Вы здесь
Лица империализма
Капитан Смирнов, обхватив ремень большим и указательным пальцами обеих рук и расправив свои узкие плечи, обтянул худощавую грудь гимнастёркой и одёрнул её вдоль боков книзу. Слева направо и чуть вверх мотнул головой, словно откинув ниспадающие на лоб волосы, оглянул классную комнату четвёртого дивизиона и начал политзанятия. «Сегодня мы обсудим Звериное лицо Американского Империализма.», - объявил капитан тему и обвёл взглядом личный состав, многозначительно подчёркивая это достаточно выразительной паузой.
Чехословакия была впереди, о Венгерских событиях, по-видимому, никто из солдат не знал. Во всяком случае Йона не встречал среди них такого. Шла война во Вьетнаме. Газеты, журналы, радио, телевидение и кинохроника были полны сообщений о ходе военных действий и преступлениях «американской военщины». Время от времени некоторых офицеров полка командировывали туда.
Позже, сроком на год во Вьетнам был отправлен и командир полка подполковник Белов, сменивший в должности полковника Лёву Цопина. Командированные на войну офицеры возвращались, получали звёздочки и повышения по службе, направления в другие подразделения и части на более высокие должности, и командир полка Белов получил третью звезду – полковничью. С той поры Белов редко появлялся во вверенном ему полку, он стал показным достоянием войск ПВО. Демонстрационным боевым офицером. Делился опытом наведения ракет на американские самолёты. Однако, об увиденном и услышанном там, во Вьетнаме, о полученном боевом опыте и личных впечатлениях личному составу - солдатам зенитно-ракетного полка ПВО никто ничего не рассказывал.
Размышляя об этом и мысленно прогоняя теле и газетную военную хронику вьетнамских событий, Йона почти сразу ушёл в свои мысли, и словно сквозь завесу, откуда-то извне доносились до него зачитываемые газетные цитаты и монотонные комментарии капитана Смирнова. Сама манера капитана, нередко проводившего политзанятия, была сухой, неторопливой. Он безэмоционально перечислял «факты», холодно без огонька обличал военные преступления американцев и сам скучал от однообразия газетных клише, и переносившей их в эфир радиотелевизионной риторики. Капитан отстранённо выслушивал косноязычные «правильные» ответы солдат, не перебивая и не поправляя, а те, в свою очередь, не страдали осведомлённостью и насыщенностью и транслировали, как умели газеты, методички и памятки, состряпанные по одному рецепту. Ничто не цепляло, казалось не нуждавшийся сегодня в особой бдительности, слух капитана Смирнова.
Вдруг Йона встрепенулся и вскочил с места, не совсем соображая «на каком он находится свете». Он уже задрёмывал, когда услышал громогласную команду «Встать!» и свои звание и фамилию. Смирнов стоял, возвышаясь над его головой, и был вынужден отпрянуть, когда Йона вскочил. Йона выходил из оцепенения. Очнувшись, он увидел ехидную улыбку костистого лица начальника, бархатным тенором (капитан пел в полковом хоре), с деланной лаской выговорившим: «Расскажите нам, рядовой, как вы ненавидите американский империализьм!» Капитан Смирнов не был лютым солдафоном и юмора был не чужд, и то, что Йона уснул, что произошло не в первый раз, вызывало в нём смешинку и эдакое превосходственное ёрничество. Он понимал, что Йона засыпает не намеренно, и, в отличие от некоторых других непосредственных начальников, не объявлял ему за это дисциплинарных взысканий. Даже в карауле, на первый пост Йону не ставили из-за того, что он мог неожиданно заснуть. «Ааамериканский империализм... ?»,- выдавил из ещё скованного сном горла Йона и, стряхивая с себя остатки оцепенения: «Американский империализм? Я, я н-не знааю... Я не чувствую... Я его не не люблю!» «Но вы же его ведь ненавидите?!»,- пытался поправить Йону несколько удивлённый неожиданным ответом капитан. Йона