Сергей Григорьянц: я все-же пытаюсь писать о времени, а не о себе

Опять Митя Волчек заставляет меня комментировать свои интервью — сперва с Запольским, теперь с Мальсаговым о Нухаеве.

   Естественно, я имею некоторое отношение к журналистике, да и с Нухаевым был знаком. В отличие от тех, кого интервьюирует Волчек, по свойственному мне чувству брезгливости, я никогда не заходил, скорее даже не подходил близко к русской журналистике, не становился ее частью, как стал Запольский, а потому не мог так содержательно рассказать об этом мелком, лживом и подлом мире, к тому же всегда враждебном «Гласности», и по приказу забывшем о моем существовании. Но в моей предыдущей реплике я не упомянул, что в отличие от Запольского не ставлю в один ряд русскую интеллигенцию и русскую журналистику, как это делает он. Конечно, у приличного человека должно быть чувство собственного достоинства, он не должен продаваться и приспосабливаться десятилетиями к режиму, который ничего, кроме омерзения, не вызывает. Но все же русские инженеры и искусствоведы, актеры, музыканты и художники, может быть, не выполняли свои обязанности достаточно хорошо (по неизбежности — в силу моральных уступок и издержек), но все же в отличие от журналистов и правозащитников они и не брали на себя прямых обязательств — говорить людям вполне прямолинейно правду, отстаивать эту правду, защищать современников в российском море лжи, и насилия.

Поэтому русские журналисты и правозащитники не просто не очень хорошие люди — это предатели, лгуны, обманувшие русский народ, да, собственно, и весь окружающий мир, который лишь сегодня с ужасом приходит в себя, освободившись от их коллективной лжи о русской демократии. А потому Запольский размазывая собственную и своих приятелей журналистскую вину по всей российской интеллигенции, пытается косвенно себя и своих, так ожесточенно сегодня осуждаемых им коллег, косвенно оправдать. – «Все вокруг были и есть такие». Но все же не все и вина у них — разная, как это единственный раз в истории человечества разделил ее Нюрнбергский процесс.

 Что же касается Нухаева, то меня с ним вынужден был познакомить замечательный человек и министр иностранных дел Чечни Руслан Чимаев. Он, понимая кто такой Нухаев и кто я такой, делал все, чтобы наши контакты свести к минимуму, но исключить их вовсе было невозможно — Нухаев был вице-премьер и оплачивал все международные чеченские контакты — во Франции, в ЕЭС, в Польше а я всюду их поддерживал. Так было до слез жаль этот маленький и героический народ, беспощадно уничтожаемый и развращаемый войной. Уже погибли тысячи русских мальчишек, а те, что вернулись убийцами на работу в Россию, в основном в МВД, так же теперь пытали и своих соотечественников, как раньше чеченцев. В каком-то ток-шоу (меня еще раз в год куда-то приглашали) я спросил об этом Шаманова. Он не стал отвечать, а еще живой Владислав Листьев, монтируя предварительную запись, снял мой вопрос.

 В этой Первой чеченской войне виновен был не только природно злобный Ельцин, не только бандиты в Кремле и в Чечне, так красочно описанные Мальсаговым, которые не могли поделить между собой доходы от чеченской нефти, но в значительной мере и администрация Джимми Картера, считавшая, что небольшая победная война укрепит авторитет Ельцина, которого они не понимали и считали очень удобным для себя. Даже выделили ему кредит МВФ на ведение этой войны — об объятиях Джимми Картера и Ельцина в Москве в разгар войны, после ковровой бомбардировки Грозного и вспоминать отвратительно.

Но несмотря на поддержку войны в Чечне из Соединенных Штатов — я ее лично ощутил, когда понадобились небольшие деньги на проведение Международного Трибунала по Чечне, который предотвратил бы неизбежную Вторую чеченскую войну — сочувствие к чеченцам в Европе было так велико, что, конечно, можно было что-то серьезное сделать, осудить прошедшую кровавую баню и предупредить новую.

Но и у меня в «Гласности» почти не было аппарата — помощи моего первокласного помощника, сотрудника института философии Андрея Парамонова было мало — у него еще не было своего известного имени и он не мог самостоятельно в чем-то участвовать. Иногда к нам присоединялся отец Глеб Якунин (но за счет «Гласности», а не Нухаева). В Варшаве он с католическим патером отслужил экуменическую службу за мир в Чечне. Чтобы сформировать действенную европейскую поддержку — я носился по Европе, но этого было мало. И у такого небольшого чеченского народа было совершенно недостаточно европейски мыслящих образованных людей, озабоченных спасением и своего и русского народа, которые могли бы поддержать и объединить многочисленные европейские инициативы. Руслан Чимаев — петербургский инженер, Липхан Базаева — председатель Совета чеченских женщин, доцент грозненского университета, Ихван Гериханов — председатель Конституционного суда Чечни, еще два-три человека — пальцы одной руки. К тому же у них никогда не было серьезной поддержки в руководстве самой Чечни: не хотевший войны Дудаев был убит, Залимхан Яндарбиев в Чечне не был популярен и потому начал противные и двусмысленные игры на чуждом чеченским традициям, агрессивном арабском Востоке. Масхадов был, по-видимому, хорошим человеком, но всего-лишь советским полковником, а не европейским лидером гибнущего маленького народа.

Нухаева, в руках которого были все чеченские деньги и уголовное прошлое которого (вплоть до объявления в розыск в России, что не мешало ему и в Грозный и Москву регулярно прилетать, да и вообще занимать высокий государственный пост в одном из регионов России) на первый взгляд ничто кроме денег и не интересовало, но неотлучный при нем, якобы принявший ислам, поляк Мансур Яхимчик — его переводчик и советник был с таким клеймом Лубянки на лбу в каждом своем слове и поступке, что связи и самого Нухаева не могли не вызывать подозрения.

