Общественно-политический журнал

 

«Мы нарушаем закон, потому что мы можем, потому что мы власть» - а народ еще и аплодирует им

Адвокат Иван Павлов много лет защищал обвиняемых в госизмене, один из его доверителей — журналист Иван Сафронов. Когда Павлов рассказал в прессе, что именно вменяется его подзащитному, его самого обвинили — в разглашении тайны следствия. В сентябре адвокат уехал из России.

— Иван, почему вы поехали именно в Грузию?

— Меня с Грузией многое связывает, но выбор на нее пал еще и потому, что у меня не было никакой визы.

— Ах да, ковид же, визу не получить…

— Да, визу сложно получить, а Грузия не требует виз. Хотя, конечно, из-за всяких подготовительных действий скрыть факт отъезда в любом случае было бы невозможно. Все-таки за 50 лет я накопил вещей, которые надо было упаковать, сложить. Собак надо было перевезти.

— Собак? Сколько у вас собак?

— У меня два лабрадора — черная и шоколадный, Изи и Хард. Друзья помогли их вывезти, теперь они со мной. В общем, для тех, кто за мной наблюдал, все эти действия наверняка были сигналом к тому, что тут что-то готовится.

— А прямо наблюдали?

— Я не чувствовал за собой слежку с момента обыска и почти до самого отъезда. А в день отъезда они, вероятно, демонстративно наблюдали за мной с самого утра.

Я за время своей практики научился отличать простых прохожих от профессионалов. Обычно это несколько человек, один — в зоне видимости моего подъезда, еще один — подальше.

Стоят, разговаривают обычно по телефону. Очень удобная обувь, неприметная внешность. Машины еще рядом с домом, в которых по три человека сидят — водитель и еще двое.

— Слушайте, а зачем?

— Хороший вопрос. Они ведь знали о том, что я уезжаю, еще до того, как я купил билет. Я же обсуждал это дома с женой, вещи дома паковал. Если там что-то установлено, какие-то микрофоны, то все они, конечно, знали. В общем, билеты мы купили в один конец, понимая, что можем и не улететь. Поехали в аэропорт, за нами — несколько машин, все как полагается. Мне показалось, что в этом даже был какой-то элемент демонстративности. Наше такси остановилось в Пулково, машина, которая нас преследовала, объехала нас и тоже остановилась, из нее вышли два человека и сели на скамейку. Ну а что еще делать в аэропорту? Приехали люди посидеть на скамейке. У стойки регистрации смотрю — один уже стоит, наблюдает. Я обошел его, дал понять, что я тоже наблюдаю.

— Они хотели убедиться, что вы уехали?

— Одно из моих предположений — кто-то дал команду: проводить, убедиться, что улетел, куда зарегистрировался, сколько багажа.

— Слежка за адвокатом — это разве можно?

— Конечно, можно, если есть решение суда. Ну давайте я им сейчас напишу: а ну-ка покажите мне решение суда, на основании которого вы следили за мной весь день 1 сентября. Мне ответят: вам показалось. Так устроена эта система.

— Зачем вы вообще уехали? Даже если бы вас осудили, статья ведь не предполагает тюремное заключение?

— Статья-то сама по себе нестрашная. Страшна она другим: тем, что в случае обвинительного приговора мне адвокатский статус прекратят автоматически. Без всяких разбирательств — просто по факту приговора. Во-вторых, эта статья открывает возможности всяких уголовно-процессуальных и оперативно-разыскных действий по отношению ко мне. Хотя и это не очень страшно. Я все-таки давно в профессии. И в таких делах участвую, что не впервые за мной наблюдают. Но они ведь сделали все, чтобы я уехал. Они избрали мне такую хитрую меру пресечения… Это ведь не подписка о невыезде, а запрет определенных действий. Мне было запрещено пользоваться интернетом, любыми средствами связи — любыми. Домофоном, наверное, тоже нельзя было. Почту нельзя было получать.

— Обычную? В ящике?

— Да-да, мне инспектор прямо так и сказал: бывают, мол, провокации. Слава богу, у меня секретарь есть, она брала почту.

— У секретаря-то тоже почту надо забрать.