понимал, что сдрёму сказал, что думал, и теперь внутренний голос ему подсказывал, что такой ответ давать не надо было. Показалось, хотя уверенности не было, что капитан пытается бросить ему спасательный круг, но «тут Остапа понесло». «Я знаю, что такое американский империализм из газет и политической литературы, но непосредственно с ним не сталкивался и даже за границей никогда не бывал. Для меня это слишком сложно и непонятно, как можно любить или ненавидеть, испытывать какие-то конкретные чувства к тому, что никогда не видел и с чем не соприкасался.»,- начал было ораторствовать Йона и намеревался продолжать. Но: «Отставить, рядовой!»,- скомандовал сменивший бархат на металл тенор капитана Смирнова. «А как же вот политически грамотно и правильно понимают и ненавидят его младший сержант Козачук, рядовой Рыбин, ефрейтор Кириленко? Они, что же, из другого теста? Отвечайте, рядовой!»,- движением поднятой вверх ладони правой руки апеллируя к аудиории, настаивал капитан. «Ну, я не знаю из какого они теста. Это надо у них спрашивать. Я проходил другие тесты.»,- недоумённо пожав плечами промямлил Йона, чувствуя назревающие разборки. «Спрооосим!»,- нараспев с улыбочкой, однако без какой-либо злости протянул капитан: «И у них, и у кого не спрсили, спросим. И с вас спросим, рядовой!»,- прочувствованно подчеркнул он, и вдруг, словно удильщик, поняв и обнаружив клёв, подсёк добычу.
Далее произошла следующая цепочка событий. Капитан Смирнов доложил замполиту дивизиона майору Шайхадарову. Шайхадаров провёл с неуступчивым Йоной «беседу», после которой «был вынужден доложить» замполиту полка подполковнику Герасимову. Подполковник Герасимов вызвал на ковёр всех троих, и в его кабинете они стали грузить Йону любовью к родине, отпором врагам отечества, гордостью советского человека и, наконец, обязанностью ненавидеть американский «имперьялизьм». Йона, понуро стоял опустив глаза, разглядывал ковёр под ногами. Он представлял себе, как из затейливой вязи его узоров выползают жучки и паучки, шевелят усиками, и их машинные фальцеты вторят увещеваниям командиров. Не переча складывавшейся сумме правоты голосов этого хора, он согласно кивал головой, отвечал на вопросы «так точно!», пока его не подводили к тому, когда он долженствовал собственноручно заклеймить этот американский имперьялизьм и признаться в том, что ненавидит его лютой ненавистью. На ковре у подполковника Герасимова, а ковёр был большой, три на четыре, с высоким ворсом, и, как воображал себе Йона: «должно быть в сражении был отбит у жены для нужд обороны родины», никаких сдвигов в Йониной политической подготовке не произошло. Списали на Йонину тупость: «Уж что может быть понятней?»
На следующий день приказом замполита полка было назначено собрание четвёртого кадрированного зенитно-ракетного дивизиона. Собрание проходило в клубе полка, где в полном составе, кроме нескольких человек находившихся в карауле, присутствовали личный состав дивизиона, все его офицеры и сверхсрочники. Также присутствовали изъявившие желание и проявившие «профессиональный» интерес офицеры других подразделенй и, в обязательном порядке, их политруки. Несмотря на проявленную Йоной тупость, замполитами было решено представить «городу и миру» злополучного рядового, который проявил наглость и сказал то, что думает перед личным составом, вызвав, неприятное удивление и раздражение начальства, естественно, не содержанием высказанного, но самим фактом. Кроме того ситуация требовала от них, чтобы не получить нахлобучку, беспромедлительного реагирования, опережая какие-нибудь злые языки, которые могли бы донести, например, в штаб корпуса о плохой политико-воспитательной работе. Иначе, героем мог оказаться один лишь капитан Смирнов, показавший незаурядную бдительность и политическое чутьё.