 Помню, как Руслан Чимаев, очевидно по просьбе Нухаева, попросил меня принять участие в ужине в роскошном ресторане гостиницы «Наполеон», где едва ли не в президентском номере жил Нухаев. В нескольких больших комнатах были расставлены букеты цветов из очень дорогих фирм, вперемежку с множеством ваз с фруктами. Думаю, что Чимаева поселили в более скромный номер, я за себя всегда платил сам, даже в поездках, а в Париже по обыкновению жил у Прохоровых.

 Среди приглашенных оказался саудовский принц, кажется, нефтяной министр, и Яхимчик переводил его разговор с Нухаевым явно на эту тему. Я думаю случайно в ресторане оказался Никита Михалков, увидел нашу слегка экстравагантную компанию (принц был, естественно, в национальной одежде) и начал ходить кругами (часа три все-таки) вокруг нашего стола, пытаясь подслушать, о чем мы говорим. Другие его не узнали, тогда он еще был мало известен, а я вспомнил, как за несколько лет до этого, увидевший меня с генералом Калугиным за столиком в кафе Дома литераторов, его отец — Сергей Владимирович Михалков, пересел за соседний столик, чтобы подслушать, о чем мы говорим. Думаю, что никто обоих не посылал — просто сработал семейный инстинкт стукачей.

 Мое знакомство с Нухаевым закончилось забавным и естественным образом. На какой-то международной конференции в защиту Чечни то ли в Варшаве, то ли в Кракове я выступал с одним из основных докладов, называя, естественно, по-русски Чечню Чечней. Но высокий национализм Нухаева в основном сосредоточился на том, что надо говорить Чечения, а не Чечня.

 Литовцев и поляков он, кажется, убедил в этом, но после моего выступления что-то довольно грубо сказал и опять напомнил об этом. Я этим воспользовался и при полном зале потребовал извиниться. Как всякий профессиональный уголовник извиняться, да еще публично он не мог. Для меня это было основанием больше с ним не разговаривать.

 Мне кажется, я уже обо всем этом писал, или говорил. Может быть в своей книге «Гласность и свобода», может быть в одной из статей о Чеченском Трибунале или в предисловии к одной из книг с его материалами. На первый взгляд кажется, что все это воспоминания. С другой стороны — комментируя уже многочисленные сегодня интервью, возбужденные своей догадливостью и смелостью, аналитически-разоблачительные, сильно запоздавшие статьи я мог бы повторить за Пастернаком:

- Другие по живому следу

Пройдут твой путь за пядью пядь

Но пораженья от победы

Ты сам не должен отличать.

Все дело, однако, в том, что мои книги, и уже известная читателям интернета «Гласность и свобода» и уже законченная «Еще не в тюрьме — сопротивление культуры» (о Шаламове и Параджанове, Харджиеве, Некрасове и других) и даже «Тюремная книга», над которой я сейчас работаю, это не мемуары, не автобиографические книги. «Это не исповедь», как начал Сахаров свои воспоминания, это книги о времени. И по существу безразлично, кто оказывается их героем, совершенно не важно пишет автор о своем опыте, конечно, с большими пропусками и дополнениями, или сочиняет, подсматривает где-то своих героев, неизбежно привнося в их характер, в их понимание мира множество собственных черт. Лишь для поверхностного читателя имеют серьезное значение постоянно встречающиеся местоимения – «он» или «я».

 Как в живописи, мало что определяет сюжет, но важны абсолютная точность художественной формы — у фра Беато Анжелико, Федора Толстого или Михаила Ларионова и полнота, богатство мира, открывающаяся благодаря этой точности, так и в литературе, в письменном тексте, собственно говоря, безразлично выдумал ты сюжет и персонажей или пишешь как тащишь санки с детьми из Тобольской ссылки, и даже какой формой ты пользуешься — кажущимся более лиричным и личным стихом или прозаической эпопеей. В стихах Шаламова, да и у позднего Пастернака натур-философская поэзия на первый взгляд (и не только) содержит больше казалось бы чисто философских обобщений, чем «Колымские рассказы» или «Доктор Живаго».

Лев Толстой, начав с «Севастопольских рассказов» и изысканных «Детства, отрочества и юности», но не сумев оценить гениальный пример «Былого и дум» Герцена, в «Анне Каренине» и «Воскресеньи» уже будучи человеком с гигантским внутренним и внешним, личным и общественным опытом принялся сочинять Анну и Левина, когда его собственные, внутренние — трагический опыт Софьи Андреевны, да и его самого в десятки раз превосходили судьбы выдуманных им героев . И читать его дневники и биографии во много раз интереснее. Они содержательнее, в них больше и подлинной лирики и своеобразного миропознания.

ХХ век уже был более откровенен и личностен — Чехов, Блок, Белый, Пастернак, Пруст, Шаламов — в этом самом главном — пропускаемом через себя массиве времени. А когда задачи были другие — приспособиться, смешать что-то серьезное с общеупотребительным, как в «Одном дне Ивана Денисовича» или в «Круге первом», появлялось всего лишь новое бытописательство — Писемский с идеями Михайловского. Конечно, единственно важным является результат. И не нам его предопределять. Но в своем замысле я не пишу автобиографию. Я вообще не пишу о себе. Так во время тяжелых голодовок, когда твое тело кажется уже растворилось в сером воздухе бетонного карцера, ощущаешь себя не отдельным существом, а инструментом, на котором кто-то играет. Не только тогда, когда начинаю фразу с условного знака «я», но и тогда, когда кажется, что я почти повторяю одно и то же, я все-же пытаюсь писать о времени. Что в результате получается — судить другим.

Сергей Григорьянц