла Гэлька, Юзик протянул ей мою астру, показав на меня и они оба неожиданно пригласили меня к столу.

     Уж не знаю, чем заслужил я приглашение и не сказал бы, что меня туда тянуло, чтоб хотелось пойти, но будучи весьма польщён оказанной честью полагал неприличным отказаться. Не в последнюю очередь причиной моего неожиланного согласия стало и то, что я заметил среди гостей Алдону – привлекательную особу из соседнего двора, жившую на одной лестничной площадке с моим одноклассником. Я не был застенчивым отроком, и женщины, если и приводили меня в смущение, то не настолько, чтобы мной овладевала робость, парализующая начавший возрастать интерес. Природа, разве что рановато, брала своё, пробуждая либидо, и я делался определённо похотливым.

     Ещё до того, как меня пригласили, я заметил Алдону в окно. Она сидела ко мне спиной, слева от неё никого, справа на торце места молодых... Я пожирал взглядом её стройную шею и плечи, за которыми я угадывал высокую ароматную грудь. Она обернулась, словно почувствовав ...  Говорят  так бывает, мой жгучий взгляд, пронзительный вызов ..., и наши глаза встретились. Это было всего лишь мгновение – но оно добавило мне огня.     

     Препровождённый Юзиком, к столу, я поздоровался и, спросив можно ли, не дожидаясь ответа, сел на пустовавшее место слева от Алдоны. Апдона была приглашенной со стороны невесты, с которой они познакомились в больнице, где Алдона, с дипломом медучилища, работала медсестрой, и куда незадолго до свадьбы поступила санитаркой Гэлька, и оказалось, что они живут по соседству. Было очень тесно, я сидел впритык к Алдоне, плечо к плечу, и чувствовал исходившее от неё  волнующее магнетическое тепло. Большой вырез слегка приоткрывал её чудесные груди, и едва видневшаяся вожделенная ложбинка между ними настолько манила, что шея вытягивалась, выдвигая вперёд голову, готовую прильнуть к её прелести губами. Она игриво посмеиваясь отстраняла меня: «Valgyk, Chona! Ką tu čia sau isivaizduoji?» (литов. - "Кушай, Хона! Что ты тут себе воображаешь?") Меня начинала пронизывать мелкая дрожь, я что было мочи сдерживал себя не зная от чего, мне казалось, что на меня косятся и я инстинктивно принялся заглушать возбуждение едой.

     Стол ломился в прямом и переносном, потому что был узок. Блюда едва умещались, наползая одно на другое - благо ничего в них не было жидкого. Мутноватый бимбер (самогон) лился рекой, распространяя лёгкий запах ржаного хлеба и сивухи, разбавляя дух чеснока и копчёностей. Я всё таки почувствовал желание есть и взял налитую кем-то стопку - был тост. Алдона заметила мне, не рано ли я взялся за рюмку, но не настаивала; ведь в то время в окрестных деревнях это не было редким или необычным для моего возраста. Попивали мы винишко и в школе, да и дома я втихаря прикладывался к содержимому родительского буфета. Алдонино замечание только подзадоривало меня – хотелось казаться взрослым. Раньше я не прбовал самогон, и первый глоток показался мне ужасным, но я понимал так, что такие напитки не для того, чтобы услаждать и продолжал выпивать, когда рыжий с водянистыми глазами толстяк слева сосредоточенно и молча наливал. Отсутствием аппетита меня нельзя было упрекнуть, алкоголь добавочно стимулировал, и я стал по кусочку пробовать из всего, что имелось на столе.

     А на столе громоздились ароматные розовые кумпяки и малиновые полендвицы, ярко-красные киндзюки и серая пахучая вантробянка (копчёные, вяленые изделия из свинины и свиных потрохов), домашние чесночные колбаски и пирожки с лёгкими и  потрохами, жареные карпы, квашеная капуста и малосольные огурчики, мочёные яблоки, кура фаршированная гречкой и сливами, свежие овощи и многое многое другое. Не скажу, что эта еда вкусней, чем кормили меня дома, но в деревенской пище есть своя прелесть. Я чуть-чуть захмелел, но Алдонино присутствие, случайные соприкосновения, которых я искал и «не ударить лицом в грязь» перед людьми держали меня «в седле». Между тем и Алдона подвыпила, стала вести себя свободней, её серые глаза блестели, припухлые губки, как яркокрасный бутон тюльпана чуть-чуть раскрылись, и мне показалось, что её внимание поглощено неким хлыщом, невесть откуда появившимся.

     Я его заметил ещё во дворе, перед началом. Он, пёстро одетый, в широкоплечем зелёном пиджаке, хотя стояла безветренная жара, воздух не двигался, словно застыл, ходил гоголем, покуривал, подходил то к одному то к другому, как будто был со всеми знаком и каждому со смешком или улыбочкой что-то говорил. Ему так же коротко с улыбкой отвечали, но когда он отходил сопровождали недоуменным взглядом: «Кто это? Вы его знаете?» Впрочем, взгляд был короче, чем этот немой вопрос, и люди не заостряя на нём внимания продолжали то, чем были заняты до... Он сидел по другую сторону стола, напротив меня, почти что рядом с молодожёнами, и когда подпил стал держать себя агрессивней: подходил, бесцеремонно похлопывал Юзика по плечу, и как только молодые вставали из-за стола, пытался встревать между ними, словно собирался приглашать невесту на танец. Юзик молча показывал недовольство, улыбка сходила с лица, он лёгким движением отстранял нетактичного гостя, чьё непонятное происхождение и претензии вызвали острую реакцию Свата. После корткой отповеди хлыщ занял своё место и некоторое время провёл в беседе с соседом по столу, с которым они сидели вполоборота один к другому, развлекая его не только словом но и жестом... Со стороны могло показаться, что он глухонемой, или же его собеседник, который иногда кивая, чаще молчал. За широкими плечами зелёного пиджака, как жаба на кочке, угнездилась красномордая деревенская фефёла с большим шёлковым бантом болотного цвета и что-то талдычила седоватому милицейскому капитану в белой гимнастёрке с орденскими планками. Милицейский состоял участковым уполномоченным. Фефёла сложив пальцы правой ладони и отставив большой, указывала им участковому в сторону хлыща, сидевшего к ней спиной и увлечённого своей «пантомимой». Кто-то сказал тост, зашевелились кадыки, по горлам забулькал бимбер, прокричали горько!, и дав гостям заесть, дзеньдобрист растянул меха и понеслась «cicha woda brzegi rwie».

