«На нас без маски лезло зло...»

Россия – страна с непредсказуемым прошлым.

Дело "врачей-отравителей", оказывается, не имело никакого отношения к евреям и антисемитизму. Хотите понять его истинную подоплеку? Посмотрите в записи прошедший 10 лет назад по НТВ сериал "Сталин. LIVE" – или прочитайте опубликованное в "Московских новостях" (№4 за 2007 год) интервью с его автором и режиссером Григорием Любомировым. На самом деле, утверждает он, это было не "еврейское" дело, а "обыкновенный производственный конфликт": врач Лидия Тимашук, воспользовавшись новым для того времени методом – электрокардиограммой,  "диагностировала инфаркт у товарища Жданова. Инфаркт в те годы лечили полным покоем. Но старые кремлевские специалисты инфаркта не заметили и прописали Жданову лечебную физкультуру. Тимашук испугалась, что ее обвинят в смерти Жданова, и написала "телегу" на старших товарищей. В результате ее наградили орденом Ленина, а ее коллег обвинили в преступной халатности".

Насчет конфликта и "телеги" звучит более или менее правдоподобно. Но дальше творец громадного, из сорока частей, сериала, который, как пишут "МН", "вызвал давно не виданный на канале всплеск зрительского интереса", делает еще одно открытие: "Евреев среди арестованных было трое или четверо на 12 или 15 русских. Но западные СМИ сделали акцент на "еврейском вопросе" – исключительно для того, чтобы породить внутреннюю смуту в Советском Союзе, создать внутреннюю оппозицию Сталину". 

А мы-то с вами, грешным делом, думали, что евреев там было большинство, ставшее – в процессе последующих арестов – подавляющим, абсолютным. Нам и в голову не приходило, что еврейская окраска делу врачей была придана зловредными "западными СМИ". Может, в руки господина Любомирова попали новые, только ему ведомые источники? 

"По моим данным, – авторитетно обобщает он, – целенаправленного выбора евреев для репрессий не было. Было искусственное раздувание темы преследований евреев в СССР, которое велось израильскими спецслужбами. Только что образованное государство Израиль надо было срочно заселить. В первые годы его существования евреи туда ехать не хотели... Сталин не был антисемитом".

"По каким таким "моим данным?" – могла бы спросить своего собеседника интервьюер Елена Ланкина. Но не спросила. Я бы на ее месте задал и другие вопросы. Например, на что рассчитывал автор сериала, предлагая новую версию достаточно хорошо известных исторических событий? На то, что живых свидетелей того времени уже не осталось? Или на то, что выживших всех поголовно поразил старческий маразм? А может, он – как и многие другие, занимающиеся сегодня отмыванием советской истории – идет "навстречу пожеланиям трудящихся", тяжело травмированных потерей империи, ностальгирующих по утраченной державе и готовых принять на веру любую смягченную версию кровавых и подлых сталинских лет? Или сыграло роль и то, и другое, и третье? 

Ну, а вдруг?.. Вдруг самодеятельный историк Любомиров хоть в чем-то прав, хотя бы в том, что "тема преследований евреев в СССР" была непомерно раздута и никакой направляемой с самого верха антиеврейской кампании на самом деле не было? Меня, например, не репрессировали. Ниоткуда не выгнали и никуда не посадили. Наоборот – хотели сделать – аж дух захватывает! – музыкальным цензором города-героя Ленинграда! Правда, не сделали.

История эта, случившаяся в начале 1953 года, как и то, что ей предшествовало, все еще стоит перед глазами, будто она произошла вчера... 

Если Сталин сказал: "Это будет!.." 

14 января 1953 года.

"Давай выйдем! Д-давай! На следующей!" Потрепанный алкаш, сидящий справа от меня у окна в трамвае номер 36, упорно теребит меня за плечо и пытается подцепить под руку. Я только что вошел в промерзший вагон на площади Глинки, чтобы ехать в консерваторское общежитие в Автово, что за Кировским заводом. "Выйдем? – недоумеваю я. – Зачем? Мне еще рано!". "Как это – зачем?! – настаивает работяга и поднимает на меня осоловелые глаза. – Евреев бить, вот зачем! Ты что, кореш, газет не читаешь?"

Трамвай как раз подходил к остановке. Я вышел, но – один: мой окосевший попутчик, как ни старался, не смог подняться на ноги...

До чего чуткий и догадливый у нас, однако, народ: не успела власть сообщить ему о жутком заговоре кремлевских врачей, как он тут же смекнул, чего от него ждут, – и перешел от слов к делу. 

Если Сталин сказал: "Это будет!"
Мы ответим вождю: "Это есть!"