— Приходилось встречаться. У меня жизнь превратилась в сплошные встречи. Если раньше я мог в день сделать порядка 30 звонков и других контактов, то теперь приходилось накануне договариваться через жену и встречаться со всеми, с кем возможно, и число контактов резко сократилось. А интернетом нельзя пользоваться — это как? Интернет сейчас — это же вообще все: такси вызвать, погоду узнать, доставку еды заказать, за квартиру заплатить… Мне заблокировали банковскую карту, потому что звонят из банка, а жена отвечает: он не может говорить. И они заблокировали счет. Среди этих запретов был и запрет на общение со свидетелями, к которым относился и мой подзащитный Иван Сафронов. И запрет на общение с рядом других защитников по делу. Вы можете себе представить, как работать?

— Но уехать они вам не помешали.

— А эти запреты не касались только одного: возможности уехать, куда угодно.

— Они вам воротца такие оставили.

— Да, такой коридор, туннель… И дали понять: вон там — свет, двигайся туда. Какое-то время я все-таки попробовал работать в таких условиях, но почувствовал, что эффективность снижается и снижается. И я понял, что они это сделали специально. Потому что никаких следственных действий при этом со мной никто не проводил. За все четыре месяца было одно следственное действие.

— Обыск?

— Это в самом начале. А еще в июле меня пригласили на полчаса, задали какой-то вопрос — и все, говорят, больше вы нам не интересны. В общем, я принял решение: если я не могу быть полезен для своих подзащитных в России, то мне, наверное, надо уехать. Чтобы быть им полезным где-то за рубежом. 

— Вы можете подтвердить свой адвокатский статус в Грузии?

— Если бы я работал в грузинских юрисдикционных органах, то мне нужен был бы статус грузинского адвоката. Но пока я российский адвокат. Я работаю в России, хоть и дистанционно. Я помогаю своим подзащитным. Сейчас очень большая часть адвокатской работы делается дистанционно. Она же не сводится только к тому, чтобы сходить на какие-то следственные действия. Подготовительную работу можно делать хоть с Луны, лишь бы был интернет. Сейчас он у меня есть.

— Вы планируете остаться в Грузии, может быть, просить статус политического беженца? Или ваша задача просто переждать?

— Я пока с этим не тороплюсь. В Грузии достаточно долго можно жить и без статуса, хоть целый год, это достаточно либеральная в миграционном плане страна. Пока у меня есть ощущение, что даже если Россия потребует меня выдать, то все-таки моя репутация известна и здесь, и всем очевидно, что меня преследуют за профессиональную деятельность. Я же не оспариваю факты, которые изложены в моем обвинении. Да, это сделал я. Но я сделал это потому, что имею право это делать. Я защищаю человека всеми не запрещенными законом способами. И я был вправе сообщить, в чем именно обвиняется Иван Сафронов.

Адвокат вправе сообщать обо всех незаконных действиях, которые предпринимаются в отношении его подзащитного. Вообще, в этом — один из подходов к работе бывшей «Команды 29». Мы хорошо знаем сферу, в которой работаем, это свобода информации и государственная безопасность. Поэтому и 29: статья Конституции и глава Уголовного кодекса о преступлениях против национальной безопасности, на их стыке мы работаем. Кроме того, мы понимаем, что закон у нас просто так не работает, особенно в таких острых сферах, где все пронизано «политической целесообразностью». «Политическая целесообразность» превалирует над законом. И для того, чтобы закон работал, мы используем второй подход: гласность. Мы умеем рассказывать о закрытых процессах, в которых работаем, мы знаем, как отделить реально чувствительную для государства информацию от информации, которая не может считаться государственной тайной по закону. Многие адвокаты ведь говорят: я дал подписку, я буду молчать, из меня клещами не вытащите. Но мы умеем рассказывать. И третий наш подход — это ирония.

— Это самое страшное.

— Вот они это очень не любят, да. И я боюсь, что гласность и ирония стали триггером. С другой стороны, прямая конфронтация с ними просто перестала работать, им стало бесполезно говорить, что они нарушают закон, нарушают права человека.

— Они смотрят на вас и отвечают: да, мы нарушаем?

— Именно так они и отвечают! Они говорят: «Мы нарушаем, потому что мы можем, потому что мы власть, потому что так оно и будет».

— И крыть нечем.

— И нечем крыть. А народ, кстати, еще и аплодирует им: «Да-да, они брутальные, они могут». Но когда ты начинаешь высмеивать какое-то их решение, показывать, что они просто глупы, что их решение — абсурд, что-то у них такое начинает шевелиться: «Ох, как-то мы не так выглядим, что-то не то…» И вот это открывает то окно возможностей, где можно защитить подзащитного, вырвать жертву из пасти левиафана. Бывали у нас такие случаи. Этот подход работал.

