Похороны

Голос звонившего Паша распознал не сразу. С некогда близким приятелем не было связи лет десять, может, и больше. Во всяком случае, это были времена, когда его величали Вовчик. И эта легкомысленно-панибратская форма вполне его устраивала.

Впрочем, звук и манера слов в звонке из прошлого не изменились – сработал лишь эффект неожиданности. И уже через пол-минуты Паша врубился. Вовчик был лаконичен, как справочное бюро:

- Феля помер. Информирую. Похороны сегодня...

Ну и подробности – где, когда. Ни cлова о причинах, ни интереса к подтверждению. В тон заданности Паша тоже развивать тему не стал, буркнув в ответ: «Вот как...О`кей. До встречи».

Феля! Одна только мягкая фривольность этого имени вызвала рефлекс нырка в юность. Популярная кафешка в центре города и неизменный, как само Постоянство, маленький, кудрявый человечек в потертой джинсе . Всегда за одним и тем же столиком. Всегда с рюмкой бенедектина. Когда знакомство обрело фазу приятельства, он объяснил секрет странного пристрастия:

- Все очень просто. Водку цедить не станешь – хлоп, и пусто. А бенедиктин можно потягивать с полчаса. За это время кто-нибудь непременно появится и поставит «продолжение».

И появлялись, и ставили. В те годы Феля был одним из самых известных персонажей столицы.  Причем, его популярность была сорта Гавроша - уличного мальчишки, гамена. Персонажем, которые становятся колоритной приметой города, своего рода его брелком.

Феля был обаятелен уже самим стилем жизни. Он был из числа интеллектуально продвинутых оболтусов, которые избегали всякий наемный труд, позиционируя принцип «как платят, так и пашем». Поэтому числился в каких-нибудь «рогах и копытах», позволявших лишь отмечаться на пару часов на службе. Благо, что совковая фишка – всеобщая занятость уже в самой своей декларации предусматривала фиктивные нагрузки, массовое сачкование и апофигейство к нему со стороны начальства. Во всяком случае, Фелю в его любимом тусовочном месте можно было с вероятностью под восемьдесят процентов обнаружить уже с обеда. И глядя на него не хватало даже воображения, чтобы представить за кульманом или конторским столом.

Но таких было много. Феля среди них выделялся талантом особой непосредственности, с которой он мотыльком мельтешил над цветочным полем, слизывая сладкую пыльцу. Обладая редкой начитанностью и собственной литературной жилкой, он мог завести беседу на любую тему. А если модератором становился кто-то другой, влить в нее столько веселья, иронии или одержимости, что непременно все внимание переключал на себе. И делал он это в такой милой манере, что не провоцировал злое соперничество. Уже своей пушистой миниатюрностью он размягчал апломбы претендентов на лидерство и влюблял в себя самых амбициозных и суровых.

Он замечательно шутил, хотя не обладал особым остроумием. При этом никогда не был противен, даже если сильно надирался. Алкоголь действовал на него исключительно в качестве демпинга вдохновения. Паша вспомнил, как однажды после долгих возлияний в кампашке на одной из богемных квартир, где мужские и женские особи ночевали вперемежку на полу на большом матраце, Феля, усевшись посреди этого содома, начал поливать Тютчевым. И когда уже усыпил всех, и они остались лишь вдвоем, не мог остановиться еще часа два. После чего свернулся счастливой болонкой.

С возрастом и семейным «возмужанием» эфимерные тусовочные нити быстро пообрывались. И улыбчивая мордашка Фели уплыла, испарилась вместе с молодостью. За долгие годы Паша встречал его несколько раз совершенно случайно. Но когда раскланивался на ходу, в ответ следовал чисто рефлекторный кивок без уверенности опознания. Остановиться, поговорить – об этом даже искорки желания не мелькало. Примерно с пол-года назад прошел слух, что Феля тяжко подпал под что-то раковое. Но в возрасте, которого уже накоплено, такие новости привычны, как сводки о погоде. И реакция на них, как пожатие плечами: все там будем!

***

В сообщении Вовчика немного смутило то, что вынос тела будет не из главного «выставочного павильона», как именуют погребальный комплекс, выполненный в форме разваливающегося «корабля жизни» . А из скромненького придела одного из костелов. Как же-там разместятся провожающие? – мелькнул вопрос.

