Барчук

     «Ну, мой дорогой, беги на воздух, погуляй во дворе, поиграй с детьми!»,- сказала бабушка внучку, и шестилетний человечек сорвался со всех ног во двор навстречу ждущим его приключениям, получив вдогонку: «Не забывай, что ты обещал маме!». Дворовая компания была ему не очень-то интересной – там среди сверстников преобладали девчонки. Их спокойные игры в дочки-матери, иммитировавшие их домашние семейные уклады с непременным женским диктатом, были ему скучны. Ему были нужны движение, полёт, мальчишеские проказы. Его манил сквер напротив двора, на другой стороне улицы – весь в больших высоких тополях, каштанах и кустарнике, среди которых сохранился нетронутым бомбёжками и пожарами военного лихолетья длинный розового цвета двухэтажный дом, бывший до войны то ли приютом то ли монастырём евангелистов-реформатов, сейчас служивший общежитием для строителей. Можно было забираться на чердак под двухскатную красной черепицы крышу, наблюдать оттуда через слуховое окно за происходящими внизу событиями и стрелять из рогатки по голубям.

А ещё ему нравилось у распахнутых внутрь окон в высоченной светло-жёлтой стене, упиравшейся в улицу Komjaunimo, наблюдать за работой типографских машин и разговаривать с рабочими-печатниками. Стена во всю высоту и ширину была голой и возвышалась на некотором расстоянии слева от розового дома. Из его слуховых окон не виден отделённый живым забором кустов акации, невысоко над землёй, единственный ряд окон типографии с решётками и широкими подоконниками, уходившими вглубь стены. Справа от розового дома тянулся длинный крутой склон, простиравшийся вплоть до улицы Kalinausko. Зимой детвора съезжала с него на лыжах и санках, а летом съедала неуспевавший созреть крыжовник с кустов, когда-то ровными рядами высаженных монахами вдоль всего верха.

Когда-то это был монастырский сад, вероятно обнесённый изгородью, от которой остался невысокий заборчик из штакетника, отделявший его от улицы Teatro. За розовым домом и слева от него змеились рукава проходных дворов, выводивших к старому оперному театру и на улицу Basanaviciaus. Здесь было волшебное детское пространство шестилетнего карапуза и его сверстников, где к тому же хорошо играть в прятки и догонялки или притаиться в высокой траве, вдруг выскочить на тропинку и дёрнуть за косичку смазливую соседскую девчонку.

     Одна беда – мама нашего карапуза строго-настрого запрещала ему перебегать через проезжую часть улицы, а также слоняться неизвестно с кем по «норам и помойкам» этого сквера. Она трудилась в дамской парикмахерской, справа от подворотни их дома. Из окон салона хорошо обозревалось ближнее, не скрытое деревьями пространство сквера и та проезжая часть улицы. Она могла видеть как её любимый сыночек Йонa, стрелой из подворотни несётся в сквер, а если не она, то кто-нибудь из сотрудниц докладывал: «Мадам Лейбедев, Ваш пострел только-что перебежал через дорогу...» За это наш пострел бывал наказан. На день-два, а то и на три Йону лишали прогулок, и бедный мальчик искренне обещал не выбегать со двора. Однако, стоило ему только уйти из под родительской опеки, оказаться на «свободе», он тут же чистосердечно забывал о своих обещаниях и грядущих наказаниях, и вольный ветер овладевал его буйным впечатлительным характером, и вот он уже опять несётся со двора к «нежелательным» друзьям и запретным детским забавам. Девочки «пришли» потом, в тот же скверик, но уже кто-то другой наблюдал с чердака облезлого розового дома, из слухового окна под потрескавшейся, местами чернеющей, черепичной крышей за происходящими внизу в кустах и высокой траве  захватывающими событиями.

