Мы имеем эффект консолидированного и боящегося верхнего слоя и растущего недовольства снизу

29 сентября в Москве на проспекте Сахарова прошел митинг «Отпускай» в поддержку политзаключенных — очередная акция протеста в серии митингов, которые в этом году стали самыми массовыми за последние семь лет. Анна Строганова поговорила с главой Левада-центра, социологом Львом Гудковым о том, что происходит сегодня с протестными настроениями россиян, а также о том, что протесты становятся частью политического ландшафта, но без способности оппозиции к консолидации и организации имеют очень ограниченный эффект.

Это действительно новая волна, совершенно необычная. Хотя пик протестных настроений и недовольства приходится на август-сентябрь прошлого года, когда Путин подписал законопроект о повышении пенсионного возраста. Это вызвало массовое возмущение — 93%, по нашим опросам, были против этого законопроекта. Больше половины опрошенных были готовы выйти на улицы, если бы у них проходили акции. Но тогда чисто полицейскими мерами эта волна была сбита: аресты активистов, которые организовывали эти протесты, штрафы… Однако накопившееся за последние годы раздражение, недовольство, которые очень широко разлиты в обществе, остались. Нужен был только повод для того, чтобы это выплеснулось.

Те или иные локальные вспышки протеста все время идут по стране. Просто они не попадают на телевизионные экраны и остаются вне общего внимания. Тем не менее число трудовых конфликтов выросло за последние три года почти вдвое — в 1,8 раз. Локальные конфликты по поводу притязаний церкви на скверы, парки — такое насильственное насаждение храмов…

Не только в Екатеринбурге. И в Москве, и в Челябинске, и в других городах. Просто в Екатеринбурге — это было самое громкое и самое наглое, я бы сказал, действие.

В Москве катализатором всей ситуации послужил арест журналиста Голунова — чисто фальсифицированное дело, которое вызвало возмущение в журналистском сообществе. И поскольку это медиальная среда, это сразу дало очень широкий резонанс. Самого журналиста через какое-то время выпустили, но никого не наказали. Наоборот, непосредственных исполнителей этого заказного дела перевели из полиции в Газпром.

Совершенно верно. И Кирилла Серебренникова. Появилась некоторая иллюзия, что можно давить на власть и добиваться успеха. Второй волной, появившейся после уверенности, что что-то можно сделать, стал отказ в допуске независимых кандидатов (к выборам в Мосгордуму). Сама по себе Московская дума никому не интересна. Это — бессильное учреждение, фиктивное. Но показать свое возмущение и недовольство оно позволяло. И это (недопуск независимых кандидатов) вызвало волну морального протеста, возмущение, чувство оскорбленного человеческого достоинства. Поднялась целая волна протестов, неразрешенных и разрешенных, которые мы не видели с 2011-2012 года.

В принципе, это почти ничего не дало, кроме скандала. Выборы все равно прошли. Власть провела почти всех своих кандидатов, несмотря на разного рода тактики, как предлагал Навальный, — голосовать за любых кандидатов, кроме партии власти. Честно сказать, голосование назло — это не очень хороший ход, с моей точки зрения. Ну, выбрали коммунистов. Я считаю, что хрен редьки не слаще.

Новым стало то, что протесты «рутинизируются». Они теряют свое ощущение экстраординарности и сенсационности и становятся частью политической жизни. Власть научилась с ними справляться — полицейскими мерами, дискредитацией оппозиции и просто пренебрежением. Сама по себе частота протестов указывает на растущую деградацию системы и нарастающие дисфункции режима. Поэтому я думаю, что это будет продолжаться. Эффекта от этого не очень много, но это стало частью политического ландшафта.

Я бы не решился так сказать. Мне кажется, что мы имеем дело с адаптивным процессом с обеих сторон. Как власть приспосабливается к этому, так и общество.

Моральное возмущение, чувство собственного достоинства — вещи чрезвычайно важные. Для общества постоянно униженного, да еще с таким опытом насилия и репрессий, как было в советские времена, ощущение собственного достоинства чрезвычайно важно. В чем слабость протестного движения? Его инфантилизм. Неспособность к организации — такой рутинной нормальной партийной деятельности. Волны такого недовольства быстро спадают без организационных структур, без организации постоянной работы, которая удерживает и канализирует этот протест, направляя его во что-то.