Собственно, «клубное» мероприятие началось, как расширенное политзанятие. Порученцы от политотдела осветили происходящие в мире политические и военные события достойные быть донесёнными до солдатского уха. Затем подполковник Герасимов – наследник, по видимому, окуджавовских комиссаров в пыльных шлемах, рассказал о состоявшихся вчера политзанятиях, в ходе которых некоторыми было проявлено не только недопонимание текущего исторического момента, «но и чуждые нам, советским воинам, настроения», симпатии к врагу и передал слово капитану Смирнову. Выходя к трибуне, капитан Смирнов, обхватив ремень большим и указательным пальцами обеих рук и расправив свои узкие плечи, обтянул худощавую грудь гимнастёркой, одёрнул её вдоль боков книзу. Слева направо и чуть вверх мотнул головой, словно откинув ниспадающие на лоб волосы, оглянул с трибуны зал клуба полка и с улыбочкой поведал залу о том, как он проводил политзанятие, задавая вопросы военнослужащим. Бархатный тенор рассказал залу, что все опрошенные военнослужащие совершенно правильно представляют себе место нашей страны и братских союзных социалистических стран Варшавского Договора на политической карте мира и грамотно понимают наше противостояние американским империалистам и их сателлитам - странам империалистических блоков НАТО, СЕАТО, СЕНТО. Война, развязанная Соединёнными Штатами против свободолюбивого вьетнамского народа, и так далее... Однако в наших рядах, здесь бархат тенора сменился нержавеющей сталью, обнаруживаются такие, с позволения сказать, воины, которые почему-то ставят под сомнение агрессию империалистических сил, их угрозу миру и нашей стране, и так далее ла-ла-ла. О том, что Йона заснул, капитан умолчал и закончил свою бумажногазетную речь, изобразив на лице бескомпромисно брошенный в зал честный и открытый комсомольско-партийный взгляд, предложением вызвать рядового Йону пред лица товарищей, и «пусть он нам расскажет, пусть даст ответ на наши вопросы!».
Рядовой Йона вышел перед залом и встал, как было велено подполковником Герасимовым, слева от стоявшей на подиуме ораторской трибуны с капитаном Смирновым за пюпитром. Нелепость ситуации, напоминавшей ему что-то похожее на товарищеский суд, возбуждала в нём какую-то буйную весёлость и вызывала нервический смешок, стремившийся вырваться наружу, но подавляемый Йоной изо всех сил. Боролся Йона и с той мелкой, генерируемой возбуждением дрожью, когда на тебя, как на диковинное животное в зоопарке, внимательно смотрят человек двести, и он спонтанно стал вести себя более агрессивно, чем обычно. Ему казалось, что надо превратить идеологическое мероприятие в фарс и посмешище, но не смог придумать ничего лучшего, чем изображать пугливо-недоуменные и то ли глупые, то ли смешные физиономии. Однако и это вызвало первые робкие подавляемые вспрыски смеха, исходившие прежде всего от его друзей и болельщиков, когда вместе со строемыми гримасами, Йона, обхватив ремень большим и указательным пальцами обеих рук и расправив плечи, обтянул свою толстую грудь гимнастёркой, одёрнул её вдоль боков книзу, слева направо и чуть вверх мотнул головой, словно отбросив ниспадающие на лоб волосы и оглянул на манер «дуче» зал клуба полка. Смешки из зала поддержали Йону, и он почувствовал себя смелей и уверенней.