     В те печальные дни, когда Йонa находился под домашним арестом, он накручивал   довоенный ВЭФ, стоявший в родительской спальне у изголовья на маленьком резном  секретерчике. Он слушал диковинную музыку, которая целиком заполняла и зачаровывала его, он неподвижно застывал в папином кожаном кресле, прикрывая глаза, и в голове проплывали причудливые образы и видения, объяснить себе которые он не мог. Его охватывала эйфория, которая держалась в нём долгое время, скрашивая домашнее заточение и являясь как-бы замещением утраченной свободы. Ещё карапуз любил листать большие книги с картинками, переложенными тонкой полупрозрачной бумагой, и вычитывать подписи, в которых разным непонятным словам он давал своё толкование. Родители готовили Йону к школе, и регулярные занятия с ребёнком дали результаты – Йона умел читать. Он садился на кухне у окна, смотревшего с высоты третьего этажа на внутренние проходные дворы, простиравшиеся от улицы Traku параллельно Komjaunimo мимо закрытой и заброшенной церкви евангелистов-реформатов до улицы Klaipedos. Вместе с попугаем Маврикием они всматривались в утренний развод конной милиции, и Йонa c любопытством и детской непосредственностью истязал учёного попугая всякими «почему?» и разными «зачем?». Мальчонку привлекал располагавшийся на Klaipedos Эскадрон Конной Милиции, куда он собирался наведаться, когда мама с папой уедут в Цхалтубо. Издалека они разглядывали конюшни, лошадок, милицейских тёток в мундирах и кузню, двухстворчатые ворота которой бывали отворены, и в её темной глуби полыхал красными языками пламени кузнечный горн. Для дистанционного наблюдения Йоной извлекался трофейный цейссовский бинокль из секретерчика, где рядом с запонками, военными наградами, наградными документами и записными блокнотиками была россыпь жёлто-серых пакетиков с какими-то кружочками из тонкой резины, растягивавшимися в продолговатый цилиндрик, а Маврикий и без того всё различал своим зорким птичьим оком. Малыш прочёл надпись на одном из пакетиков, но возпроизвести слово не получалось. Самый кайф был, когда развод эскадрона происходил в сопровождении духового оркестра. Тогда оба наблюдптеля приходили прям в праздничное возбуждение. Йонa ликовал.

     Сегодня же, когда истёк срок очередного заточения, бабушка, открыв все дверные запоры и сопроводив соответствующим напутствием, выпустила из домашней клетки кудрявого белокурого толстячка. На волю! В пампасы! Но в этот раз не ринулся толстячок сломя голову через дорогу. Он избрал гораздо более длинный, и как подсказывал детский пытливый и изобретательный ум, менее опасный путь. Наш хитрован понял, что если пройти через всю кишку длинного двора и выйти из него через узкую деревянную дверь у реформатской церкви, либо завернуть в параллельный двор, выходящий на Klaipedos и оттуда налево пересечь дорогу в сквер, то этого никто из парикмахерской не увидит. Отбывая наказания, сидя на кухне у окна он рассмотрел в бинокль возможные стратегические направления и важные пути отступления и сейчас полный решимости двинулся в параллеьный двор. Выйдя из ворот на Klaipedos, Йонa вспомнил эскадрон и с новым импульсом любопытства завернул в его массивные из дуба окованного чугуном ворота. Первое, что бросилось Йоне в глаза был стоявший за воротами у грохочущей механическим молотом кузни, Зюнька Косой. Это не вызвало у Йоны нисколько радости, скорей щекотливое предчувствие. Не в его манере было ретироваться, уступить – был он упрям и не труслив. Он хотел пройти мимо, да не тут то было...

     Зюнька, его брат Мечка и их родители – дворницкая семья, жившая в полуподвале дома напротив Йониной подворотни и дамского салона Шейны Лейбедев – мамы нашего карапуза. Йонa помнил этот дом обгоревшим; обожжёный фасад без крыши, с зияющими чернотой глазницами окон.  Сейчас ниши обоих окон их жилища уходили в тротуар, с которого три ступени вели вниз, в дверь между этих окон, откуда всегда дурно пахло, где сквозь запылённые немытые стёкла Зюнька с Мечкой заглядывали под юбки проходящих дам. Зюнька Косой был на год старше Йоны, а Мечка лет на пять-шесть. Мечка, будучи довольно крупным подростком, являлся банальным дворовым, уличным хулиганом, относящимся к шайке «бани», кучковавшейся между общественной баней улицы Komjaunimo, спортплощадкой Школы Милиции и Vingriu saltiniais (Вингряйскими источниками). Зюнька постоянно пасся в сквере один, как киплинговский кот, но не потому, что был независим и самодостаточен, а просто потому, что никто не хотел с ним водиться из-за его скверного характера. Он задирал соседских детей, которые побаивались вступать с ним в спор. Чаще всего он приставал к тем, кто не обращал на него внимания. Глаза дворницких братьев загорались лютой люмпенско-пролетарской ненавистью при виде аккуратного, в белой рубашечке, пухленького «барчука» в коротких штанишках на шлейках и белых до колена гольфах с помпончиками. «Жидовское» происхождение «барчука» усиливало, как видно, эффект люмпенско-пролетарского и шипящесвистящих звуков польско-тутейшеских проклятий. Зачем мы убили ихнего Езуса (Jezus)? Йонa этого ещё не знал, не понимал и ответить не мог.

