«Количество бедных в стране будет расти. Для этого созданы все условия»

«Кремль двигается в сторону советской плановой экономики, с той только разницей, что в руках привилегированных людей будут находиться ресурсы для зарабатывания», — констатирует гендиректор Movchan’s Group Андрей Мовчан. О том, почему в России в период кризисов предпочитают запасаться крупой и макаронами, а не откладывать деньги, чем объяснить ценовое цунами в магазинах, стоит ли ожидать ухудшения ситуации к середине 2022 года и как будет восстанавливаться экономика после пандемии, Мовчан рассказал в интервью «БИЗНЕС Online».

— Любой катастрофический рост, если принимать эту формулировку, всегда является следствием совокупности нескольких разных причин. Я бы, честно говоря, не сказал, что в России происходит катастрофическая инфляция. На мой взгляд, мы имеем дело с транзиторным (пограничным) процессом, который, однако, способен перетечь в серьезный стагфляционный режим экономики. Но катастрофа это уже или нет — судить преждевременно.

Нынешний процесс связан с целым рядом факторов. Для начала это всплеск постковидной инфляции по всему миру. Мы свободны от этого быть не можем, поскольку импортируем из промышленных товаров в разных группах от 40 до 90 процентов. Кроме того, мы импортируем 38 процентов продуктов питания. И даже если мы какие-то продукты питания не импортируем, то импортируем сырье, семенной фонд, удобрения, оборудование и так далее. Впрочем, даже если бы мы начисто были лишены импорта, то все равно цены на внутреннем рынке зависят от цен на внешнем. Есть же альтернативные возможности продать за рубеж тот же сахар или подсолнечное масло, например. И при всех сдержках и противовесах, которые выстраивают министерства в России, все равно, когда цена на внешнем рынке повышается, цена на внутреннем также будет двигаться вверх. Это один фактор, и он временный. Он уйдет к весне или к осени. Для Америки, для Европы, для Китая всплеск инфляции — это относительно краткосрочное явление.

Второй фактор, достаточно важный, о котором мы много говорили в прошлые годы, — это то, что российский спрос очень сильно не удовлетворен в области среднего и низкого классов потребления. Поэтому любая его дополнительная монетизация будет пропорционально приводить к росту расходов, а не к росту сбережений. В отличие от развитых стран, где спрос более или менее удовлетворен и монетизация в основном уходит в инфляцию активов, в России люди живут бедно. Раздача денег всегда чревата инфляцией. Мы в свое время спорили об этом со «Столыпинским клубом», с Яковом Миркиным. Они говорили: «Давайте мы увеличим объем кредитов в экономике, и она заработает». Я всегда возражал: «Ребята, так не пойдет, все выльется в потребление без роста производства, в инфляцию, и в конечном итоге мы просто получим новый виток бедности». Помню, некоторые либералы-оппозиционеры в поиске массовой поддержки предлагали кратно увеличивать минимальные зарплаты и раздавать деньги и обвиняли всех несогласных в «работе на Кремль». И вот мы видим сейчас, как раздача денег, пусть даже умеренная, во время ковида и в преддверии выборов, а также повышение зарплат определенным группам населения (силовикам и чиновникам - ЭР) и выплаты различных компенсаций привели к тому, что деньги потекли на рынки потребления — и создали давление в самых разных секторах. Притом что большая масса людей в период пандемии стала объективно беднее, эти деньги двинулись в сторону более дешевых товаров, в первую очередь продуктов питания, создав там дополнительное давление, результатом которого явилась двухзначная, а где-то и трехзначная инфляция. Так что в этом тоже ничего удивительного нет. Это лишний повод посмотреть на то, что происходит, когда денежная политика становится мягкой в государстве, в котором экономика слабая.