— Ирония, говорят, — маска беззащитности. То есть без нее, просто по закону, адвокат уже не может работать?

— Сейчас, конечно, у нас в стране и для иронии места остается все меньше. Но все равно надо продолжать. Как говорит мой учитель Генри Резник, других судов у меня для вас нет.

— Вашу команду ведь не признали, если я правильно помню, «нежелательной организацией»?

— Нас ассоциировали с чешской компанией, признанной в России нежелательной организацией. Мы сами не организация, «Команда 29» была неформальной структурой. Но наш сайт блокировали, сказав, что там размещена информация о деятельности нежелательной организации. Понять эту логику было сложно, но сигнал был тревожный. Причем не только для нас — членов «Команды 29», но и для всех, кто давал нам деньги, кто распространял в соцсетях информацию о нашей работе, какие-то наши памятки, статьи. Потому что они тоже оказывались под риском применения этой новой статьи — об участии в деятельности нежелательной организации. Мы поняли, что «Команде 29» работать не дадут.

— Это все — именно из-за дела Ивана Сафронова или, что называется, «по совокупности, путем частичного сложения»?

— По совокупности. Нельзя тут выделить какое-то одно дело. Это долгая история моих отношений с процессуальными оппонентами, которым я наступил, наверное, уже на все больные мозоли, поэтому на определенном этапе они приняли такое решение. Это тревожный момент. Есть такая восточная мудрость: кто не может укусить всадника, тот кусает лошадь. Вот всадники — это мои подзащитные, а я оказался той лошадью.

Они не могли справиться с подзащитными, пока те работали со мной, поэтому и решили меня убрать.

— Вы видите, какие новые законы появляются в России. Остается ли теперь какой-то смысл в работе адвокатов?

— Все меньше и меньше, но мы все равно должны продолжать делать то, что можем. Как только у меня появится возможность для безопасной работы в России, я куплю билет на первый же рейс домой.

— Вы видели новый перечень оснований, по которым в России можно стать «иноагентом»?

— Не только стать…

— Но и сесть.

— Да, еще и сесть. Есть новая статья УК — 330.1: о злостном неисполнении обязательств «иностранным агентом». Если ты собирал информацию, которая там перечислена, но при этом не зарегистрировался как «иностранный агент», то это уже уголовная статья.

— Журналисты, которые пишут, например, о дедовщине, о вакцинации и так далее, должны встать в очередь на регистрацию?

— А если не встанут, то — статья. Вроде бы там написано, что надо доказать, что вы собираете это в интересах какого-то иностранного субъекта, но доказывать никто ничего не будет. Просто скажут: это вопрос национальной безопасности, мы принимаем все в том виде, как скажет ФСБ. Скажут они, что вы собирали это в интересах иностранных лиц, значит, так оно и есть. И все, вопрос будет закрыт.

— Вы видели много уголовных дел о госизмене, знаете подробности. Я не спрашиваю вас ни о чем секретном, но, может быть, действительно есть угроза национальной безопасности?

— В чем, по-вашему, угроза?

— Если страна кишмя кишит «иностранными агентами» и госизменниками, куда ни плюнь — попадешь в «агента», ученые только и норовят пошпионничать, то с безопасностью Родины что-то явно случилось?

— Или средства, которые имеются у органов госбезопасности, используются не по назначению. Одно из двух: либо безопасности что-то угрожает, либо ей ничего не угрожает, но органы поражены болезненной шпиономанией, поэтому начинают безумно применять весь свой аппарат против населения.

— Зачем?

— Такое интересное время… Я бы назвал его военным. Кругом — война, ясно, что снаружи враги. А если есть внешние враги, то надо поискать и внутренних. А вот вам как раз и законодательство, которое объясняет, кто такие внутренние враги — и «иностранные агенты», и госизменники, и шпионы. Конечно, это еще не носит такого массового характера. Но выбирают ведь самых ярких.

— Это кто самые яркие? Ваша подзащитная Светлана Давыдова? Или Антонина Зимина, у которой на свадьбе так неудачно сплясал чекист?