     К ответу призывали всё чаще и чаще по мере того, как белокурый пухленький «барчук» подрастал и появлялся  в «обществе» без родительского присмотра. Вот и в этот раз Косой задел его рукой, дёрнул и сказал что-то обидное. Йонa хотел отмахнуться от него, как от назойливой мухи и резко повёл рукой. Зюнька в этот момент подался немного вперёд, как-будто намереваясь ударить, и Йонa нечаянно кончиками пальцев попал ему в его косой глаз. Зюнька истошно завопил, прикрыл косой глаз рукой и, как взбешенный тореадором разъярённый бык, кинулся на ненавистного «барчука». Схватка была у них не первой. Обычно в сквере они навешивали друг другу тумаков, но победителем оставался Йонa, поскольку телом был крупней и руки его были длиннее. Йонa упал в грязь рядом с лужей, вывернулся словно уж,  поднялся и ногой ударил по шее лежавшего лицом вниз Косого, который от удара клюнул лицом в лужу. В этот момент в воротах эскадрона появился Мечка. Он с разбегу кулаком нанёс нашему карапузу удар по уху, от которого зазвенели перепонки, и посыпались искры из его зелёных глаз и пнул его ногой. Йонa упал. Он почувствовал вдруг как кто-то навалился всем телом и давил на горло. Он стал задыхаться, зажмурился, открыл глаза, дёрнулся и попал головой в нос Зюньке Косому, поникшему от удара. Ощутив, что давление и тяжесть ослабли, и нащупав правой рукой какой-то твёрдый предмет – камень или кусок металла, он заехал этим в лицо наклонившегося к нему Мечки. «Ааа-ххх, сссукаа!»,- то ли вопил, то ли стонал Мечка, держась руками за лицо. Йонa вскочил на ноги и увидел Зюньку, стоявшего на коленях с текущей из носу красной струйкой и Мечку, прикрывавшего рукой левую часть лица. Мечка посмотрел на тряпку, которую убрал от разбитого лица, и «барчук» заметил, что удар пришелся по левой щеке и глазу. Глаз заплыл, щека опухла, между глазом и ухом краснела ссадина – удар получился скользящий. Тут вышел из дверей кузнец, который вынес братьям какую-то заказанную ими для дворницких целей поковку, и не дал пришедшим в себя пролетарским братцам взять реванш, уводя «барчука» вглубь кузни. Плечистый кузнец в десантном берете с добрым лицом со светлыми глазами и квадратным подбородком с ямочкой ветошью вытер Йоне ручки и жидовское пухлое личико, испачканные грязью и окроплённые христианской кровью, выглянул из кузни, окинул взглядом двор эскадрона и со словами: «Дуй давай и не попадайся!»,- выпроводил мальчика. Йoнa поплёлся домой, сохранив однако боевой дух и обретя спокойствие.

     Неожиданное приключение в эскадроне малыша Йoны не осталось незамеченным. Добрый старый друг Маврикий, чей насест стоял на широком кухонном подоконнике, видел как Йонa дворами шёл в эскадрон, и когда началась драка, пришёл в неистовое возбуждение, свистел как хулиган с галёрки и воинственными криками призывал к торжеству патриотических скреп: «Pro  Aris  et  Focis! (лат. «За алтари и очаги!») Igni   et  Ferro! (лат. «Огнём и мечом!»)». Это немедленно привлекло внимание бабушки, возившейся у плиты на кухне, и увидев начало спектакля она помчалась спасать любимого внучка от злобных обидчиков. Бабушка что есть мочи спешила к месту трагедии, но Finita la comedia – опоздала. Кузнец – порядочный человек рассказал ей  концовку, которую ему случилось видеть, и заверил бабушку, что с её внучком всё в порядке, и что внучок пошёл домой. Бабушка поспешила назад, и когда вернулась увидела грязного в перепачканной кровью и глиной одежде обожаемого нарушителя спокойствия и в сердцах всё всплёскивала руками: «Az oh en vei! Vos tutzekh? An umglik af zeyere kep!» (идиш - «Ох и ах! Что творится? Проклятье на их головы!») Утром рано прискакали дворники – родители Зюньки с Мечкой. Был большой скандал с привлечением «барчука» в качестве ответчика, и братцев в качестве потерпевших, демонстрировавших увечья нанесённые им ответчиком. Гадминские требовали денег на лечение своих чад. Было уплачено. В этот раз наказание было очень длительным и особо суровым, но наш барчук уже привык никогда не унывать, всегда находить себе развлечение и радоваться жизни. Между тем Йону готовили к школе. Ведь начало учебного года было уже на носу. И до этого стычки между ними не раз бывали, и в дальнейшем «классовая» вражда не утихала. Мальчик Йонa вплоть до армейского призыва отбивался от этих заядлых забияк – озлобленных подвальных ублюдков, а цепочка их постоянного противостояния стала напоминать мультфильмы «Ну, погоди!».     

Хона Лейбовичюс