Моралист

Нелепый этот персонаж повстречался в сутолоке эпизодов и случайных знакомств, которыми обильны были забугорные вояжи 90-х. Тех времен, когда курсировали еще «икарусы», и шиком считался  дряхлый «вольво» или «мерседес», списанный у первичных хозяев. Когда туристы еще не размежевались с «муравьями капитализма» - мешочниками. И кочевали по Европе общим кагалом, гармонично совмещая музеи и коммерцию. При этом, гонимые накопленной за «железным занавесом» жаждой нового, экономили на всем остальном. Были непривередливы в части комфорта. Поэтому турфирмы конкурировали  в основном за счет дешевизны. И нормой были ночевки в автобусах, забитых, как правило, под завязку.

Вот и я тогда не пропускал любой возможности пересечь границу. И когда одна из газеток, с которой сотрудничал, предложила  по бартеру (вместо гонорара) съездить на Октоберфест, согласился не глядя. При этом был приятно изумлен, когда, войдя в салон «автогостиницы», обнаружил в нем не более десятка пассажиров, вольготно растаявших в изобилии свободных мест.

Необычным было и отсутствие гида. Вместо него нас сопровождал владелец фирмы, с виду – типичный браток. Квадратный, неразговорчивый, мрачноватый, в «униформе» из кожаной курки и спортивных «адидасов» с лампасами.  Пассажирская же составляющая была представлена с убедительным преимуществом девичником в пределах 30 годов. Мужской состав, кроме хозяина и меня, был разбавлен лишь еще одним гражданином. О нем-то, собственно, и пойдет речь в этом воспоминании.

Должен предупредить, что нарисовать его портрет – задача непростая. С одной стороны, трудно выделить в его физиономии хоть одну запоминающуюся черту. В то же время ограничиться общим мазком - красив, безобразен, безлик – тоже не работает. Потому что лицо его, вся черепушка были не то чтобы уродливы, но какие-то недоделанные. Словно некий папа Карло высекал своим топориком буратино, да прервался, не закончив работу. И остался тяп-ляп. Носик чересчур курносый, затылок слишком вытянутый, щеки совсем плоские, глазки – блеклые, водянистые. И одет он был тоже тяп-ляп: в парусиновую пару , потертую и помятую так, словно ею долго мыли полы. При этом для нормальной длины брюк и рукавов не хватало  нескольких размеров. Дорожную сумку ему заменял странный саквояж – нечто вроде круглой торбы, сплетенной из соломы.

Только все эти подробности обнаружились потом, в процессе. После того, как он объявил о себе сам. Причем, почти сразу же, как только автобус тронулся.

А было так. Среди малинника попутчиц было две бойких, смазливых подружки, которые своей  громкой болтовней очень быстро растопили ледок чепорного отчуждения, обычно свойственного для первых часов пути. И втянули в разговор соседок. Речь при этом зашла о целях поездки, по поводу которых девушки заявили, что их интересуют в первую и вторую очередь - магазины. Октоберфест – лишь приложение.

Вот тут-то и приплыло с галерки, и заполнил все внимание это неповторимое элейно-сладкое, язвительное  «ну-ну»:

- Ну-ну!  Слышу, слышу. За товаром, значит, едете. Купи-продай! Спекулянтки, значит!

А когда в ответ девицы ошеломленно прыснули, выдал первый свой бичующий спич. О том, какое это постыдное, унижающее человеческое достоинство занятие – фарцовка. И как недостойно молодым девушкам , вместо того, чтобы трудиться или повышать свой культурно-технический  уровень, заниматься перепродажей.

Слышать всю эту ахинею в послеперестроечные уже времена, да еще в устах литовца, было сродни театру абсурда. Все равно, что совершить перелет на машине времени. Причем довольно далеко – этак в конец 50-х- начало 60-х годов. В эпоху стиляг и бригад коммунистического труда, в разгар борьбы с тунеядцами, хапугами и прочей «буржуазной гнилью». Ощущение было – оглянешься и увидишь стол с зеленым сукном и ребристый графин с водой.

Сюрреализм восприятия усиливала манера обличителя, в которой слащявость сливалась со снисходительным превосходством. Ну-ну, да-да, знаем-знаем, помним-помним...Эта его стилистика с замесом повторяющихся слов действовала обескураживающе. Потому что редкостный идиотизм вызывает замешательство. Нет уверенности, с кем ты имеешь дело. Просто с убогим?  Или со странным хитрецом, зачем-то дурачащимся с тобой, становясь шутом?  Само общение с ним означает погружение в такое болото глупости, когда предпочтительней молчать.