Выходит, правду написал Евгений Аронович Долматовский, сочиняя верноподданические вирши для оратории Шостаковича "Песнь о лесах". Ох, далеко не все было вымыслом в творениях наших соцреалистов, в партийных призывах и лозунгах, казавшихся многим чистым враньем. "Партия и народ едины!" К описываемому мною времени так оно и стало, единство было достигнуто. Помог комплексный метод, сочетающий кнут и пряник, уговоры и приговоры. 

Утром 13 января я пришел к своим друзьям-однокурсникам, музыковедше Миле Розенфельд и композитору Боре Можжевелову, чтобы вместе готовиться к очередному экзамену за первый семестр. Не успел я сесть за стол, как Боря, фронтовик, вернувшийся с войны без правой руки, пододвинул ко мне свежий номер "Правды": "На, полюбуйся. Я, между прочим, от НИХ этого ожидал". На его невероятно худом, до изможденности, лице мелькнула недобрая усмешка. Я не стал спрашивать, от кого он ожидал и чего именно. Текст сообщения ТАСС говорил сам за себя: «Хроника. Арест врачей-вредителей».  Ниже шли девять фамилий, шесть из которых были еврейскими: М.С. Вовси, М.Б. Коган, Б.Б. Коган, А.И. Фельдман, Л.Г. Этингер, А.М. Гринштейн. В том же номере «Правды» – редакционная статья под заголовком: "Подлые шпионы и убийцы под маской профессоров-врачей". И дальше: «...Куплены международной еврейской буржуазно-националистической организацией «Джойнт», созданной американской разведкой, якобы для оказания материальной помощи евреям в других странах».

Помню, что меня чуть ли не в равной степени ошеломило и это сообщение, и Борина прелюдия. Не ослышался ли я? В устах Бориса – умницы, интеллигента, мужа Милы Розенфельд – одной из ТЕХ, от которых Боря ожидал любой гадости, – его реплика прозвучала неожиданно и дико.

Много позже, раз за разом мысленно возвращаясь к этому страшному дню, я подумал о том, что – Борина реакция на дело врачей была по-своему логична. Ведь не на пустом месте возникло оно. Отнюдь не как гром среди ослепительно ясного неба. Это была кульминация дьявольского сценария, которой предшествовала тщательная подготовка.

13 января 1948.  В Минске убит глава Еврейского антифашистского комитета Соломон Михоэлс. Многие восприняли это убийство как сигнал к началу антисемитской кампании.

Ноябрь 1948. ЕАК расформирован. Следствие, тянувшееся почти три года с применением жесточайших пыток, заканчивается расстрелом 13 человек. 

24 января 1949 года Оргбюро ЦК ВКП(б) принимает решение развернуть широкую пропагандистскую кампанию против «безродного космополитизма и антипатриотических сил».

28 января «Правда» публикует редакционную статью «Об одной антипатриотической группе театральных критиков», отредактированную, по свидетельству Константина Cимонова, лично Сталиным. Почти все фамилии  антипатриотов – еврейские.  В печати начинается раскрытие псевдонимов и публикация (особенно в «Крокодиле») омерзительных антиеврейких карикатур.

И – пошло-поехало. Вслед за театроведами принялись за музыковедов.

Сколько собраний-судилищ прошло перед нашими глазами! На те, что устраивались в консерватории, явка была обязательна. Но мы ходили и в Союз композиторов, где наши профессора-евреи, члены союза, обязаны были пройти дополнительную публичную порку. Все они, кроме нескольких активных членов партии, оказались антипатриотами, космополитами, которых хлебом не корми, только дай принизить русскую музыку, отнять у нее непререкамый мировой приоритет. Обличали их в этих тяжких грехах специально подобранные докладчики – тоже музыковеды, тоже евреи, но с партбилетом в кармане.

На Михаила Семеновича Друскина, блестящего музыковеда, специалиста по истории западной музыки, ставшего впоследствии руководителем моей дипломной и диссертационной работы, очевидно, коллеги не хватило. Его главным обвинителем сделали зав. кабинетом марксизма-ленинизма по фамилии Дав – странного, молчаливого человека, лишенного каких бы то ни было характерных национальных черт. Дав не был похож ни на русского, ни на еврея, ни на прибалта, ни на кавказца, зато очень походил на уДАВа: маленькая лысая голова на длинной шее и длинном тонком туловище, глаза холодные, смотревшие на собеседника, почти не мигая, из-за небольших, без оправы, очков. Ходил он в офицерской форме без погон: во время войны Дав служил в военной контрразведке, носившей устрашающее название СМЕРШ ("смерть шпионам").