Третий момент — это слабая экономика сама по себе. В нашей стране частная, нересурсная экономика очень слаба. Она легко разрушается при внешних воздействиях и очень медленно наращивает производство, когда все хорошо. У нее очень высокая себестоимость. Это и внутренние бюрократические издержки, и инфраструктурные издержки, и внешние административные, и коррупционные и так далее. Кроме того, у нее очень мало стимулов к быстрому росту — государство позаботилось о том, чтобы люди стремились в силовики, чиновники или работники ресурсных корпораций. Поэтому все те повреждения, мелкие, средние, которые произошли во время эпидемии, все те фирмы, которые закрылись в это время, все те люди, которые ушли с работы или потеряли работу, — все это сразу оборачивается недопроизводством, и восстановления не происходит. Государство, по крайней мере, быстро восстановить это не способно, как мы видим. На фоне того, что у нас увеличился монетизированный спрос и спрос этот перетек в более дешевые товары, мы еще имеем снижение производства и поставок, разрыв логистических цепочек и удорожание логистики для поставок. Говоря проще, мы по полной программе имеем снижение предложения и увеличение спроса. Снижение предложения и увеличение спроса даже в небольших объемах, если оно происходит одновременно и на фоне общей неудовлетворенности спроса, вызывает достаточно жесткую инфляцию. Так что то, что мы с вами сейчас видим, — это еще не самый ужасный ужас, а, скажем так, терпимые уровни. Теоретически могло быть и хуже. И это еще случится в дальнейшем — скажем, в середине 2022 года.

— Мы, русскоговорящие, должны быть умнее и опытнее, чем наши англоговорящие коллеги из развитых стран. Последние привыкли жить в условиях свободного рынка и поэтому могут фантазировать: «Если бы правительство вмешалось, оно бы все поправило». Но мы ведь видели, как партия и правительство действительно не способны ничего обуздать и ни с чем справиться: ни с ростом дефицита товаров, ни с ростом цен, ни с «черным рынком». Ну что говорить: если даже советское правительство не могло этого предотвратить, то нынешний кабмин каким образом это сделает? У него рычагов воздействия в реальности гораздо меньше, чтобы что-то обуздать.

Сегодня в России товары невозможно рационировать. Нет государственной системы, которая бы распределяла товары по магазинам. Есть сотни, тысячи поставщиков. Вместе с тем мы завязаны на внешний рынок гораздо больше, чем были завязаны раньше. Потому смешно думать, что это можно обуздать. Единственное, что может сделать правительство, — это выделить деньги из бюджета на субсидирование малоимущих граждан, чтобы как-то им помочь, и еще увеличить тем самым инфляцию.

Почему правительство делает уверенные заявления и клянется не допустить ценового шторма? Потому что любое правительство — это маркетинг себя. Они разбрасываются обещаниями, чтобы люди верили, что все под контролем. А у людей память короткая. Сейчас, если этот инфляционный всплеск пройдет, то о нем быстро забудут и заявления окажутся правильными. Ну а если не пройдет, то найдут внешнего врага, обвинят Штаты или английскую королеву, назовут это «экспортом инфляции». Или же «Мемориал» обвинят во вредительстве, или Украину — и народ поверит, народ вообще верит правительству.

Не надо рассчитывать на то, что наше правительство, которое за время своего существования — в разных формах, с разными фамилиями, но под руководством одной группы людей и одного и того же президента — фактически сделало экономику нашей страны стагнирующей, а население беднеющим, — что это правительство реально умеет что-то делать. Экономика с 2013 года не выросла, несмотря на то, что нефть сейчас стоит ровно столько же, сколько стоила в начале года. А это очень высокая цена, и ресурсный бизнес для России очень прибылен. Потому я не думаю, что от этого правительства стоит ждать каких-то чудес. Скорее наоборот, их действия препятствуют росту экономики. А в условиях стагнации откуда и как они возьмут возможности и силы, чтобы регулировать инфляцию? Здесь только Центральный банк может ставки поднимать для того, чтобы снижать объем монетизации спроса. Но уменьшение монетизации спроса ведет к общему снижению доходов. И к общему увеличению бедности.

Конечно, с инфляцией надо бороться, потому что она чревата спиралью и обвальным ростом бедности. Но само по себе лекарство против инфляции тоже токсично. Если у нас ставки будут 8–10 процентов, а они, похоже, скоро окажутся именно такими, то можно забыть о каком-то восстановительном росте. Ни в 2022-м, ни даже в 2023-м мы доковидных уровней не достигнем.            

