В России палач и жертва уже давно превратились в такого кентавра, они вместе существуют

Владимир Сорокин – автор книг "День опричника", "Ледяная трилогия", "Пир", "Норма", "Очередь", 12 пьес и 5 киносценариев. Многие считают его провокатором. В 2002 году Сорокина обвинили в России в распространении порнографии, а прокуратура открыла на него дело по статье 242 УК РФ (позже оно было закрыто). Тогда же члены молодежного прокремлевского движения "Идущие вместе" демонстративно уничтожили книгу "Голубое сало", выкинув ее в пенопластовый унитаз. Их возмущение вызвало то, что в романе Сталин занимается сексом с Хрущевым, а Толстой оказывается мазохистом. Писатель назвал эту акцию "государственным онанизмом".

Телеканал "Настоящее Время" встретился с Сорокиным в Черногории и расспросил, почему в его книгах так много "графичного", визуально яркого насилия.

— Да, конечно. Я вырос в тоталитарном государстве, где жестокостью было пропитано все. Она, как воздух, заполняла все. Я вспомнил Крым: я помню очень хорошо одно из первых детских впечатлений. Мне было, по-моему, лет девять. Мы с отцом приехали в Алупку и сняли такой почти сарайчик. Во дворе сарайчика росло совершенно чудесное персиковое дерево. На дерево можно было забраться, оно было разлапистое.

И вот я забираюсь, срываю персик, он мягкий, шершавый. И вдруг из-за забора слышу какие-то странные хлюпающие звуки. А потом я понял, что это соседи. Там жила семья: жена, выпивающий муж и отец этой жены. Я разобрал, что это за звуки – это муж бил старика. Наконец, тот отчаянно спросил: "За что ты меня бьешь?" А тот говорит: "Да потому что хочется".

Сочетание этой идиллии, этого персика и вот этих странных всхлипов и ударов – вот, собственно, наша жизнь.

Все советское детство, юность – это было непрерывное столкновение с насилием. Везде: в детском саду, в школе, на улице с хулиганьем, дома с советскими родителями и так далее. Советские люди не могли выбирать. За них выбирало государство: начиная от сигарет, которые они должны были курить, до всего остального. Первое поколение, которое что-то стало выбирать само, – я думаю им сейчас, наверное, лет 30-35.

Этот колоссальный опыт насилия, как ледник, ползет, конечно, за постсоветским человеком. И этот опыт насилия властью сейчас активно используется в виде пещерного страха, чтобы пугать массы.

— Знаете, когда был скандал с "Голубым салом", и на меня завели уголовное дело, я шел по Ленинскому проспекту в Москве. И вдруг передо мной остановился классический бандитский джип. Открылось окно и соответствующий персонаж говорит: "Глаза у тебя честные. Какого *** они к тебе привязались?" После этого окно закрылось, и он уехал.

Есть разные бандиты, на самом деле. Есть очень целомудренные, которые не любят мат, например, в общественных местах. Нет, ну были люди, конечно, какие-то знакомые знакомых, которые говорили в мой адрес какие-то хорошие слова. Но они такие же циники, им это в забаву все: тексты, где есть мат, где есть насилие, какая-то брутальная сексуальность – это кайф.

Один отставной военный написал гневное письмо, и ясно почему: потому что мат в моих книгах разрушал сакральный язык подавления подчиненных.

— Это голос молодого здорового поколения. Я живу между Берлином и Подмосковьем. В Берлине редко бывает, когда я вижу полицейских, но вижу. Но там, конечно, за километр чувствуется, что идут твои вооруженные защитники, и в любой ситуации ты можешь на них рассчитывать. В Москве, когда я вижу полицию – понимаю, что собственно, идут вооруженные бандиты просто, которых лучше обойти.

— В России палач и жертва уже давно превратились в такого кентавра, они вместе существуют. Их очень трудно разделить. У них такой вечный половой акт идет. И, учитывая, что власть это активно использует, ей как раз невыгодно никакое покаяние. Это идет к чему-то бОльшему, но очень медленно, как мне кажется. Хотя опять же об этом надо спросить молодых людей.

— Я не предсказываю в своих книгах, я принимаю некие волны. То есть я пользуюсь некой внутренней антенной, в которой больше интуиции, чем опыта. То, что выходит из-под пера, меня скорее удивляет. Но, собственно, я должен удивить сначала себя. Если это получается, это уже хорошо. Если я не чувствую, что получится текст, который меня удивит, я стараюсь занять руки чем-то другим. Писатель – это машина такая, она сидит за столом и заполняет бумагу или экран некими буквами, а потом люди говорят, что "мы не можем обойтись без этих букв". Это абсолютно загадочный процесс.