К своему новому боевому заданию – вывести на чистую воду музыковеда-антипатриота – Дав отнесся в высшей степени ответственно. По всему было видно, что раздавить, уничтожить человека – хоть физически, хоть нравственно – для него не Бог весть что, привычное занятие, в котором он достиг изрядного мастерства.

Подготовился он тщательно. Проштудировал едва ли не все работы Друскина – опубликованные и неопубликованные, в частности – его выступления по лениградскому радио. Мимо немигающих глаз бывшего смершевца не прошло ни одного абзаца, к которому можно было придраться, который можно было повернуть и перевернуть так, чтобы в нем зазвучала крамола. 

"В радиопередаче о великом русском композиторе Чайковском Друскин не упускает случая, чтобы умалить значение гения русской музыки. Так, он не только сравнивает Чайковского с Шуманом, но договаривается до того, что этот немецкий композитор в чем-то якобы повлиял на Петра Ильича. Вот послушайте..."

Дав говорил монотонно, тусклым, безжизненным голосом.

Зачитав цитату, он начал объяснять ее злокозненный смысл, обнажать скрытое в ней презрение к русской музыкальной культуре.

"Вы врете!" – раздалось вдруг из передних рядов.

Не вынесла душа поэта... Это было ЧП, стряслось нечто небывалое, выходившее за установленные рамки. Жертвам проработочной кампании надлежало безропотно сидеть (а в иных случаях – стоять) под потоками выливаемой на них грязи. Над залом повисла долгая зловещая пауза, которую нарушил поднявшийся из президиума высокопоставленный московский сановник, присланный для расправы с космополитами, cвившими себе гнездо в Лениградском союзе композиторов…

"Мы с вами – торжественно произнес высокий гость – стали свидетелями хрестоматийного случая, описанного классиками марксизма: когда затаившегося врага загоняют в угол, он сбрасывает маску и переходит в контратаку. Друскин наглядно проиллюстрировал сейчас правоту наших учителей, злобно напав на уважаемого докладчика!"

В перерыве я увидел Михаила Семеновича сидящим в одиночестве на площадке узкой витой лестницы, по которой когда-то ходила княгиня Гагарина: здесь, на Большой Морской 45, был ее особняк, некогда построенный Монферраном вблизи возводимого им Исаакиевского собора...

Учитель курил, был мертвенно бледен, глаза ввалились и потухли. Я остановился перед ним, пролепетал нелепые слова утешения. В ответ он как-то вяло и безнадежно махнул рукой...

"А нам, евреям, повезло..."

Те жуткие недели и месяцы не прошли для меня даром. Именно тогда дала первую трещину моя затянувшаяся вера в правильность и праведность вбитых в меня идей, в непогрешимость и мудрость Вождя – кумира моего детства. Затянулась она, очевидно, в силу моей врожденной наивности, на которой я (в мои-то годы!) ловлю себя порой и сегодня, а может быть еще и потому, что довоенное детство провел в белорусской глубинке, а юность - в эвакуации в Омске, который тоже вам не Москва или Ленинград.

Трещина углубилась, когда из растерянного и недоумевающего наблюдателя публичных экзекуций моих учителей, вина которых состояла только в том, что их угораздило родиться евреями, я сам превратился в объект действий, которые вопиюще противоречили всему тому, что мне внушали, что называется, с младых ногтей. 

Подозреваю, что Борис Можжевелов, хотя и был женат на еврейке, смотрел на всю это вакханалию другими глазами. Вряд ли он испытывал недоумение или растерянность. Уж очень хотелось ему, как миллионам других советских людей, принять все это за чистую монету. Поверить в любой абсурд, в любые обвинения, сыпавшиеся на несчастные головы членов Антифашистского Еврейского Комитета, театральных критиков, музыковедов, на головы кремлевских врачей и тысяч других евреев-медиков – лишь бы не усомниться в правоте могущественной власти.

Признаюсь: в какой-то момент я сделал отчаянную попытку логически объяснить происходящее, призвав на помощь марксистскую диалектику, способную объяснить и оправдать все что угодно. Попытка, слава Богу, не удалась. Принадлежность к гонимому племени ускорила мое отрезвление. Несчастье обернулось преимуществом – парадокс, который так точно подметил и выразил Борис Слуцкий:

А нам, евреям, повезло.
Не прячась под фальшивым флагом,
На нас без маски лезло зло.
Оно не притворялось благом...

Пик моего "везения" пришелся на последние недели жизни диктатора.