Эффект этого воздействия я и мои попутчики с активным постоянством испытывали на себе на протяжении всего путешествия.
При этом поводами для публичных заявлений  могло быть все, что угодно:

- Гляньте, вон идут проституки! – вдруг доносилось радостно с галерки. Это нашего Жореса привлекла стайка деввушек с розовыми и голубыми волосами на улице одного из польских городков. И это становилось поводом для исторического экскурса во времена «Солидарности» с упреками в адрес Ярузельского, у которого кишка оказалась тонка, чтоб в корне выжечь заразу разложения социализма. С осуждением хваленого костела, в которым одни развратники. Наконец, с презрением к «базарной польской натуре», которая только рядится в рясу католического благочестия. И завершалась речь столь кровожадным смакованием, чтобы он сделал со шлюхами и для наведения порядка в целом, что кто-то из девочек не выдерживал и требовал «выбирать слова».

Куча мусора. Платный туалет на АЗС. Скопление туристических автобусов на стоянке...все становилось объектами молний с пафосом обобщений, возводимых до звездных моральных высот. В ответ салон демонстрировал молчание. И только кожаный наш хозяин добродушно подтрунивал: «Правильно! Вот видите, что говорит человек. Учитесь мыслить!». Моралист – вскоре это стало его кликухой – лишь лукаво улыбался, поднимал палец и говорил, словно сам себе: «Правда сурова. Правду все боятся».

Особое впечатление производила аура нищеты, исходившая от этого человека. Как и его внешность, она была примечательна не сама по себе. Мало ли встречается в таких поездках бедных туристов – фанатиков дороги, готовых откладывать каждый цент, чтоб хоть один раз в год поглазеть на чужие края. Их аскетизм и страсть вызывают лишь сочувствие и уважение. Здесь же была нищета особого свойства – демонстративная и изощренно уродливая.

В частности, его еда. Оказалось, что ею был наполнен весь его короб, с каждым часом все более явственно распространявший  кислый запах. Когда он его раскрыл, выяснилось, что это бутыли с молоком и большими шарами какой-то творожной массы. Их он ел всю дорогу с черным хлебом. И ничего больше.

В течение всей поездки я ни разу не зафиксировал, чтоб он потратил хотя бы евро. И, приехав на Октоберфест, вряд ли позволил себе хотя бы кружку пива. В тот день, когда в Мюнхене мы отправились на луг Терезы, он остался в хостеле, сказавшись, что «посвятит себя музеям».

При этом в своей запредельной нищете он демонстрировал моральное превосходство. На любое элементарное предложение рюмки или бутерброда, которыми в ограниченном пространстве по-компанейски принято потчевать друг друга, отвечал  ледяным отказом. В своей бедности, как в крепости, держался с вызовом и привычной обличительной бравадой. И если не вслух, то хотя бы язвительной мимикой, давал понять доброхоту: «Жрите, пейте без меня. Я не из тех буржуев, которые так легко сорят деньгами».

Литва, конечно, не самая богатая страна. Хватает здесь и городских бомжей, и спившихся фермеров. Но в этой нищете было что-то противоестественное. Потому что ни на бомжа, ни на алкаша он не был похож. И глядя на этого провинциала с большими крестьянскими руками, совсем еще не старого, от силы лет сорок, у которого, наверняка, есть и изба, и какое–то хозяйство, было трудно представить, как можно дойти до такого состояния.

Хотелось также уразуметь мотивы его поездки. На мой прямой вопрос он заявил, что хочет совершенствовать свой немецкий. И в  подтверждение этой версии, когда въехали в Германию, начал вслух читать названия улиц: Гартенштрассе, Хайматштрассе...Пояснял при этом: «Штрассе по-ихнему – это улица. А спереди – название. Фамилия , должно быть, чья-нибудь». Впрочем, на просьбу перевести «фляйш» и «банхоф» честно признался, что до этих вершин его немецкий еще не поднялся.

Тем не менее, в роль знатока немецкого он таки вошел, когда в Нюрнберге к нам в качестве экскурсовода подсела местная литовка, галантно приветствуя от имени коллектива «Гутен таг, фрау». Впрочем, в диалог это не перерасло. В ответ на радостное намерение мадам продолжить беседу лишь застенчиво залыбился и только мотал головой.  «Я-я».

Ночевали в Аугсбурге. А поутру раскрылся секрет столь нерентабельной заполненности нашего автобуса. Выяснилось, что пока мы спали, он был под потолок загружен разнообразным мебельным хламом. И для нас оставлено лишь несколько рядов передних кресел. Как нехотя разъяснил расквадратный Хозяин, это пожертовавания  некоего тамошнего монастыря литовским детдомовцам. Так что по дороге к дому придется уплотниться.

Преодолеть путь в условиях такой теснотищи и духоты вместе с нами предстояло и двум монашкам в опрятных серых платьицах и таких же косынках  с черно-белыми полосками, повязанными особым образом.

При этом мне выпало сидеть в самом первом ряду вместе с Моралистом.  Монашки оказались сбоку – возле передней двери. Это были загадочные существа, удивительные своей бестелесностью. В течение почти полутора суток дороги они каким-то мистическим образом умудрились прососедствовать так тихо, так незаметно, когда трудно было понять, когда и как они едят, спят, ходят в туалет.