Власть очень последовательно разрушает возможности консолидации, арестовывая, штрафуя — чудовищные штрафы предъявляют ко всем этим активистам — фальсифицируя дела, и поэтому размывает основания для солидарности.

Эта ситуация становится повторяющейся. Что здесь нового? В сравнении с волной протестов 2011-2012 года здесь гораздо больше участие принимает молодежь. Если тогда молодежь составляла примерно 11-12% среди участников, то сейчас, по оценкам, молодых людей где-то около 30%. Пришло новое поколение. Небитое. Не испытывающее страха.

Совершенно верно. Еще несколько лет назад мы фиксировали, что молодежь — самая пропутинская группа. «Путинюгенд», как мы ее называли. Но дело в том, что рост доходов не просто прекратился. Мы фиксируем снижение реальных доходов населения уже пять лет. Накопленный эффект — это примерно 10-13% понижения реальных доходов в среднем. А для молодежи — это конец потребительского бума и довольно мрачные перспективы, отсутствие будущего. Поэтому попытки навязать государственную идеологию патриотизма, традиционализма и православного фундаментализма вызывают отторжение и растущее сопротивление.

И молодежь, которая в общем ничего не знает о советской жизни, впервые входит в политическую жизнь, от которой до этого она была совершенно отстранена. И теперь довольно быстро социализируется, получает уроки, которые ведут к очень быстрому осознанию ситуации. Когда происходит такое насилие, и вы видите это, это переворачивает молодежь и вызывает сопротивление. Я думаю, что в ближайшие несколько лет, по мере входа этого поколения, мы будем наблюдать некоторые изменения. Не могу сказать, к чему это приведет, потому что, еще раз повторюсь, дело — в способности к организации.

Да, какие-то признаки такого рода есть, но они довольно слабые. Конечно, в оппозиционной, либеральной среде поднялась волна эйфории, впервые за много лет появилось чувство единства и ощущение, что что-то можно сделать. Но если всерьез, то даже 60 тысяч вышедших на митинги для 15-миллионного города — это очень мало. Это не Гонконг, и не Париж и не другие города, где выходили сотни тысяч. Когда мы проводили опросы про протесты, то в Москве — продвинутом городе, очень сильно отличающемся от среды — 37% одобряли лозунги протеста, 30% были равнодушны и около 25% негативно оценивали. Но участвовать готовы были менее 20%. В каком-то смысле мы имеем дело с обществом зрителей, которые переживают политические процессы как телевизионные болельщики футбольный матч — отстраненно, не участвуя. Это значит, что люди не готовы принимать на себя ответственность за происходящее.

Проблема не в силе режима — он становится все более репрессивным, наглым, демагогическим. В каком-то смысле мы имеем дело с возвращением к советским практикам и реанимацией советских институтов. Дело в слабости самой оппозиции, неспособности выдвинуть единую программу — привлекательную и убедительную для гораздо более широких кругов людей. Тех, кто сейчас не то, что поддерживают Путина, но готовы терпеть эту ситуацию. Отсутствие консолидированности, неспособности действовать совместно, договариваться — это главный дефект, с моей точки зрения. И конечно, неспособность представлять интересы гораздо более широких кругов, чем сама либеральная или демократическая общественность.

Конечно, это все так, но надо учитывать, что их не допустят до участия (в выборах). Это будет так же, как и с самым талантливым, на мой взгляд, из них, Алексеем Навальным. Можно сказать, он единственный политик, потому что весь наш политический класс — это чиновничество и силовики. Навальный действует как политик, соединяя разные интересы разных групп — недовольных, протестующих — в единое движение. Но против него и направлена вся машина пропаганды и дискредитации.

Подрастает новое поколение молодых политиков. Очень интересна в этом смысле провинция. В провинции, мне кажется, идут гораздо более интересные процессы, чем в Москве.  Там гораздо сильнее давление, прессинг, контроль, цензура, административный шантаж, чем в Москве, но там рождаются новые инициативы. Власть пытается их перехватывать и использовать в своих целях. Как, скажем, «Бессмертный полк» или так называемые новосибирские «Монстрации» (это ироническое, карнавальное обыгрывание демагогии властей). Но все-таки это остается локальными явлениями. Очень трудно преодолеть инерцию конформизма, опыта пассивной адаптации к репрессивному государству, в котором живет российское общество.