— Я не могу это прокомментировать никак, поскольку, как вы правильно сейчас заметили, Песков не предоставил никакой конкретики, а комментировать абстракции я не умею. Могла быть инфляция больше? Наверное, могла. У меня нет возможности посчитать, поскольку у меня нет мощностей Росстата, чтобы проанализировать все, что происходит со спросом и предложением. Что такое "амортизация инфляции", я не знаю. Это термин какой-то специальный, песковский. Но то, что Центральный банк, повышая ставку, действительно сдерживает инфляцию за счет ограничения денежного предложения, — это факт. От этого никуда не денешься, поскольку это факт не только российский, но и общемировой, это, если хотите, закон физики. Другое дело: следует понимать, что в мире сейчас идет временная инфляция издержек, поскольку в связи с пандемией и карантинными мерами они выросли. Это никак не связано ни с монетизацией спроса, ни с ростом денежной массы, ни со ставками. Напротив, мы видим, как в мире растут фондовые рынки. Это косвенный признак того, что спрос не «гипермонетизируется». Таким образом, деньги, которые раздавались, в конечном итоге не спрос подтолкнули вверх, а увеличили стоимость активов. И в этом смысле инфляция не является риском для развитого мира. Ну продержится она еще какое-то время, пока улягутся все проблемы экономики, — и вернется к нормальным уровням. А вот экономика в развитом мире растет уже достаточно активно.

У нас ситуация обратная. Мы победить стагнацию не в состоянии, потому что для этого нужна более эффективная экономика. А поскольку доходы населения падают, мы вынуждены монетизировать спрос тем или иным образом. Эта монетизация уходит в спрос, поскольку он не удовлетворен, и вызывает рост цен. Закручиваем монетарные гайки — экономика идет вниз и тащит за собой доходы. В этом есть некоторая опасность уйти в бесконечную спираль. Я говорю «некоторая», потому что российская экономика все же очень зависит от экспорта сырья и наши возможности по дообеспечению импорта за счет резервов и экспорта достаточно велики, чтобы прерывать инфляционные процессы. Поэтому, скорее всего, мы увидим через полгода-год затухание инфляции вместе с ростом курса доллара из-за увеличения объемов импорта.

— Следовать логике коммунистов невозможно просто потому, что ее у них нет. Она им и не нужна, поскольку они занимаются чистым популизмом, пытаясь народу, который не очень понимает в экономике, продать свои идеи. Естественно, никакого отношения к торговым сетям (которые, кстати, вовсе не иностранцам принадлежат, а, напротив, некоторые крупные сети находятся во владении госбанков) все это не имеет. Если какая-то торговая сеть вдруг решит продавать товар сильно дороже, то соседняя сеть этим воспользуется и просто увеличит свои объемы продаж, поскольку люди пойдут к ней, где покупать дешевле. Если цены растут по всем сетям одинаково, то это либо означает, что для такого роста есть объективные причины, либо что сети сговорились. Но если есть сговор, то почему молчит антимонопольная служба? Почему коммунисты, которых в Думе так много, не требуют от правительства формального разбирательства картельного сговора?

Почему цены на отечественные продукты растут быстрее, чем на импортные, тоже понятно. Отечественные продукты в целом дешевле. Морковка дешевле, чем апельсины. И когда у вас страна беднеет, то люди начинают покупать больше морковки и меньше апельсинов. То есть давление на более дешевый товар усиливается. Это то, о чем мы уже говорили. Когда вы имеете дело со стагфляцией, то в первую очередь дорожают дешевые вещи. А потом уже (и то не всегда) очередь доходит до дорогих. Тут у нас есть замечательное исключение — автомобили, но рост цен на них напрямую связан с сокращением производства, так что тут история другая и «уши» сговора производителей как раз виднеются. Плюс на внешнем рынке, несмотря на все потери цепочек поставок, на все проблемы, связанные с ковидом, мировые производители все-таки удержали объемы, и они в состоянии продолжать их поставлять. А в России достаточно много этих цепочек поломалось и много производителей снизило свои объемы выпуска продукции, что, естественно, вызывает дефицит предложения на рынке. У нас слабые производственные цепочки, слабая экономика и слабые системы. При этом в России себестоимость производства сельхозпродукции по большинству статей сильно выше, чем за рубежом (где-то в 1,5–2 раза). Ну что здесь можно ждать? Страна как слабый здоровьем человек, который при любом внешнем воздействии страдает больше, чем сильный и тренированный.