В том, что будет толпа народа, Паша не сомневался. И каково же было его удивление, когда в узкой, темной комнатке вокруг гроба и во дворике обнаружил не более пятнадцати человек, из которых помимо родственников кроме его да Вовчика оказаль лишь еще одна парочка посторонних. Чтобы доставить их на кладбище, вполне хватило микроавтобуса. Вспомнилась унылая песенка про пару гнедых: «Грек из Одессы, еврей из Варшавы...».

- Те, кому должен, почти все на погосте, а новых кредиторов, видно, не нашел, - мрачно пошутил Вовчик. При этом отметил, что лично обзвонил с десяток тех, кто когда-то был в близкой орбите вокруг покойника.

То, что было когда-то Фелей, даже в подлой редакции смерти выглядело на редкость узнаваемо. Почти четыре десятка наслоений, набежавших с тех пор, его почти не тронули. От худобы и, должно быть, лютых страданий, он стал лишь еще мельче. Даже кудряшки его сохранились , лишь слегка посеребрившиеся там-сям. И вообще Феля больше похож был на спящего, чем на мертвеца. Только грустного, заброшенного и отстраненнего от всех.

- Маленькая собачка всегда молодой кажется, - обобщил Вовчик.

Жалкая картинка последней прогулки Фели по поверхности земли особенно заметной стала на кладбище, где все проходило с угрюмой деловитостью и поспешностью. Судя по поведению, из близкого круга его осталась лишь сестра, степень родства которой можно было распознать по тому, что командовала рабочими да первой бросила церемониальную щепоку земли в яму, сглотнувшую детских размеров гробик. Ни речей, ни даже простых, но искренних слов-вздохов не было совсем. Лишь сестра пробормотала что-то невнятное – будто себе самой. Еще в дороге Паша мысленно прикидывал, как он вспомнит о прежнем приятеле. Но возле ямы неуместность каких-либо прощальных монологов стала окончательно ясной. Как и нежелание присоединиться к родственникам в ответ на приглашение помянуть.

Сами же, высадившись из автобусика, не сподобились даже на бутылку – ограничились шкаликом и двумя конфетками на ближайшей от маркета скамеечке. Топтание вокруг смерти и убогих похорон внезапно аукнулось пустотой и  нежеланием долгий разговоров. Вовчик, упорно демонстрируя смефуечный цинизм, предложил тост за тех, кому скрипеть осталось недолго. Паша в ответ возразил – а я всеж за Фелечку. И на ближайшем перекрестке разошлись, так как разъехаться предстояло в разные стороны. И скорей всего – опять надолго, разве что вновь не сведут чьи-то похороны. В том возрасте, которого оба достигли, они случаются частенько.

***

Впрочем, ехать домой Паше не хотелось, и он решил пройтись, взбалтывая в себе одиночество и вызывая на поверхность химеры глубинных чувств. В конце концов, надо же иногда подумать о бренности. Хотя бы из приличия. А то ведь – Паша давно это заметил и отрефлексировал на себе – человек в старости бежит от таких мыслей и ощущений еще более прытко, чем молодые. Тысячи заслонок для этого сам себе придумает и соорудит.

Но взболнуть так ничего существенного и не удалось. Поднялась лишь муть одна. В основном на все тот же мотив о паре гнедых. То есть игра-загадка «угадайка», кто же соберется на твоих похоронах. Как поведет себя жена, дочь, внучата? И какие дежурные и наоборот – откровенные слова будут говорить те, кто придут? Когда будут курить в ожидании «выноса тела»? Или топтаться вокруг раскрытой пасти земли, готовой проглотить очередную пакость, в которую превращается человек, отбывший свой срок на ее поверхности.

Такого рода унылая прагматика гнилым осадком остается после каждых похорон. Что касается философической темы бренности, то еще этак лет двадцать назад Паша сочинил незамысловатую размышлизму, согасно которой жизнь представляется неким пустым бассейном, который человеку предстоит наполнить. Сам этот процесс состоит из «придумок» двоякого рода – которые изобретены другими, и их нужно только освоить. Это то, что именуют культурой, социальными нормами и т.п., а сам процесс овладения ими - социализацией. На нее уходит подавляющая часть отведенного тебе судьбою времени. И придумок «собственного производства» , то есть вещей и мысленной жвачки, иногда материализуемой в слова, ноты и тексты, в которых жизненый странник пытается оставить после себя следы своего пребывания. Созидание это или разрушение, производство или потребление, альтруизм или эгоизм – принципиального значения не имеет, потому что этика, любые нормы и оценки, мотивы и стимулы – это тоже придумки. Человеческие придумки, даже если принять, что человеков Кто-то направляет. Все придумано – либо до тебя, либо тобой самим. Причем неважно, сколько процентов в твоей придумке того и другого. Потому что не бывает в чистом виде ничего – всегда коктейль, разница – лишь в пропорциях.

