Б.Ю.Тарасов: «Россия крепостная. История народного рабства»

Глава V. Человек в России есть товар…

Крепостное право и законодательство Российской империи

Торговля людьми в России с начала XVIII и до середины XIX столетий была совершенно обыкновенным делом. Владельцы продавали крепостных крестьян точно так же, как любое другое имущество, давая объявления об этом в газетах или приводя свой живой товар на рынки. Читатель «Московских ведомостей» встречал на страницах такие объявления: «Продаются за излишеством дворовые люди: сапожник 22 лет, жена ж его прачка. Цена оному 500 рублей. Другой рещик 20 лет с женою, а жена его хорошая прачка, также и белье шьет хорошо. И цена оному 400 рублей. Видеть их могут на Остоженке, под № 309… Продаются шесть серых молодых лошадей легких пород, хорошо выезжанных в хомутах, которым последняя цена 1200 рублей. Видеть их можно на Малой Никитской в приходе Старого Вознесения…»

Николай Тургенев писал о публичной торговле крепостными, что «торг сей простирался до того, что даже в Санкт-Петербург привозили людей целыми барками для продажи». Кроме петербургского крупные невольничьи рынки существовали в Москве, Нижнем Новгороде, Самаре. Один старый дворовый рассказывал незадолго перед крестьянской реформой: «Бывало, наша барыня отберет парней да девок человек тридцать, мы посажаем их на тройки, да и повезем на Урюпинскую ярмарку продавать. Сделаем там, на ярмарке, палатку, да и продаем их. Больше все покупали армяне… Каждый год мы возили. Уж сколько вою бывало на селе, как начнет барыня собираться в Урюпино»…

В XVII веке на Руси существовал забытый во времена крепостного права закон, по которому холоп-иноверец, принявший православие, получал свободу. В Российской империи русских православных людей толпами продавали иноверцам, которые увозили своих рабов в Турцию и на Ближний Восток. Сербский эмигрант Савва Текели, проезжая Тулу, увидел на центральной площади города около 40 нарядно одетых девушек, стоявших особняком. На вопрос серба о том, что они тут делают, проводник ответил односложно: «Продаются». — «Разве люди продаются, как скотина?» — спросил изумленный Текели. На что собеседник сказал, что в России крепостные люди не имеют ничего, кроме души: «Помещик может продать мужа от жены, жену от мужа, детей от родителей, избу, корову, даже и одежду их может продать».

Далее в своих записках этот благородный серб, узнавший за время своего путешествия о крепостной России много нового для себя, с искренним возмущением пишет, что «бывают такие негодяи, которые ставят на карту своего крепостного и проигрывают его». Проигрыш людей в карты действительно был одним из популярных среди дворян способов отчуждения своей «крещеной собственности». Причем проигрывали и целые поместья, и людей поодиночке. Декабрист Д. Якушкин, описывая своих знакомых соседей-помещиков, вспоминал: «Ближайший из них, Жигалов, имевший всего 60 душ, разъезжал в коляске и имел огромную стаю гончих и борзых собак; зато крестьяне его умирали почти с голоду и часто, ушедши тайком с полевой работы, приходили ко мне и моим крестьянам просить милостыню. Однажды к этому Жигалову приехал Лимохин и проиграл ему в карты свою коляску, четверню лошадей и бывших с ним кучера, форейтора и лакея; стали играть на горничную девку, и Лимохин отыгрался».

Цена на крепостных людей, как и на любой другой товар, никогда не была постоянной. При Елизавете Петровне, в 40-е — 50-е годы XVIII века, средняя цена «души» в Российской империи равнялась тридцати рублям. Затем, к 80-м годам, цена подросла до ста рублей и продолжала повышаться. Из объявления в «Московских ведомостях», опубликованного в 1800 году и приведенного в начале главы, видно, что стоимость каждого из продаваемых людей в супружеских парах — 200–250 рублей и практически равна стоимости молодой лошади. В Петербурге и в Москве цена на людей была выше, чем в остальных губерниях, и на рубеже веков составляла в среднем 200–300 рублей за «душу».