— Мне очень сложно ответить, почему именно гречка. Она является традиционным товаром, в котором люди запасают продукты еще с советских времен. Здесь, наверное, нужно вспомнить еще одну вещь. Дело в том, что разные страны и разные нации по-разному реагируют на экономический и социальный стресс. Скажем, если говорить по Соединенные Штаты Америки, то там реакция на кратковременный стресс ярко выраженная продуктовая. В Нью-Йорке за день до метели в продуктовых магазинах ничего не остается. Люди все скупают, складывают у себя дома, чтобы эти три дня метели пережить и никуда не ходить. А вот реакция на стресс фундаментальный, долгосрочный у них другая. Они откладывают деньги. Они перестают тратить и начинают сберегать — потому что доверяют своей валюте. А в России (и особенно в Советском Союзе в свое время) возникла реакция совершенно обратная. Реакцией на краткосрочный стресс было прекратить тратить (люди просто останавливались, выжидали). А на долгосрочный, структурный стресс следовала как раз реакция начать запасать продукты, потому что доверия деньгам как не было, так и нет. Требовалось всегда держать дома большой запас крупы и макарон — ведь в любой момент может случиться голод или девальвация.

Сейчас произошло то же самое. Люди, видящие, как возвращается эпидемия в Россию, и подогреваемые страхами дальнейших локдаунов, замечая, как у них падают доходы и вместе с тем растут цены на продукты, начинают просто скупать их впрок. Это, кстати, еще один фактор, который вызывает и инфляцию. Рост спроса и снижение предложения вызывают увеличение цен, а последнее вызывает рост спроса, потому что люди стараются закупаться впрок.

Почему сейчас гречка так активно, как раньше, не растет в цене, я не знаю. Может быть, уже все, кто хотел и смог, ее закупили. 

— Насколько я вижу ситуацию, в современном мире дефицита каких-либо продуктов или продовольственных товаров нет. Возникают какие-то смешные моменты, как, например, у нас в Лондоне, когда неделю не было бензина. Но здесь одновременно совпало много факторов — в том числе нехватка рабочей силы на перевозке топлива и остановка завода, который производил бензин. Но через неделю бензин появился, и проблем никаких опять нет.

Проблемы дефицита — это проблемы скорее слабых плановых экономик, типа российской. Сложно предсказать, что будет дальше. Нужно садиться, как Наташа Зубаревич (специалист в области экономической географии), и изучать регионы, как там все функционирует, принимать во внимание объемы урожая, как у нас импорт работает и так далее. Я, честно говоря, не думаю, что в современной России начнется эпоха дефицита. Нефть в долларах дорогая, и мы имеем достаточно большие возможности для импорта. В конце концов, можно будет снять ограничения, снять пошлины на разные виды товаров и за счет этого постараться восполнить возникший дефицит. Проблемы современной России отличаются от проблем Советского Союза. Это не проблемы закрытой социалистической экономики. Это скорее проблемы слабой, плохо развитой капиталистической экономики, где на фоне отсутствия дефицита не монетизирован спрос и беднеет население.

— Инфляция очень техническая вещь, да и вообще денежные рынки очень техничны. Они не рассматривают вопрос, какое у вас управление в стране, их не интересует демократия или автократия, их не интересует наличие репрессий или их отсутствие. Свобода слова их не волнует. Их волнуют технические, очень жесткие вещи, типа монетизированного спроса, монетизированного предложения, объема денежной массы, скорости обращения и так далее. Поэтому говорить о том, что мы, например, выдаем слишком много денег силовикам, не совсем корректно. Ну хорошо, выдаем, но силовики тоже потребляют, и эти деньги растекаются по экономике дальше. Если бы экономика была здоровой, то это бы ни на что не влияло. Мало платим пенсионерам? Окей, но эти деньги тоже куда-то идут вместо карманов пенсионеров. Не пенсионерам, так другим слоям населения. При всем моем отрицательном отношении к российской политике я думаю, что инфляция вещь сугубо технико-экономическая, финансовая и связана она с тем, что у нас в стране провалена именно экономическая политика. И чем дальше, тем ситуация становится хуже. И на этом фоне мы еще плохо взаимодействуем с внешним миром, поскольку, когда в мире идет дефляционная волна (снижение общего уровня цен на товары и услуги — прим. ред.), мы не можем ее импортировать. Говоря другими словами: может ли быть у диктатуры сильная экономика? Может, но практика показывает, что это случается крайне редко. Как сказал когда-то экономист Сергей Гуриев, «на один Сингапур существует сто Заиров». И он совершенно прав.