Отсюда сам путь познания, точней – жизненного опыта – это доказательства к убеждению, что все вокруг относительно, все придумано и упорядочено тобою, в том числе и полный догматизм, и цинизм, и апофигейная расслабленность плавания по течению. Все ложно и одновременно – истинно, потому что нет абсолюта ни с одной стороны. И едино-истинно лишь в одном – что это придумки. В том числе и эта – только что изреченная и якобы претендующая на последнюю инстанцию – тоже придумка. Все, что есть в человеке – есть бесконечное разнообразие придумок, существующих в тех разновидностях, которые образуются в зависимости от того, на что из «общего», «общепризнанного» он клюнул. Или способен был клюнуть.

Отсюда и цинизм агностика, утверждающего, что мир - сам по себе, что он непознаваем. Просто их неверно толкуют. Видимо, древние эти мудрецы имели ввиду, что материя и дух всегда видятся и понимаются человеком в искаженном виде. В виде, оплодотворенном его придумками. Виден не до конца, в меру и в зависимости от ума, интеллекта, зрения, наконец, ноги, с которой встал и так далее, и так далее. И как не пытается социум накопить и систематизировать познания, суть не меняется. Потому что даже в своей бесспорной части знания никому не доступны целиком. И, стало быть, в каждом конкретном человеке картина мира состоит лишь из осколков или фантазий.

Так что заполнение бассейна – это всего лишь тот или иной способ убивания времени (сжигания, прожигания, стирания – глагол можно выбрать по вкусу). Причем культура социума ценна прежде всего тем, что она помогает в этом занятии. Вот ты проснулся, и надо чем-то заполнить период бодрствования. На практике задачка эта решается играючи лишь потому, что львиная доля времени приговорена к убитию обилием запрограммированныхи выполняемых почти автоматически процедур: чистишь зубы, моешь лицо, варишь кофе, надеваешь ботинки, запираешь квартиру, едешь на работу...Потом целый день тоже плаваешь, варьируешь среди тебе или тобою придуманных предписаний. Вечером ужин, прогулка, телевизор, чтение... Все знакомое, регулярно повторяемое. Инвариантность присутствует лишь в ощущениях и напряжениях – мышц или ума, но они лишь приложение к основной конструкции Программы Убивания времени. В том числе и путем строительства планов на будущее, творческих фантазий или любовных страданий. А представьте себе, если бы ничего этого в запасе у вас не было. И проснувшись надо было на потолке нарисовать план, как заполнить очередной день?

В общем как-то так. Впрочем, придумка эта была сложена в более-менее упорядоченную схему исключительно для внешнего позиционирования. То есть, для трепов с теми, кто склонен почесать языком на отвлеченные темы. Но с такими в последнее время Паша общался редко. Сам же он даже размышлять на них не любил, поскольку каждый раз они вызывают лишь душевный дискомфорт и тягостное настроение. И по мере старения - все в большей мере. От всей этой «мудрости» тянуло кладбищенской тишиной и равнодушием. Потому она и вылазит в минуты вынужденного безделия или скверной погоды.

Но погода распогодилась. Еще на кладбище из-под октябрьской хмари вылупилось солнышко. А к вечеру и вовсе поголубело. И потому вся эта тягомотина качнулась и лениво прошлась по мозгам лишь рефреном. В ее контексте шевельнулась было подсказка, а не зайти ли в ближайший бар за добавкой. Но до него идти пришлось бы с пол-километра. А вот до остановки оказалось метров десять. И сразу подошел автобус. Его двери распахнулись как убедительное приглашение переключить тумблер на текущую размерененость бытия. И Паша с явням облегчением его принял, вскочив на ступеньку почти по-юношески.

Владимир Скрипов