Конечно, бывали исключения, и достаточно многочисленные. Хорошо обученную актрису, молодую и приятной внешности, могли оценить и в две тысячи рублей, и дороже.

Потемкинкупил  у графа Разумовского оркестр за 40 000 рублей, а за одну «комедиантку» было заплачено 5000 рублей. Но псари-охотники за породистого щенка платили еще дороже — до 10 000 рублей. Получалось, что при обычной цене за дворовую «девку» в 200 рублей — пятьдесят крепостных девушек стоили столько же, сколько одна редкая охотничья сука. Заядлые любители звериной травли за прославившуюся на охоте борзую отдавали целые многонаселенные деревни.

Императорское правительство также принимало участие в этой торговле людьми. В 1806 году владелец труппы крепостных актеров, А.Е. Столыпин, выставил их на продажу за 42 000 рублей. Обер-камергер А.А. Нарышкин, узнав об этом, а также о желании самих артистов лучше быть купленными в казну, чем достаться в собственность другому помещику, обратился к Александру I, рекомендуя выкупить столыпинскую труппу для императорской сцены. Выгодность такой покупки камергер объяснял достаточно прагматично: «Умеренность цены за людей образованных в своем искусстве, польза и самая необходимость театра… требуют непременной покупки оных». Император был не против, но считал цену несколько завышенной. Поторговавшись, Столыпин уступил 10 000, и сделка состоялась за 32 000 рублей.

Без сомнения, в данном случае крепостные артисты могли быть счастливы, освободившись от власти помещика и получив возможность играть на сцене императорского театра. Но государственная власть, участвуя в купле-продаже людей, тем самым своим авторитетом упрочивала это социальное зло на будущее. Вообще одной из основных внутренних особенностей российской действительности эпохи крепостного права было очевидное противоречие между либеральными заявлениями, намерениями и даже некоторыми ограничительными мерами правительства, с одной стороны, и одновременным неуклонным усилением проявлений рабства в реальной жизни страны — с другой.

К концу своего правления Александр I выразил неудовольствие, что в его государстве людьми торгуют, подобно скотине, продавая их как часть имения или вовсе без земли — «на своз», поштучно, с разделением семей: детей от родителей, мужей от жен. Александр Павлович был убежден, что, хотя закон, разрешающий такое бесчеловечное злоупотребление, и был когда-то издан, но что он уже давно отменен другими постановлениями, воспрещающими эти продажи. По представлению императора сенат был вынужден заняться изучением вопроса.

Основа крепостных взаимоотношений между господином и зависимым крестьянством предполагает нерасторжимую связь земледельца с возделываемым участком. Возможность продажи крестьянина без земли и с разделением семейства — бесспорное свидетельство уже не крепостной зависимости, а рабского состояния. И действительно, к этому времени — к двадцатым годам XIX века — систему социальных отношений в России все единогласно, от чиновников до вольнодумцев, признавали рабством. Как же оно возникло? На этот вопрос необходимо было дать ответ. Результатом работы сенатской комиссии стал неутешительный вывод о том, что вся юридеческая база так называемого крепостного права крайне непоследовательна и противоречива. В ней трудно отыскать конкретные постановления и законодательные акты, утверждающие такие наиболее болезненные проявления крепостной зависимости, как продажа людей порознь и без земли, а также позволяющие помещикам вмешиваться в браки и личную жизнь крепостных. Вместо этого существовало немало декларативных заявлений о помещичьих привелегиях, таких, как Манифест о вольности дворянской и Жалованная грамота российскому дворянству, из которых только косвенным образом следуют и права, однако нигде определенно и подробно не прописанные.