Капитан Смирнов и замполиты стали вызывать военнослужащих из зала, чтобы те выразили своё личное отношение к уже набившему оскомину вопросу, и все ответы были правильными и политически грамотными. Осуждали войну во Вьетнаме, клеймили подставляемый им американский империализьм, уже потому, что клеймить кого-то надо было, кого-то надо было держать за врага, и им выбрали на эту роль бывших союзников, оказавших бесценную помощь в прошлой войне. Ещё вчера, после полученной Йоной взбучки в штабе полка, Козачук сказал ему тет-а-тет: «Нахрена ты упэрся у цей империализм? Кажи нэ любышь! Шо тоби, шкода велыка? Та сам я тэж нэ знаю насправди, шо це означаэ. Алэ кажу нэнавыджу. Хай тышуться!» Подобные высказывания Йона слышал и от других солдат. Подполковник объявил залу, что «все мы безусловно осуждаем пораженческие настроения рядового Йоны, но мы требуем от него объяснений и давайте зададим ему вопросы». Образовалась неловкая тишина, нарушаемая шёпотом и бормотанием в зале. Никто не тянул рук, не вскакивал, порываясь что-нибудь сказать. Не было желающих задавать вопросы. На выручку пришли политруки и офицеры. Однако их вопросы со всей очевидностью разнообразием не отличались и поэтому после третьего закончились. На зал опустилась звенящая тишина, и понимая, что пауза может нежелательно затянуться, наследник запылившихся комиссаров прервал молчание. Йона, утомлённый нараставшим напряжением, стал уплывать в своё облако, его глаза уже застила липкая дымка, и представлялось Йоне, что «... Тьма, пришедшая со Средиземного моря, накрыла ненавидимый прокуратором город. ... с ударом, похожим на пушечный, как трость переломило кипарис. Вместе с водяной пылью и градом на балкон под колонны несло сорванные розы, листья магнолий, маленькие сучья и песок. Ураган терзал сад. ... - Почему в лицо не смотришь, когда подаешь? Разве ты что-нибудь украл?» и, услышав вопрос так явственно и громогласно, он поднял опущенные долу глаза; ему показалось будто произнёс его подполковник. На самом же деле подполковник требовал от Йоны, чтобы тот рассказал о том, как всё понял, и признал свою ошибку.
Получив слово, Йона пустился в пространные расуждения о том, что империализм советскому человеку (в том числе и ему), который не имеет возможности бывать за границей своей самой лучшей и горячо любимой страны, невидим и незнаком. «Так надо понимать вы относитесь к ним с симпатией? Они вам нравятся? Вы их любите?»,- с солдафонским сарказмом, прищурившись, спрашивал подполковник Герасимов, всегда державший себя так, будто он самый умный и самый хитрый. Он смотрел на Йону, стоявшего лицом к залу и в полоборота к нему. Лицо замполита мерцало высокомерием и презрением. В начальственном кабинете на шикарном ковре это может быть и играло, но не в клубе перед массой, когда он не столько с высоты подиума, сколько своего высокомерия, не увидел гримасу, которой сопровождал Йона его провокацию. «Если ОНИ – это вы имеете ввиду американский империализм, то лично я – рядовой Йона, как обычный конкретный человек, не понимаю и не представляю себе, как любить или ненавидеть то, что ни увидеть, ни пощупать, ни укусить. Только и слышу из радио и телевизора и читаю в газетах, что загнивает, загнивает, загнивает... Дайте понюхать! Отправьте или отпусите туда! Я вернусь и расскажу вам... »,- разошёлся Йона. Смех в зале. Тут долго молчавший добрый старик майор Шайхадаров шутканул: «Дааа? Так может вам оплатить путевые, суточные и квартирные?» «Неплохо бы, не откажусь. Ведь это вам надо, не мне. Вы же меня тут силой доите, а не сам я принёс вам молоко, которого у меня для вас нет.»,- выпалил Йона и зал содрогнулся от смеха. «... Над Ершалаимом плыло уже не фиолетовое с белой опушкой покрывало, а обыкновенная серая арьергардная туча. Грозу сносило к Мертвому морю.»