В феврале 1953 года Ученый совет консерватории не включил меня в список оканчивающих теоретико-композиторский факультет, рекомендуемых в аспирантуру. Подавать без рекомендации не имело никакого смысла. Пустой номер. Между тем министерская комиссия распределила меня на работу в Читинское музыкальное училище. Это означало, что, оставшись за бортом аспирантуры, я должен буду навсегда уехать из Ленинграда, ибо был я "иногородним" с временной студенческой пропиской. Я заметался в поисках хоть какой-нибудь работы, но такой, которая могла бы уговорить министерство культуры освободить меня от отправки в Сибирь. 

Открылось место суфлера оперы в Кировском театре. Я подал, но ответа на заявление не дождался. Кинулся в еще несколько мест – безрезультатно.

"Вова, по радио объявили, что требуется музыковед", – сообщила мне однажды сестра Хиля. "Для какой работы? Что там надо делать?" – спрашиваю. "Не говорят. Только адрес дают: "Дом книги" на Невском, служебный вход, 6-й этаж, комната номер такой-то". Я удивился, но пошел, не откладывая. 

Не без труда нашел нужную комнату. На двери – только номер, что за учреждение – непонятно. Вхожу. Секреташа проводит меня в кабинет начальника отдела кадров. За столом – мужчина средних лет. Тщедушное сложение, дешевенький костюм. Никакой импозатности. Представляюсь. Пришел, мол, по объявлению, которое давали по радио. Заканчиваю консерваторию, получу диплом музыковеда-теоретика. 

- Так... Так... Так... – Чиновник смотрит на меня заинтересованно и ободряюще. Задает дополнительные вопросы. – Ну вот что. Оставьте нам свой паспорт, и мы вас вызовем. Довольно скоро вызовем. Тут у нас работы – невпроворот. 

– Простите, а какая, собственно, работа? – наконец решаюсь спросить я.

– У нас широкий профиль: литература, периодическая печать, да и вся печатная продукция. Ну и музыка тоже. Горлит мы называемся. Поняли?

Я обомлел. Горлит! Городское управление могущественного и таинственного ведомства под невинным названием Главлит. Недремлющее око партии, проверяющее каждое предназначенное для печати слово и проникающее в то, что может таиться между словами. Проверяется все – от романов и стихов до наклеек на спичечных коробках и консервных банках. Главлит охраняет государственную тайну и бережет чистоту идеологии. 

Но что там делают музыкальные цензоры? Следят, чтобы музыка соответствовала партийным требованиям, то есть была благозвучной, мелодичной, "доступной народу"? Или их дело – проверять положенные на музыку тексты? Я знал, что в Горлите одно время работал Коля Шахматов, композитор, окончивший консерваторию года за три до меня. Но вопросов ему не задавал: служба его считалась секретной.

Тем временем, начальник развернул мой паспорт. Реакция была бурной. 

- Эх Фрумкин, Фрумкин! Что ж ты раньше... А ведь подходишь нам! Образование и все такое... Но.... никак... Понимаешь? 

Я, конечно, все понял. Кроме одного: он что – по фамилии моей или по носу не мог сразу сообразить, с кем имеет дело? А вроде с виду – опытный кадровик. 

(Через много лет меня удивит директор Ленинградского телевидения Борис Марков, которому московское начальство велело оздоровить национальный состав внештатных сотрудников: "Фрумкина оставить, – распорядился директор. –  У него русское лицо (?), да и публика к нему привыкла. Пусть только отчество сменит". Я отказался. Остался  Ароновичем. А из телевидения, где вел музыкальные конкурсы-диспуты в яркой и умной программе "Турнир СК" (старшеклассников), – ушел сам. Ушли и почти все (кроме одного) мои коллеги по передаче, ведущие других конкурсов: в знак протеста против ужесточения цензуры и требований типа: "Школьников для участия в передаче отбирать в Ленинградской области, чтобы – со славянской внешностью и без очков...")

И опять-таки – мне повезло. Уберегла судьба от собачьей цензорской службы. И от лишних угрызений совести.

Работу я так и не нашел, но в Ленинграде остался. Смерть Сталина и правительственное сообщение, отменявшее обвинения против "убийц в белых халатах", сделали свое дело: ученый совет консерватории без лишнего шума, задним числом вписал мое имя в список тех счастливчиков, которые были рекомендованы в аспирантуру.

А вскоре я узнал, что Чита была для меня, может, и не самым худшим вариантом. Поползли слухи о будто бы  намеченной на раннюю весну – после смертного приговора врачам и их публичной казни – высылке евреев в места еще более отдаленные. Был такой план или не было такого плана – кто знает?  Достоверно – никто. Твердых доказательств или неопровержимоых улик найти не удалось.   Историки и журналисты продолжают спорить, подчас – довольно жестко. 