И наоборот, выяснилось существование некоторых законодательных постановлений, защищающих так или иначе права крепостных крестьян перед наиболее крайними проявлениями произвола владельцев, хотя и относящихся к давнему времени — середине XVII столетия, но так никогда и никем не отмененных, а значит, остающихся в силе. При желании в российском законодательстве можно было отыскать документы, представляющие правовую основу крепостничества с абсолютно противоположных позиций. Но на практике все неясности и умолчания трактовались в пользу дворянства при явной или негласной поддержке правительства.

По-видимому, начало розничной торговле крепостными людьми без земли лежит в распространенном еще в XVII веке обычае среди помещиков при продаже имений уступать друг другу права на беглых крестьян. Кроме того, во второй половине XVII столетия уже встречаются случаи раздела семейств. Как правило, в это время, в отличие от вопиющих сцен XVIII и XIX веков, они носят сдержанный характер, когда взрослые сыновья со своими семьями достаются при разделе имения одному владельцу, а их родители с неженатыми сыновьями и младшими дочерьми — другому. Но здесь уже заметно формирование отношения дворян к своим крестьянам, как к имуществу.

Значительным препятствием для превращения крепостных в совершенно бесправных рабов было сохранявшееся долгое время значение дворянского поместья как условного служебного землевладения. Правительство смотрело на поместные земли как на государственное имущество, и на крестьян, живущих на них, как на государственных тяглецов, предоставленных лишь во временное владение служилого человека, для того чтобы он имел возможность исправно нести военную службу. И в этом было коренное отличие поместий от вотчин, являвшихся полной собственностью дворян. Но с течением времени границы, разделявшие правовой статус поместного и вотчинного землевладения, просматривались все менее отчетливо. Этому способствовала, во-первых, заинтересованность дворян-помещиков избавиться от статуса условных держателей земли и, во-вторых, встречное стремление правительства удовлетворить интересы дворянского большинства, найти в нем вооруженную опору для проведения политики «реформ».

Таким образом, окончательное формирование утилитарного взгляда на крепостных, как на «крещеную собственность», которую можно дарить, отдавать в залог, продавать на рынке оптом и в розницу, произошло после уравнения поместий с вотчинами, провозглашенного при Петре I и еще раз подтвержденного указом императрицы Анны в 1731 году. Важным закрепляющим этапом на этом пути был также закон от 1747 года, разрешавший помещикам продавать своих крестьян и дворовых людей для постановки в рекруты вместо купцов и других военнообязанных граждан. Хотя данное распоряжение оговаривает случаи, связанные исключительно с набором в рекруты, оно фактически узаконивало розничную продажу и разделение семей. По крайней мере, именно так его и поняли душевладельцы и поспешили воспользоваться полученными полномочиями.

Правительство, как ни было заинтересовано в дворянской поддержке, все же не могло не отдавать себе отчета в том, что сложившееся положение дел в государстве может привести к непоправимым социальным последствиям. Но, не меняя ничего решительно, ограничивались полумерами, которые оставались неизвестными крепостным и намеренно игнорировались дворянством, тем более что сама власть не настаивала на исполнении собственных постановлений. В 1771 году Екатерина II подписывает указ, запрещающий при продаже с аукциона конфискованных имений продажу при этом крестьян без земли с молотка. Но этот закон, чрезвычайно ограниченного действия, практически не исполнялся помещиками, а в 1792 году и вовсе был отменен. В 1801 году Александр I распорядился не принимать к публикации в газетах объявления о продаже людей. Тотчас же стали печатать объявления о сдаче крепостных «внаем», за которыми, конечно, стояло все то же предложение продажи. В 1808 году запретили торговать людьми на рынках и ярмарках, но свобода торговли у себя на дому не возбранялась, да и в публичных местах продолжалась практически беспрепятственно под прикрытием все того же «найма». Только в 1841 году выходит постановление правительства Николая I, запрещающее продажу крепостных отдельно от семейств и ограничивающее право безземельных дворян приобретать крепостных. Герцен писал об этом: «Николай хотел ограничить продажу людей и, желая сделать добро, сделал вред; такова обычная судьба полумер… Запрещая дворянам, не имеющим земли, покупать крестьян, запрещая до известной степени раздробление семейств, он признал тем самым право продажи в других случаях и дал законную основу терпимому беспорядку».