Ещё накануне штабные служаки (как бы чего не вышло) доложили об «инциденте» на политзанятиях в штаб корпуса. Информация с быстротой молнии облетела все дивизионы и изменялась то ли из-за того, что передаваясь через не одни уста, то ли уста, намеренно повышая потенциал, пустили гулять по войскам «страшилку»: «рядовой Йона, который любит американский империализм». Задолго до этого в штаб корпуса прибыла бригада доработчиков от завода изготовителя зенитно-ракетных комплексов, из подмосковных Подлипок. Целью доработчиков было обучить подготовленную для этого группу срочнослужащих порядку и технике внесения изменений в электронные блоки и схемы станций наведения ракет. В группу были отобраны четверо наиболее подготовленных и грамотных солдат Львовского корпуса ПВО. В четвёрку попали двое солдат из Ковельского полка, и одним из них был рядовой Йона. Руководство группой и координацию работ осуществлял полковник Молтусов – технарь, высокообразованный офицер с чувством юмора и умением общаться. По неизвестному Йоне плану (определить периодичность и время не удавалось) Молтусов давал команду собрать группу, и в тот же день в штабе части выписывались проездные документы, выдавались суточные, и в следующий день военнослужащие отправлялись к месту назначения. Неоднократно случалось, что снимали с караула и даже однажды Йону досрочно забирали с гауптвахты. Группа в большинстве случаев без полковника объезжала вначале все зенитно-ракетные дивизионы 28-го Львовского корпуса. И повсюду, до конца службы за Йоной тянулся шлейф «любителя» американского империализма. Начальство дивизионов, расположенных на точках по сетке ПВО и находившихся в глуши, на расстоянии от штабов полков, не пыталось подчинять группу внутреннему распорядку. Члены группы во время работы на точках пользовались относительной свободой, начинали работу и заканчивали её в удобное для себя время. Главным условием было закончить объём работ в строго определённый срок. После работы члены группы, в отличие от личного состава этих дивизионов, могли свободно перемещаться за пределы частей в рядом расположенные населённые пункты. Дививзионное начальство, опасаясь утечки какой-либо нежелательной информации или интриг и сплетен о внутренней жизни и недостатках через временных чужаков, предпочитало не раздражать их и не замечать несоблюдения ими внутреннего режима. Американского империалиста Йону (а, это тот самый?!) как-то особенно старались обходить стороной, как прокажённого. «Ну, как там на такой-то точке? Что там на службе происходит?»,- довольно нередко интересовались в штабе корпуса. И члены группы, занятые своими интересами и не вникавшие в тамошние перипетии, отвечали: «Да вроде всё в порядке, ничего из ряда вон выходящего.»
Однажды группа находилась в Киеве, на территории штаба 8-й Отдельной Армии ПВО, когда из здания штаба вышел командующий армией трижды герой генерал-полковник авиации Покрышкин. Кто-то из свиты, заметив группку «бездельников», проявил служебный пыл и велел подвести их для выяснения. Откуда-то заметив ситуацию, примчался майор, под патронажем которого находились Йона с товарищами. Майор отрапортовал и представил четвёрку командующему. Каждый из четвёрки отдал честь и представился, назвав звание и фамилию. Когда последним представился Йона, кто-то из политотдела тут же вспомнил (а, это тот самый?!) «любителя» американского империализма и рассказал в общих чертах заинтересовавшемуся командующему описанную выше историю. Из рассказа Йона понял, что часть истории, произошедшая в клубе, достоянием широкой гласности не стала, поскольку рассказ, правда, в «обогащённом» сценарии, был только о конкретном политзанятии. Трижды герой долго смеялся, и свита постепенно стала ржать в тон ему. Генерал-полковник Покрышкин мог себе это позволить... Ему не было дела до интимных чувств к американскому империализьму. Наконец, Покрышкин попрощался, каждому из четвёрки персонально пожав руку. Весь начальствующий отряд сел в автомобили, ворота части распахнулись и ... «... В это время солнце вернулось в Ершалаим и, прежде чем уйти и утонуть в Средиземном море, посылало прощальные лучи ненавидимому прокуратором городу... ».