И все же...  Все же  некоторые из этих слухов звучали  в то время весьма правдоподобно. Композитор Семен Томбак, вернувшийся в Ленинград из Хабаровска, где он работал в краевой газете, рассказал мне, что своими глазами читал присланную из Москвы передовую статью, озаглавленную "Спасем евреев от справедливого гнева советского народа". И что там уже начали строить бараки для "спасаемых". Статью следовало напечатать по сигналу из Центра. 

Пианист Натан Перельман уверял меня, что видел список профессорских квартир, которые должны были освободиться после проведения акции в Ленинграде. Список этот показал ему проректор консерватории по хозяйственной части. "Пробежал глазами до буквы "П" – и вот он я со своей квартирой!"  Натан Ефимович жил на улице Чайковского недалеко от Таврического дворца. Я бывал у него. По нынешним петербургским меркам – квартирка так себе, ничего особенного. Но тогда это был лакомый кусочек. Отдельная, трехкомнатная, в отличном районе.

Что это было?  Перехлест, перебор,  плод воспаленного воображения?  У страха, как известно, глаза велики.  Но страх брался не с потолка. Он подпитывался реальностью и сам становился неотъемлемой частью реальности. Мы знали об ужасной судьбе немцев Поволжья (отчетливо помню страшные, исхудавшие до синевы лица немецких детей, молча смотревших на меня  через зарешеченные окна вагона на полустанке, где летом 1941 года застрял мой беженский завшивевший товарный эшелон, направлявшийся в Сибирь), крымских татар,  чеченцев, балкарцев, ингушей, карачаевцев, турок-месхетинцев, ногайцев...  Чем мы лучше их? Да ничем! 

Евреи ломали головы:  где источник  напасти, откуда идет беда, почему все обернулись  против нас?  Потому что возник Израиль, и мы превратились в "пятую колонну"? Или потому (эту версию подбросила нам однажды центральная печать), что евреи, в силу известных исторических причин, остались мелкобуржуазным народом, а посему не могут  пользоваться полным доверием у советского общества?  Или, может, дело в том, что нас невзлюбил Отец Народов – просто так, без всякой причины? 

"Сталин не был антисемитом", – говорится в интервью и телесериале  режиссера Любомирова. Между тем профессиональный историк, хотя и крайне осторожный и на дух не принимающий  версии о готовившейся депортации, – Геннадий Костырченко, –  утверждает: Сталин антисемитом был. Но был также политическим прагматиком.  И поэтому "мог позволить себе" лишь особый – "подковерный", "исподтишковый" антисемитизм, "внятно заявивший о себе только однажды, зимой 1953 года, когда обострение старческой паранойи заставило Сталина на время потерять контроль над собой". 

На практике,  сталинский "тайный антисемитизм сводился к постепенному, дозированному вытеснению евреев из сферы политики и управления государственными делами, что так или иначе продолжалось и после его смерти – почти вплоть до падения коммунизма в нашей стране"  (там же).

Костырченко прав, говоря, что "дозированное" выдавливание евреев продолжалось и после смерти Сталина. Но только ли политиков и гос. управленцев коснулся этот "искусственный отбор"?  Нет, не только. Отбраковка нежелательного элемента  производилась и в других сферах. В частности – с помощью жестких ограничений при приеме в вузы. Дискриминация становилась все более явной – и  молодые евреи  ринулись туда, куда принимали пока более или менее свободно:  в холодильный, рыбного хозяйства, текстильный, полиграфический...

Многих специалистов старшего поколения, тем временем, оставили в покое. Ошельмованные в конце сороковых - начале пятидесятых годов театральные критики, литературоведы, музыковеды уцелели и постепенно вернули себе прежний статус.

Мой учитель Михаил Семенович Друскин, после  кратковременной опалы, оправился и обрел второе дыхание – и как педагог, и как ученый.  Столкновения с властью случались, но уже не по национальной линии, а по профессиональной: М.С.  продолжал заниматься западной музыкой  20 века, которую начальство не понимало и обвиняло во всех мыслимых грехах. Сколько сил и нервов уходило на то, чтобы пробить в печать  статью, монографию или сборник!  Как будто у дышавшего на ладан государства не было более серьезных забот, чем оберегать эстетическую девственность  подвластных ему граждан.  Цензура не дремала.

64 года назад я мог стать винтиком в этой дурацкой запретительной машине. Рядовым армии незаметных чиновников, изо дня в день кастрировавших культуру.  И стал бы, если бы не словцо из пяти букв, вписанное в мой паспорт. Спасла "инвалидность пятой группы". 

Мне явно повезло.

Владимир Фрумкин