Но еще в 1833 году выходило запрещение разделять крепостные семьи при продаже или дарении другим владельцам. Однако оно не соблюдалось точно так же, как и предыдущие и последующие. Дворовых людей и крестьян продавали, дарили и завещали с землей и без земли, вместе с семьей и раздельно вплоть до 19 февраля 1861 года, потому что к злоупотреблениям, которые давно стали нормой, так привыкли, что воспринимали их как должное.

Путь для злоупотреблений открывало само правительство, во всех случаях вставая на защиту помещиков и не скрывая того, что любые постановления, так или иначе хотя бы формально ограничивающие власть землевладельцев, являются вынужденными мерами.

Указ от 1803 года «о вольных хлебопашцах» разрешал помещикам отпускать своих крепостных на свободу с непременным наделением отпускаемых крестьян земельными участками, за которые те должны были нести определенные соглашением с господином повинности. Не говоря о том, что это постановление носило не обязательный для дворян характер, и благодаря ему вольную получили всего около 100 ООО человек — в действительности оно не столько облегчало положение крепостных, сколько расширяло права душевладельцев. Со второй половины XVII века правительство, давая помещикам практически неограниченные возможности для порабощения крестьян, оставило без внимания немаловажное владельческое право — отпускать рабов на свободу. Еще в пору заседаний Уложенной комиссии среди депутатов разгорелись горячие споры о том, имеет ли право помещик по своему усмотрению давать крепостным вольную. Конечно, речь шла не об освобождении отдельных лиц, такие случаи были обычны, а о праве отпускать на свободу население целой усадьбы с наделением крестьян землей. Не запрещая этого формально, правительство давало почувствовать землевладельцам нежелательность подобных действий, опасаясь вредного влияния таких прецедентов на закрепощенное население и усиления в нем свободолюбивых настроений.

Тогда, во 2-й половине XVIII века, этот вопрос так и не был решен окончательно. А между тем для дворянства он имел принципиальное значение своего рода последней точки в неоспоримости его прав собственности над крепостными людьми — даровать свободу кому-либо может только тот, кто обладает над ним абсолютным правом собственности. Русские помещики, получив и поместья и крестьян из рук государства, несмотря на бесчисленные декларации со стороны правительства, без этого важнейшего окончательного права не могли считать свою власть над людьми полной. После выхода указа о «вольных хлебопашцах» все сомнения были рассеяны, и члены «благородного» сословия теперь могли чувствовать себя настоящими распорядителями судеб своих крепостных подданных.

Объективное изучение эпохи приводит к несомненному выводу, что именно позиция государственной власти послужила причиной для формирования тех наиболее уродливых форм крепостничества, которые получили развитие в Российской империи. Современник писал: «Дворяне покупали рабов от других дворян, вместе с их землей, домами, скотом, собаками и проч. При покупке и люди, и скот, и последняя собака ставились в один список, и деньги давались за все под одно, — все было одинаковым продажным товаром. Естественно, поэтому, что купивший мог составить себе понятие, что он имеет полное право располагать рабом по своему желанию, как и всякою другою своею покупкой… Стало быть: что бык, что мужик — для помещика-господина были одинаковы, т. е. не более как рабочая сила. При таком взгляде на раба лучших отношений, чем к скотине, и ждать нельзя».