Смотря, какое время мы берем. Если мы берем год-два, то нет. И даже, скорее всего, три года — нет. А в перспективе десяти лет эти медленные изменения, конечно, дадут какой-то критический потенциал. Но в какую сторону — я не берусь судить.

Мой опыт социолога заставил меня от первоначальных надежд и иллюзий перейти к сдержанному взгляду на происходящее. Инерция советских институтов гораздо сильнее, чем кажется. Самое главное — это установки на терпение, на приспособление.

Все как будто загипнотизированы цифрами высокого рейтинга Путина. Это — эффект организованного консенсуса. Он не означает ни симпатии к Путину, ни высокого одобрения. Очень мало кто способен учитывать структуру двоемыслия — показной лояльности и крайнего раздражения, неприятия, антипатии к власти. Путин, с одной стороны, действительно воспринимается как безальтернативная фигура. А с другой стороны, как глава мафиозного предельного коррумпированного государства, который сам включен и замешан в этом. Одно компенсирует другое. Оно просто разнесено по разным сферам.

Главные успехи Путина — это международная политика и символический статус России как великой державы. Авторитет, которым якобы обладал Советский Союз, когда нас уважали, потому что боялись, это главная заслуга Путина. А во внутренней политике люди оценивают его сдержанно или, скорее, негативно. Поэтому это — двойное сознание. Ощущение, что сделать ничего нельзя. Общая формула — жить трудно, но можно терпеть. Терпение и есть — снижающая адаптация к нынешним условиям. Это главный фактор, который блокирует изменения.

Есть некоторые признаки усталости от Путина. Но это не первый раз. Первую выраженную волну усталости от Путина мы зафиксировали после кризиса 2009 года, 10 лет назад. Начиная с этого момента, недовольство Путиным росло. Его популярность снижалась до декабря 2013 года. Тогда я думал, что это необратимый процесс. 61% говорил, что они устали ждать от Путина улучшений. 47% — самая большая цифра — говорили тогда, что не хотели бы видеть его на следующий президентский срок. Но аннексия Крыма и патриотическая мобилизация, волна имперских настроений компенсировала и восстановила его популярность.

Сейчас мы наблюдаем примерно тот же тренд — снижение доверия к нему, рост недовольства. Но я уже с осторожностью говорю, чем это закончится.

Это не исключено. И я боюсь этого — новых военных авантюр и конфронтации на Украине. Хотя должен сказать, что ресурс для новой милитаристской националистической мобилизации очень сильно сократился. И вряд ли это будет. Люди устали. 56% очень боятся мировой войны, большой войны. На наших групповых дискуссиях многие говорили, что мы уже вступили в третью мировую войну, но только пока в холодной фазе, в информационную войну. С одной стороны, осталось чувство имперской спеси, гордости, но теневая сторона этого — жуткий страх «чем платить за это будем?». И страх перед войной — что тоже размывает популярность Путина.  

Главное, что люди не видят никаких сил, которые могли бы изменить ситуацию. Оппозиция раздробленная, слабая и дискредитированная. Я бы не недооценивал силу демагогической тотальной пропаганды, которая особенно эффективна в провинции. Я имею в виду сельское население, малые и средние города, где живут две трети населения страны и где нет сетевого сообщества и соответственно нет дискуссии, осмысления происходящего и альтернативной информации. В целом, страна чрезвычайно консервативна и это нейтрализует активизм столицы.

Я бы говорил с осторожностью. Я думаю, что самый вероятный прогноз (хотя очень не люблю делать прогнозы, поскольку ошибался многократно), — это медленный процесс деградации режима, рост недовольства, усиление протестных настроений, которые будут подавляться с все большей демонстративной наглостью и устрашением. Очень много делается именно для того, чтобы устрашить. Причем не только оппозицию, но и саму бюрократию.

Репрессии идут не только против оппозиции, но и против верхушки. Демонстративные децимации высшего эшелона власти должны ее консолидировать и не допустить раскола элит. Не массовые протесты, а именно раскол элит, несогласие внутри высшего круга правителей опасны для режима. Путин ясно понимает, что именно раскол номенклатуры обрушит всю систему, как это было в перестройку. За последние пять лет осуждено 10% высшей бюрократии — это очень много.

Поэтому мы имеем эффект консолидированного и боящегося верхнего слоя и растущего недовольства снизу. Но пока я не вижу тех сил, которые могли бы консолидировать это недовольство, выразить, канализировать его и направить его как единое организованное политическое движение.