— Я имею в виду — выбирают самых ярких в качестве «иностранных агентов». Госизмена это такое дело, что под раздачу может попасть кто угодно, выдергивают тех, на кого успели что-то накопать. Есть определенное клише: первое — ищут просто тех, кто стал или мог стать обладателем какой-то чувствительной информации. И границы этой «чувствительности» сегодня расширены донельзя. А второе — контакты с каким-то иностранным субъектом.

Вот, например, ученые: если ты ездишь за границу с лекциями, на семинары, на симпозиумы, то ты точно враг. Это мировоззрение наших процессуальных оппонентов. 

— Это им нужно для дела или они действительно так думают?

— Они искренне так считают. Так их воспитала система. Это система замкнутая, самовоспроизводящая свои кадры. И вот они такие. Они сами никуда не ездят, им же запрещено выезжать из страны. И когда они узнают, что кто-то другой ездит, они искренне не понимают: как можно ездить за границу сейчас, в это неспокойное время? Ученый — его ж там наверняка завербуют! Даже наверняка уже завербовали, за ним надо наблюдать, он враг. Всё. Это их подход.

— Они же не идиоты, я была знакома с некоторыми из них — умнейшие были люди.

— Они не идиоты, но они так воспитаны. Это такое мировоззрение: кругом — враги, а наша задача этих врагов вычислять. А если врагов нет, их надо придумать. Чтобы в наше непростое время показать свою значимость. Ведь если внешних врагов так много, то кто будет ловить внутренних? Не может же быть, чтоб внутренних не было?

— Хорошего же они мнения о своем народе.

— Поэтому мы видим сейчас вспышку дел о госизмене. Если до 2014-го их было два-три, то сейчас — 15 дел в год. Планочка поднялась и держится до сих пор. Они вошли во вкус. И ясно, что такие дела приносят профит для всех, кто участвует в расследовании, в оперативном сопровождении. Даже прокуроры, которые надзирают за этим всем, получают значительный карьерный рост. Я уж не говорю про ордена, звания, должности, премии и прочее. А иностранные агенты — это просто еще один механизм, чтобы показать людям: вот кто виноват во всех наших невзгодах, вот она — пятая колонна, вот они — враги, их надо бы юридически всех обозначить. Поэтому придумали такой термин.

Уже после разговора корреспондента «Новой» с Иваном Павловым в Тбилиси стало известно, что Главное управление Минюста по Санкт-Петербургу повторно обратилось в Адвокатскую палату города с представлением о лишении Павлова статуса адвоката. В представлении, копия которого есть в редакции, претензии к нему двух видов: 1) Сообщения о якобы злоупотреблениях правами адвоката по делам Ивана Сафронова и Карины Цуркан; 2) Информация о связях Павлова и его «Команды 29» с зарегистрированным в Чехии «Обществом свободы информации». За юридическое обслуживание этой организации Павлов и адвокаты «Команды 29» получали деньги из-за рубежа, между тем как ее деятельность в России признана нежелательной.

Часть претензий, связанных с затягиванием Павловым процесса ознакомления с документами по делам Сафронова и Цуркан, требуют проверки, но они уже были предметом рассмотрения в Адвокатской палате, которая не нашла в них признаков злоупотребления правами адвоката. Обвинения в предании гласности сведений по этим же делам, не составляющих государственной тайны, Павлов объясняет тем, что адвокат обязан защищать интересы подзащитного всеми не запрещенными законом способами. Он также отмечает, что сведения из дел Сафронова и Цуркан в одностороннем порядке гораздо чаще разглашало как раз следствие.

Что касается претензий в части взаимодействия Ивана с организацией в Чехии, то, во-первых, он его прекратил, как только ее деятельность была признана нежелательной, а во-вторых, непонятно, какое отношение это имеет к адвокатской деятельности — разве что Минюст потребует от палат вернуться к советской практике, когда статуса можно было лишиться, выражаясь словами Александра Галича, и за «тлетворное влияние Запада на моральный облик».

Мы позвонили президенту Адвокатской палаты Санкт-Петербурга Евгению Семеняко с просьбой разрешить корреспонденту «Новой» присутствовать на заседании квалификационной комиссии, заседание которой по представлению МЮ на Ивана Павлова пока намечено на 18 октября. Семеняко сослался на то, что, по уставу палаты, комиссия работает в закрытом режиме, но заверил, что «Новая» узнает о ее решении, как только оно будет вынесено. После этого он будет готов изложить свою точку зрения подробней, поскольку ситуация «не так проста».

Ирина Тумакова