Можно сколько угодно возмущаться «недостатком человеколюбия» у поместного дворянства, негодовать на его жестокость по отношению к зависимым людям, часто доходившую до крайней степени, о чем еще будет речь впереди, но нельзя забывать, что предпосылки для самой возможности всего этого социального безобразия были созданы почти исключительно политикой императорского правительства. В возможности возникновения взгляда на крестьянина, как на одушевленную вещь, как на «крещеную собственность», повинна безусловно верховная власть, передавшая помещикам посредством законов свое собственное утилитарное отношение к народу. В этом смысле интересен текст некоторых статей проекта Уложения, разрабатывавшегося при Петре, в 1720–1725 годах. Статья 38-я утверждает право собственности помещика на детей, унесенных беглыми крестьянками «в утробе»! Статья 36-я гласит, что если крестьянки выданы замуж по выводным крепостям за крестьян других вотчинников, «а с собою принесли детей во чреве», то таких детей, по рождении, в случае требования о них со стороны бывшего владельца матерей, «отдавать по крепостям» назад. Так православное правительство еще только зачатым или едва рожденным на свет детям уже ставит рабское клеймо, уже определяет их вещью господина и не затрудняется отбирать от матерей, как щенят.

Изданный при императоре Николае I в 1833 году «Свод законов о состоянии людей в государстве» уже не в проекте, а формально-юридически определяет место крепостных в социальной системе страны. Статья 571-я «Свода» декларирует беспрекословное повиновение крепостных крестьян своим господам «во всем, что не противно общим государственным узаконениям». Статья 575-я продолжает собой регулярно возобновляемую в каждое правление традицию категорических запретов «недозволенных жалоб» крестьян на своих владельцев, и особенно — подачу их лично императору. Статья 579-я узаконивает и без того распространенное вмешательство дворян в личную жизнь своих крестьян и дворовых и объявляет, что крепостные могут вступать в брак исключительно с разрешения помещика.

Статья 587-я примечательна для характеристики отношения христианского императора к жизни своих единоверных крепостных подданных: она предписывает в случае неумышленного убийства крепостного посторонним дворянином взыскать только в пользу его владельца цену за убитого, как за рекрута. Иными словами, гибель христианина, наконец просто человека, пусть и крепостного, закон рассматривает не как преступление, а как нанесение имущественного ущерба владельцу, требующее компенсации. Здесь проглядывает все тот же принцип, на защиту которого встает всей мощью государственная власть: «убыли ни в чем барском быть не должно»!

Прочие статьи сочинены в этом же духе — объявляют все движимое и недвижимое крестьянское имущество собственностью помещика, а также декларируют право господина применять телесные наказания исключительно по своему усмотрению.

Замечательно, что такое положение собственного народа, находящегося в жестоком рабстве и безрезультатно взывающего к монаршей милости, не мешало императору Николаю I деятельно заботиться о положении чернокожих невольников в Северной Америке. В 1842 году выходит указ, грозивший наказанием тем из российских подданных, которые осмелятся участвовать в торговле неграми… Кроме того, император великодушно даровал свободу всякому чернокожему рабу, которому доведется ступить на российскую землю.

Такое решительное выступление в защиту невольников на другом континенте, в то время как в собственной стране процветает рабство, казалось двусмысленным и труднообъяснимым. Этот странный указ, естественно, вызвал сильное недоумение в российском обществе. Поскольку торговать неграми в России мало кому доводилось, стали подумывать — не намек ли это на скорое освобождение крепостных?! Общую растерянность того времени замечательно передал М.А. Фонвизин: «Недавно правительство, увлекшись тем же духом подражания и европеизмом, решилось приступить к союзу с Англией и Францией для прекращения ненавистного торга неграми. Это, конечно, случилось в минуту забвения, что в России производится в большом размере столько же ненавистная и еще более преступная торговля нашими соотечественниками, христианами, которых под названием ревизских душ, покупают и продают явно, и присутственные места совершают акты продажи».

А. Герцен был более резок в своей оценке этого николаевского указа: «Отчего же надобно непременно быть черным, чтоб быть человеком в глазах белого царя? Или отчего он не произведет всех крепостных в негры?»

Эти, как представляется, справедливые вопросы остались без ответа со стороны императора. Но сравнение положения крепостных крестьян и североамериканских невольников стало популярным в России, особенно после выхода книги Г. Бичер-Стоу «Хижина дяди Тома» в 1853 году.