— Я бы не сказал, что в России есть монополия производства продовольственных товаров. В РФ сейчас действительно большие хозяйства, это правда. Но в России нет 500 тысяч фермеров, которые производят продукты питания. Я, живя в Лондоне, в огромной метрополии, в основном покупаю продукты у фермеров. Я прямо вижу, что покупаю у того или иного хозяйства. В России это, конечно, не так. Тут огромные комплексы, но они все же конкурируют между собой. Так что я не стал бы обвинять в росте цен недостаточную конкуренцию производителей.

Здесь не надо путать две вещи. То, что контрсанкции уменьшают предложение на рынке, — это абсолютный факт, и он позволяет российским производителям поднимать цену. Но вместе с тем российские производители не монопольны, как я уже сказал. Конкурируя между собой, они все-таки удерживают цену в пределах, которые не позволяют кому-то стать более дешевым и за счет этого занять долю рынка.

— Я не пророк и не могу гарантировать, что очередных всплесков не будет. Но то, что сейчас происходит, — это, конечно, круги по воде от падения ковидного камня. Понятно, что как только в отлаженную огромную цепочку из многих звеньев вносится возмущение, то оно станет как-то передаваться по цепи. Когда вы остановили порты в Америке или в Китае на карантин, нельзя было не ожидать, что в дальнейшем возникнут пробки с контейнеровозами, появятся перебои с товарами, а ускоренная перевозка сделается невозможной. Но естественным путем все это потихоньку рассасывается уже сейчас. Я думаю, что к концу I квартала наступающего года мы уже никаких проблем не увидим. Но гарантировать, что не будет возникать каких-то вторичных эффектов, я, разумеется, не могу.    

— Мы, конечно, один из крупнейших производителей нефти, но отвечать за всех производителей на рынке не можем. Особенно когда взимаем огромные налоги с нефтяных компаний. Фактически эти компании не бенефицируют от роста цены на нефть, потому что вступает в силу бюджетное правило — дальше давить нефтяные компании и заставлять их продавать бензин по совсем уж бросовым ценам. Мы же берем с них налоги от цены на нефть, а эта цена определяется на мировом уровне. Можно, конечно, давить акцизами. Но давление акцизами увеличивает цены на бензин, а не уменьшает. Можно что-то требовать от нефтяников, можно с ними договариваться, но до определенных пределов. Поэтому если год назад мы задавались вопросом, будет ли цена на нефть 40 долларов за баррель, а сейчас она 85, то бензин не может стоить столько же, сколько он стоил год назад.

— Ну ждать кардинального снижения цен на нефть нам не приходится. И, кроме того, за счет асимметричного налогообложения и прочих тонкостей индустрии у нас стоимость бензина очень ригидна к снижениям цены на нефть и одновременно чувствительна к росту цен. Но справедливости ради надо сказать, что с нашей ценой бензина мы еще очень далеко от мировых цен. Мы еще продолжаем бензин сильно субсидировать. Если посмотреть, скажем, на Европу, то там цена на бензин где-то в 2–2,5 раза выше, чем в России. Здесь надо понимать, что за счет того, что мы очень много экспортируем нефтепродуктов, нам удается субсидировать их продажу внутри страны. Но только за счет этого и никак иначе.        

— У нас в России, в отличие от, скажем, США, есть проблемы с определениями и терминами. В Штатах есть целый эшелон разработанных индикаторов, которые так или иначе связаны с инфляцией и рассказывают о разных ее сторонах и аспектах. В России никто не удосужился такую сетку разработать, потому все имеют немножко свои определения и предлагают свои цифры. В этой связи я думаю, что и Росстат в каком-то смысле говорит правду, и Центробанк в каком-то смысле говорит правду. Если мы с вами посчитаем, каждый по своей методике, то у нас тоже получатся свои цифры. Инфляция — это не та вещь, которую можно померить термометром. Надо идти и считать стоимость по товарам, выбирая при этом, какие именно товары мы будем считать. Как мы станем их считать, как взвешивать, как оценивать? Там есть огромные проблемы в методологии. Например, вы хотите инфляцию в макаронах посчитать. Вы какие макароны будете для этого брать? Итальянские макароны, российские макароны, высокого качества, низкого качества, из твердых сортов пшеницы, с яйцом или как-то иначе? Невозможно же все учесть.