     С первыми аккордами этой любимой вильнюсским людом песни, зелёный пиджак понёсся, и замешкавшись из-за тесноты и узости проходов опять не воремя встрял между женихом и невестой ещё и подтолкнув жениха. Невеста отпрянула и одновременно Юзик пихнул хлыща локтем в грудь. Уже и без того неуверенно державшийся на ногах зелёный пиджак полетел на Алдону, которая проявила отменную реакцию и может быть нехотя врезала ему, летящему на неё, правой рукой наотмашь. Неожиданно придя в движение от вынужденной ответной реакции и толчка произведёного падением, Алдона опрокинула стеклянный кувшин, зацепила что-то ещё, скатерть поползла и тарелки со снедью полетели с узкого перегруженного стола. Кувшин, уцелев перевернулся, его содержимое – драгоценный бурачковый сельхознапиток выплеснулся на стол и обдал мою сорочку и со стола на брюки потёк тёплым мокрым душком. Алдона тоже от него малость подмокла, но невелика бы была беда, если б не выполз ей на платье отряд из пёстрых жирных гусениц  винегрета, окрасивших его в цвета своих боевых знамён. Она ножом снимала внезапный «десант», а я начал обтираться носовым платком, одна из сватей дала мне полотенце, промокнул ими насколько можно мокрые места. Закончив суетиться вокруг себя, я обнаружил, что Алдоны рядом нет.

     В роль вступил участковый, потому что зелёный пиджак, отлетев с разбитым от удара Алдоны носом, встал и полез с кулаками на Юзика. Ну, что за свадьба без драки? Но уж тут, безо всяких танцев, встала между ними Гэлька – грудь вперёд , прикрывая своего жениха, уже мужа, и подоспел участковый, который с их помощью скрутил субчика. Оказался он никто и фамилия его никак, ни один из гостей его не опознал, никто не звал и не заметил откуда и в какой момент он приблудился.

     Мои руки и лицо были орошены пролитым «божественным нектаром» и я пошел к умывальнику. Там застал меня мой младший братишка. Он стоял в проёме входной двери и позвал, чтобы сообщить, что мама меня хватилась, пойдёт разыскивать. Условившись с ним о том, что он меня не видел и уразумев, что надо сматываться, я ушел тихо, по-английски.

     В вечерних сумерках в соседнем дворе ребята и девчонки сбившись в кучку сидели на ошкуренных брёвнах и под бренчанье гитары пели «Бригантину» (одна из первых бардовских песен Георгия Лепского, написанная в 1937 году). Было лето 1960 года, конец июля, и мы - будущие девятиклассники уже готовились к наступлению нового учебного года. Тепло ощущалось не только в природе. Была «хрущёвская оттепель», и ветры подули инакие... Мы зачитывались публикуемыми в «Новом Мире» главами книги воспоминаний Ильи Эренбурга «Люди, Годы, Жизнь», которая, прорубила «новое окно не только в Европу, но и в наше собственное непредсказуемое прошлое. От себя добавлю, что и в непредвиденное будущее... Это был восторг и это были надежды.

     В кухонном окне второго этажа я увидел спортивную фигуру Алдоны, обтянутую сиреневого цвета спортивной маечкой. Издали она казалась мне ещё более манящей, непреодолимо влекущей. Там, за окном крутился и её муж, который работал на железной дороге машинистом поездов дальнего следования и часто бывал в пути, и вероятно только-что вернулся из рейса. Алдона в девические лета была подающей надежды метательницей диска, но видать судьба уберегла её от возможности стать мужеподобной бабой, как Нина Пономарёва или Тамара Пресс и нести славу советскому спорту.

     Домой я пришёл поздно. Все кроме бабушки уже спали, и я неслышно прокрался к постели и лёг. Мне снились бригантина и «А ну ка песню нам пропой весёлый ветер» и Алдона, которую я держал за талию и мы с ней уплывали в туман... А утром я уехал в лагерь, под укоризненными взглядами родителей и бабушки и реплику Маврикия: «Еr iz shiker und shtinkt vi a holtzzeger» (идиш - «Он пьян и воняет как дровосек»).

     Из лагеря в город я вернулся в новую среду, в другой двор - на новую квартиру, в которую наша семья переехала пока я хулиганил в лагере, был исключён оттуда за плохое поведение и выдворен за неделю до конца смены. Одноклассники рассказали мне, что мама беседовала с ними, а также ходила к дворнику выяснять обстоятельства моего пьянства. Юзик с Гэлькой меня не выдали, объяснив маме, что пьянства никакого не было, а лишь нехотя, нечаянно облили меня самогоном, что отчасти было правдой. Больше в старом дворе я не бывал, не видел ни Юзика, ни Гэльку, ни Алдону. Бабушка и мама с папой молчали, всё ушло, забыл это и я ...  

Хона Лейбовичюс