Некоторые фрагменты этой книги буквально совпадали с реальностью крепостной России, с той только разницей, что вместо русских крестьян там продавали, разлучали с близкими по произволу господина и держали в колодках африканских рабов. Книга была пронизана обличением несправедливости и осуждением рабства, и стала чрезвычайно популярной у… россиских помещиков. Ее читали друг другу вслух в гостиных, возмущаясь жестокостью плантаторов, сочувствуя участи негров и совершенно забыв, что русский автор уже написал нечто подобное о рабской жизни своих соотечественников. Таковы причуды человеческой психологии.

Любопытно сравнить два небольших отрывка из книги А. Радищева и романа Г. Бичер-Стоу:

«На следующее утро, часам к одиннадцати, у здания суда собралась пестрая толпа… Выставленные на продажу сидели в стороне и негромко переговаривались между собой. Женщина… Изнурительный труд и болезни, по-видимому, состарили ее прежде времени. Рядом с этой старухой стоял ее сын — смышленый на вид мальчик четырнадцати лет. Он единственный остался от большой когда-то семьи, членов которой одного за другим продали… Мать цеплялась за сына дрожащими руками и с трепетом взирала на тех, кто подходил осматривать его…»

«Наступил день и час продажи. Покупщики съезжаются. В зале, где оная производится, стоят неподвижны на продажу осужденные. Старик лет в 75… старуха 80 лет, жена его… Женщина лет в 40, вдова. Девушка 18 лет, дочь ее и внучка стариков… Она держит младенца, плачевный плод насилия, но живой слепок прелюбодейного его отца. Родив его, позабыла отцово зверство, и сердце начало чувствовать к нему нежность. Она боится, чтобы не попасть в руки ему подобного. Детина лет в 25, венчанный ее муж. Зверство и мщение в его глазах. Раскаивается о своих к господину своему угождениях. В кармане его нож, он его схватил крепко; мысль его отгадать нетрудно… Бесплодное рвение. Достанешься другому. Рука господина твоего, носящаяся над главою раба непрестанно, согнет выю твою на всякое угождение… Едва ужасоносный молот испустил тупой свой звук, и четверо несчастных узнали свою участь, — слезы, рыдание, стон пронзили уши всего собрания…»

Когда из текста убраны точные указания на цвет кожи продаваемых и место действия, не так просто определить — происходит это на русском севере или на американском юге.

Барон Н.Е. Врангель вспоминал о своих детских впечатлениях от чтения «Хижины дяди Тома»: «Большие удивлялись, как люди с нежным сердцем могут жить в этой бессердечной Америке.

У нас тоже продают и покупают людей, — фистулой сказала Зайка.

Негров привезли издалека, их насильно оторвали от их любимой родины, а наши мужички русские, как и мы, — сказала старшая сестра.

Моя дорогая, ты совершенно напрасно пытаешься объяснить этим бесстыдным детям то, что ясно, как божий день, — сказала тетя.

Не отлынивайте, — сказал я. — А почему конюха высекли?

Он заслужил. Но его наказали не из жестокости, как бедного Тома…

Крестьяне не рабы, а только прикрепленные к земле. Большие, как и мы, знали, что это не так, но только не хотели этого знать».

В то время как шел этот спор в баронском семействе, за несколько лет до отмены крепостного права дворовый человек Ф. Бобков записал в своем тайном дневнике, благополучно изданном впоследствии: «В "Полицейском листке" печатается, что продаются муж повар 40 лет, жена прачка и дочь, 16 лет, красивая, умеющая гладить и ходить за барыней. Я догадался, что это девушка Аполлинария, знакомых господ. Барин раньше ни за что не соглашался ее продать, а теперь, вероятно, уже надоела, или он нашел новую и продает…»

Крепостных не только продавали или проигрывали в карты — их часто дарили или «отпускали в услужение» к тем, кто не имел права владеть людьми на законном основании. Современник так описывал эти обычаи: «Крестьянских мальчиков и девочек дарилось особенно барынями порядочное количество. Набожные барыни любили награждать своих духовных отцов или поступались знакомым купцам или купчихам. По недостатку в деньгах или по скупости дарили людей судейским и приказным за их одолжение по тяжебным и служебным делам… Полиция нигде в это не вступалась и не требовала на них ни видов, ни паспортов».