В России для расчета инфляции используется несколько сотен видов товаров. А товаров десятки тысяч. Плюс всегда встает вопрос, как вы считаете, скажем, недвижимость. Как арендную плату, как амортизацию жилья по стоимости жилья? Разные страны, кстати, делают это по-разному. Идем дальше. Наблюдаемая инфляция по краткосрочной потребительской корзине — это одни товары. Полная инфляция — это инфляция по долгосрочной потребительской корзине, и это уже другие товары. Потребительскую корзину вы можете определять для разных слоев населения, для разных регионов и по-разному. Где и как меряет Центробанк, я не знаю. Как меряет Росстат, мы давно не знаем, потому что он без конца меняет свои методики измерения. Я некоторое время пытался за этим следить, потом понял, что запутываюсь. Здесь нужно просто принять как факт, что даже историческую линейку цифр построить нельзя, потому что меняется методология.              

— Это, скажем так, вульгарно правильная оценка. Если все будет происходить как в простых моделях, то это действительно так. Сейчас раздача денег прекратилась, ставка растет. Постепенно все это станет успокаиваться, следующий урожай окажется, например больше, бизнес потихоньку восстанавливается и так далее.

Но, к сожалению, в жизни все модели гораздо сложнее банальных. В частности, модель, которую мы обсуждаем, не учитывает психологического фактора. Видя инфляцию, люди начинают больше потреблять сейчас, потому что ценность денег падает и вступают в действие механизмы траты сбережений, а также кредитные механизмы. У нас в стране пока очень маленькое кредитное плечо по сравнению с миром. Его еще можно выбирать и выбирать. Люди сейчас еще могут банально прожигать свои сбережения и брать кредиты в связи с опасениями, что цены вырастут. Соответственно, в связи с тем, что они будут прожигать сбережения и брать кредиты, цены продолжат расти. На этом фоне главное — чтобы экономика могла это как-то подхватить и поставить достаточно товаров. Потому что если основной товар пойдет из импорта, то рубль естественным образом начнет падать к доллару, поскольку нам нужно будет больше товаров. Падение рубля к доллару на фоне роста трат вызовет дополнительный скачок цен. И это все может закрутиться в большой виток стагфляционной спирали, когда правительство в этой ситуации будет вынуждено идти на более мягкую денежную политику — ведь людей надо кормить. Это подольет денег в систему и поднимет инфляцию на следующий виток. Мы видели такие конструкты в разных странах. Такая спираль возникает не потому, что нарушается математическая конструкция, о которой мы говорили только что, а потому, что вступают в действие психологические факторы обратной связи.

— Мы уже обсуждали, что одним из компонентов текущей инфляции является переход спроса в более дешевые товары и менее долгосрочные. С другой стороны, мы сейчас говорим о том, что спрос на ипотеку упал на треть, а закредитованность населения растет. Это показывает, что очень быстро увеличивается потребительское кредитование — на товары первой необходимости, товары текущего потребления. Да, вы абсолютно правы, в любой стагфляционной среде всегда спрос на капитальные товары падает, и снижение спроса на капитальные товары уменьшает ВВП, поскольку капитальные товары — это более емкое пространство в экономике. Когда вы начинаете меньше строить, это сразу сильно отражается на валовом внутреннем продукте. Сотни тысяч строителей начинают меньше зарабатывать, а меньше зарабатывая, они начинают меньше покупать. В итоге страны из стагфляции всегда выходят слабее, чем в нее входили. Но (опять, видите, модели слишком просты) кто и как строит в России «человейники» под ипотеку? Огромные девелоперы, в основном принадлежащие госбанкам или близкие к власти. Они перекредитованы, поскольку привыкли выводить из бизнеса больше, чем зарабатывают. Их объекты заложены банкам. Могут они снизить объемы? Нет — это путь к банкротству. А банки будут у них этого требовать? Ни в коем случае — тогда стоимость залогов станет падать. Так что девелоперы продолжат строить, а когда наступит кризис (нельзя бесконечно работать таким образом), государство опять всех выкупит.

— Бедность очень условное понятие. Она зависит от массы самых разных компонентов. В частности, от того, как вы ее определяете, от уровня цен в стране. Если в стране начнется дефляция на фоне роста экономики, то количество бедных по идее должно сокращаться, если считать чисто механически. Но поскольку мы сегодня имеем дело с риском стагфляции, то это как раз тот случай, когда число бедных резко увеличивается. Судя по всему, количество бедных людей в стране будет расти. У нас сейчас для этого созданы все условия.      