Что касается моего соседа, то с ним произошла странная перемена.  Не знаю, что на него подействовало, но он утратил всякую активность и сник, как проколотый шар. За весь путь не произнес ни одного публичного спича. В общении со мной он тоже не проявлял  никаких поползновений. Бесед не затевал, а на дежурные вопросы отвечал вяло и односложно. Либо спал, либо сидел с закрытыми глазами, либо, достав блокнот, то ли писал, то ли играл в крестики-нолики. Лишь единожды завязался короткий разговор, в ходе которого я пытался разузнать, где и чем он занимается. Да только так ничего и не выяснил. В ответ Моралист напустил на себя конспиративную загадочность, объяснив лишь, что живет то в Аникщяй, то в другом месте – такая у него, мол , работа. А на вопрос,  связана ли она с фермерством, туманно изрек, что «не совсем».

Прочий народ, измученный дорогой, тоже пребывал в состоянии полуанабиоза. А когда, наконец, уже за полночь пересекли родную границу, случился вот какой эпизод.

Во время большой стоянки у кафе на погранпункте, когда все  вывалили покурить, возле автобуса  появилась заплаканная девочка лет семи-восьми. Поскольку я в это время  был в кафе, эпизод  этот засек не сначала, а когда ее завели уже в салон. И все суетились вокруг нее, угощая кто апельсином, кто шоколадом, кто колбасой. Особенно переживали монашки, которые с помощью Хозяина , владевшего немецким, подробно расспрашивали ее и что-то ей объясняли. Было лишь ясно, что ребенок каким-то образом отбился  от взрослых.

И вдруг, словно ниоткуда, появился Моралист, всеми уже забытый. И произнес свою последнюю и, пожалуй, самую гневную речь. Отчаянно жестикулируя, он буквально набросился на монашек, разъясняя им (по-литовски, естественно) о недопустимости баловать и развращать милостыней людей. Тем более, что девочка наверняка лжет и просто используется как инструмент в алчных руках мошенников. Но даже если это не так, то все равно этого делать нельзя, потому что милостыня порочна. Она не достойна Человека, Личности . Девочке надо объяснить, что со своими проблемами нужно обращаться к представителям власти, в данном случае – к начальнику пограничников или таможни. А не потчевать ее бутербродами, тем более – не давать денег. Накричав на онемевших от непонимания немок, он перенес свой поток на девочку, буквально ввергнув ее в ужас.

И тут началось. Одна из девиц назвала Моралиста «козлом», другие стали наперебой стыдить в бессердечии. Что-то с возмущение метали монашки, из безголосых теней превратившиеся в решительных дойче фрау. А Хозяин усадил девочку в кресло возле водителя, на котором ее довезли до Алитуса, где потом передали в полицию. Похоже было, что девочка и впрямь была, случайно или умышленно, брошена кем-то у границы.

Прорвало шлюз и у меня. Толком не помню, что тогда наговорил . Но смысл гнева был в том, что в этом карикатурном человечке для меня тогда воплотилась квинтэссенция фальшивой коммунистической морали. Ублюдочной  доктрины, в которой нет места отдельному живому человеку. Есть только статистическая масса, упакованная в бестелесные понятия класс, народ, массы, а чаще всего – коллектив. В них растворяется , унифицируется и контролируется все личное. В результате такой переработки и эволюционируют такие вот горлопаны и бездельники, не способные себя прокормить.  Ничего толком не знающие и не умеющие. Но зато всегда готовые занудно морализировать и всех поучать правильной жизни. Облик той вонючей голи перекатной, сельской гопоты, которая с красными тряпками в руках наводила «большевистский порядок» в трудолюбивой литовсаой деревне. Из грязи взлетала в колхозные князи, грабя и тираня работящих соседей. Что для такого судьба отдельного человека, пусть даже дитя, когда ему в невежестве и злобной зависти своей не ведающему сомнений, внушили, что такие как он призваны творить судьбу государства, мирового пролетариата, самой Истории.

Вспоминая ту поездку, я и до сих пор задаю себе вопрос. Откуда он вылупился в деловитой, хуторской Литве? Из какого погреба выполз, забальзамировав вплоть до одежды отвратительные черты пещерного коммуняки? Проще всего предположить, что из Палаты номер шесть. Допустимая, да слишком легкая версия. Потому что бездарность и агрессивнное, приправленное примитивным словоблудием  невежество, эмоциональная пустота и тупость – это не симптомы болезни. Это качества, на которые время от времени появляется спрос. Конечно, сегодня он выглядит как клинический случай. И там, где он живет, наверное, сегодня обитает в статусе сельского придурка. Но только не дурака. Живучесть этой породы людей – в полном отсутствие комплексов. Это позволяет им «сохранять форму» даже в условиях полной неадекватности своей эпохе. Нелюбовь к труду и бесталанность у таких мужичков вполне компенсируется хитроватостью и невозмутимостью, помогающими сохранить в себе уверенность до лучших времен. И вера, что настанет тот час, когда «классовое чутье» и одержимость нравоучителя будут востребованы . И уж тогда держись-подвинься, мир тепленьких, сытых и умытых!

Владимир Скрипов