Крестьяне и дворовые служили в домах священников, купцов, даже зажиточных мещан — у всех, кто мог заплатить помещику необходимую цену за крепостную «душу». Предусмотрительные хозяева, хотя полиция в большинстве случаев бездействовала, предпочитали оформлять такую незаконную покупку на имя знакомых дворян. Злоупотребления и здесь достигли, наконец, таких размеров, что правительство было вынуждено вмешаться и прибегнуть даже к карательным мерам. За удержание у себя в услужении крепостных людей без законных на это прав нарушителям — как покупателю, так и продавцу — назначался штраф, а крепостному выписывали вольную. Но таких случаев наказания виновных было всего несколько за всю историю крепостного права.

В стране, в которой публичная торговля людьми и всевозможные притеснения и унижения человеческого достоинства были утверждены законом, естественно было ожидать увеличения числа незаконных злоупотреблений, задевавших и формально свободных людей. Помещики, особенно из числа богатых и влиятельных, очень часто пользовались своей силой и властью для того, чтобы население казенных деревень и сел держать на положении собственных крепостных. Правды жителям найти было нелегко, потому что вся местная власть была на стороне притеснителей. Начальник 4-го округа жандармов граф Петр Буксгевден доносил в секретном сообщении императору Николаю, что только в западных губерниях у помещиков находится более четырехсот тысяч  вольных людей, которые, зная о своих правах, вынуждены были переносить на себе все тяготы крепостного состояния.

От насилия и рабской участи не были застрахованы и сами дворяне. Примеров, когда в усадьбах у знатных господ служили дворовые из «благородных», не были исключительной редкостью. У генерала Измайлова жила целая семья польских шляхтичей, отец, дочь и несколько сыновей, которую он перекупил у другого помещика. Отец всю жизнь пытался отстоять свои права, но так и умер крепостным. Девушку генерал сделал своей наложницей, а ее братьев, которые, по примеру родителя, пытались «отыскивать вольность», держал на цепи и бил плетью, пока не вырвал обещание покориться и смириться со своей участью. Этот случай, как и некоторые другие, стали известны из материалов редких уголовных дел. Но сколько примеров никогда не станут известными, потому что полиция, прикормленная помещиком, как правило закрывала глаза на любые преступления.

Наконец, еще одним ярким доказательством извращенности общественных отношений того времени служат примеры, когда сами крепостные крестьяне оказывались владельцами собственных крепостных. Зажиточные крестьяне, договорившись со своим помещиком и приплатив ему за посреднические услуги, покупали на его имя какую-нибудь деревню. И дальше распоряжались ее жителями по своему усмотрению: собирали с них оброк, сдавали без очереди в рекруты вместо своих сыновей и т. д. Уязвимость прав на такую собственность была в том, что формальный хозяин-помещик, или чаще его наследники или доверенные лица могли взять деревню на себя, что и случалось довольно часто.

Д.Н. Свербеев, управляя однажды имениями своей родственницы, столкнулся с подобным случаем, который и живописал в своих воспоминаниях. Заметив большие недоимки по имению, он вызвал бурмистра кузины и велел ему сдавать в рекруты вне очереди всех недоимщиков: «Бурмистр отвечал мне и довольно грубо: — У нас этого не водится, мы никогда из всего нашего села рекрут не ставим. — Как же так? А этот очередной список, подписал его ты? — Я. Да это очередные деревни Казанки. — Какой деревни Казанки? У меня в описи имений вашей помещицы нет ни одной под этим названием. — Да деревне Казанке и не следует быть в вашей описи, она не княжны, а наша. — Что за чертовщина! Как же она ваша, а не княжны? — Извольте видеть-с. Мы самую эту деревню (душ 50 или 60) по соседству с нами купили за себя еще при покойном князе, отце нашей барышни, и на его имя с тем, чтобы за село свое ставить из нее людей в солдаты. Так это с тех пор и ведется законно. Вы тоже, сударь, эфтим нас не обидьте, потому что это самой княжне все известно.