— Увеличение налогов не разрешает ситуацию с плохой экономикой и инфляцией. Увеличение налогов — это всегда в первую очередь ухудшение экономики. У вас база налогов такая, что вы отбираете деньги, используемые не на продукты питания, а на инвестиции. Таким образом, вы инфляцию никак не побеждаете, поскольку она идет в другом месте, а инвестиции убиваете. Увеличение налогов — это способ борьбы за бюджет, это способ борьбы за доходы суперэлиты, которая контролирует бюджет, но никак не способ борьбы с инфляцией.

Повышение ставки, как мы с вами уже говорили, — это способ борьбы с инфляцией, но тоже токсичный для экономики. Как врач вынужден взвешивать за и против, так же и здесь Центробанк должен взвешивать за и против при повышении ставки в борьбе с инфляцией, чтобы при этом не убить экономику.

Более жесткое администрирование экономики в данной триаде вообще ни в какие ворота не лезет. Что понимается под жестким администрированием? Что вы сделаете — карточки введете? Или морковку заставите расти больше и сделаете так, чтобы она сама шла на прилавки без машин, которые расходуют бензин и повышают ее в цене? Чем более заадминистрирована экономика, тем больше она подвержена стагфляции, потому что администрирование увеличивает себестоимость, снижает конкуренцию и тормозит рост предложения. В настоящих рыночных экономиках, слабо регулируемых, стагфляции не бывает в принципе, потому что они сами себя регулируют.        

— Экономика в целом и повседневная жизнь в России всегда расходятся между собой. Возможно, вы помните: конец XIX века и начало XX-го были периодом бурного роста экономики Российской империи и одновременно периодом вспышек голода среди крестьянства и рабочих восстаний. Российская экономика сильнее всего зависима от рынка минеральных ресурсов. Это базовая часть нашей экономики вместе с тяжелой инфраструктурой. Она огромна и зависит в основном от цены на ресурсы на внешнем рынке. Основная часть доходов от этой части экономики идет в карманы суперэлиты и в бюджет. Она очень плохо диссименирует (распространяется — прим. ред.) среди российского населения.     

Далее. У нас есть транспорт, внутренняя энергетика и прочие области, которые стабильно функционируют. Они, с одной стороны, субсидируются и регулируются государством, это естественные монополии. С другой — они достаточно сильно централизованы. Поэтому вот был локдаун — они снизились в объеме; кончился локдаун — они вернулись на прежние показатели.

Остальное — это примерно 15–25 процентов от ВВП, и изменение на 3–4 процента от ВВП в них — это изменение на 15–20 процентов внутри данного сектора. Скажем, ВВП этих областей двигается на 3 процента вниз, а доходы основной массы населения двигаются в то же время на 20 процентов вниз. Сейчас цены на нефть, газ, металлы сильно выше IV квартала 2019 года — а вместе с ними вверх ушел и ВВП. И неважно, что те самые его части, которые кормят основное население, на самом деле в минусе.

— Я не думаю, что сейчас такие вещи, как рост цен, можно остановить. Мы с вами имеем дело с последствиями политики, которая проводилась как минимум последние 10 лет или даже гораздо больше. Порой, чтобы такие вещи исправить, требуется гораздо больше времени, чем для того, чтобы их создать. Разговор об этом бесполезный, потому что Кремль и раньше не слушал разумные советы экономистов, и дальше не станет слушать. У них своя политика. Они двигаются в сторону советской плановой экономики, с той только разницей, что в руках привилегированных людей будут находиться ресурсы для зарабатывания. А двигаться надо бы в обратную сторону. Следовало бы ослаблять запретные ограничения, либерализовать, давать возможность экономике внутри страны расти, снижать налогообложение индустрий, в которых может последовать наиболее быстрый рост, стимулировать их, давать защиту, гарантировать отсутствие преследований предпринимателям, всячески помогать, активно принимать иностранные инвестиции, активно гарантировать их за счет государства вместо того, чтобы сажать в тюрьму иностранных предпринимателей. Нужно создать свою экономику. Чтобы она жила, дышала полной грудью, могла обеспечивать людей. Вот тогда у вас и инфляция будет низкой, и народ окажется обеспечен.