Как ни твердо, казалось мне, знал я всю азбуку нашего крепостного права, но такой ответ изумил и меня свершенно… Подумав и помолчав несколько минут, я продолжал свое доследование, обратившись к бурмистру, стоявшему передо мной как бы ни в чем не бывало, с полным сознанием своей правоты: — Ну, что же, эти казанские крестьяне на барщине или на оброке? — На оброке-с. — Кому же они платят? — Вестимо нам. Ведь купили их мы. — По-скольку? — По-скольку мы платим княжне. — А недоимки у вас на них есть? — Нету. Недоимщиков сдаем мы первых в рекруты…»

Учитывая вышеприведенные примеры, приходится сделать вывод, что, несмотря на ряд общих признаков, которые сближают крепостничество в своих самых жестких проявлениях с рабовладельческими системами древнего и нового времени, от античности до Северной Америки, все же русское крепостное право представляет собой совершенно особое явление в истории социального неравенства и угнетения. Крепостных использовали как рабов, относились к ним, как к рабам, сочиняли законы, утверждавшие их рабское состояние, но, и отняв у них право присяги самодержцам, продолжали именовать их в официальных документах «подданными», «верным нашим народом», обращались к ним, как к гражданам. Иначе и быть не могло, ведь в крепостном состоянии находилось в разное время от половины до 3/4 населения России. Крепостные, в отличие от привозных невольников, были не просто представителями коренного народа страны, но единокровными соплеменниками своим господам. Их предки создали это государство и возвели на трон династию, преемниками которой именовали себя правившие императоры. Крепостные кормили государство, работая с утра до ночи в полях, и защищали его на полях сражений — ведь солдатская служба почти целиком ложилась на их плечи. Ничего подобного ни в одной рабовладельческой стране никогда не было и быть не могло.

Более того, в России вчерашний раб-крепостной, проданный своим господином в рекруты, мог дослужиться до офицерского чина, получить дворянство и стать в свою очередь помещиком — хозяином собственных крепостных, совершенно сравняться в своих правах и общественном положении с бывшим барином.

(Например, в полицейском отчете от 1840 г. содержится любопытная информация об одном из таких случаев, приведших даже к крестьянскому бунту. Поводом к неповиновению крестьян в имении помещиков Чуйковых послужило, как сказано в документе, «обидное чувство унижения, поселившееся в крестьянах от того, что Чулковы, будучи крепостными людьми помещика Татищева, прежнего владельца сего имения, и приобретя впоследствии дворянство в военной службе, сделались владельцами людей равных им по происхождению; в особенности же обвиняется при сем случае отец Чулковых, который, сделавшись под именем детей своих неограниченным распорядителем имения, не всегда был чужд пристрастных и своевольных действий».)

Классическое рабство не знает таких примеров — даже вольноотпущенников, сделавших впоследствии громадные состояния, с прежними их владельцами разделяла всегда непреодолимая социальная пропасть. Тем более что-либо подобное нельзя отыскать в истории американского рабства, основанного на этнической разнице между хозяевами и невольниками. Это смешение трудносовместимых в одной социальной системе признаков приводило к неопределенности взаимоотношений русских крепостных и помещиков. Господин был уверен, что крепостной крестьянин — его раб, а крепостной знал, что он — подданный государства, только временно обязанный работой на помещика. И государственная власть противоречивыми действиями и указами в каждом из них укрепляла сознание именно своей правоты.

В то же время правительство, сознательно устраняясь от вмешательства во внутреннюю жизнь дворянского поместья, гарантировало землевладельцу свою защиту при любых обстоятельствах. Эта позиция воспитывала в помещиках ощущение полной безнаказанности, которое приводило к отвратительным последствиям, что наиболее остро проявилось в случаях физического наказания крепостных.