Возвращение в старые места

В городке детства Он не был с ранней юности.  С той поры вся жизнь утекла – осталась лишь маленький прудик с мрачной глубиной.

Ну, а речка выдалась сумбурная и быстролетная, а в общем, в контексте поколения –  можно сказать, исторически уникальная. Уже лишь потому, что обошлось без Большой войны. С Фронтом и Тылом – как половинами целого. Зато аккурат где-то посередине вывернулся наизнанку весь ее уклад – пришлось отведать и сравнить социализм с капитализмом. Индивидуальным прилагательным к этому стала смена географии Отечества. Сначала это произошло произвольно, когда живя в одной стране, однажды просыпаешься в другой. А затем, когда способность обитать в другом космосе обрела закалку, смена государственных границ превратилась уже в норму.

Жадный до путевых калейдоскопов и легкий на подъем, Он много колесил по Европам. Сначала галлопом, а потом, окончательно растворившись в них телом и душой – уже плавно и по-гурмански. Городок типично окуровского типа, из которого выскочил, как пробка из шипучки, как только покончил со школой, был несколько лет изредка посещаем, пока оставались в нем родители. Но их вскорости удалось перетащить вслед за собой. И с тех пор он намертво выпал из маршрутов.

Означало ли это, что напрочь стерся и из памяти. Конечно нет – потому что не могут испариться из нее картинки и грезы детства. Вот только характер этих воспоминаний сложился особый. Все живое – в виде визитов и контактов со школьными приятелями очень быстро увяло, поросло забвением. Слишком разные среды и градусы бурления в них был между нами. Не говоря уже о расстояниях, которые не только возростались, но и усложнялись пограничными барьерами. Поэтому, Городок  все больше превращался в фантом сентиментов и фантазий. И даже свое существование в этом качестве обрел характер параллельного бытия, чаще всего являясь в снах.

Причем, сны преобладали бессюжетные. И даже – безлюдные. В основном  двух типов. Одни обретали характер прогулок по улочкам детства с мучительными стараниями воспроизвести детали. Словно на занятиях по тренировке памяти. Цвет и узор ставней , фассад школы и расположение клумб в палисаднике, вывески и внутренние интерьеры магазинов, почтамта, фигура статуи перед входом в городской парк, где летом молодежь собиралась на танцульку под открытым небом...Попытки эти бывали столь напряженными, что под утро просыпался изможденным.

Другой формат, появившийся почему-то уже  под старость, и вовсе странный. Это был Городок, преображенный в парад современной архитектуры и дизайна. Причем, во сне получалось даже рефлексировать, как будто ты сам на ходу сочиняешь – шаг за шагом, роскошную панораму своей и соседних улиц. Процесс этого ночного зодчества – неизвестно от удара каким мешком по мозгам возникнувший, был столь увлекательным и плодовитым, что сны обретали цикл сериалов. Доходило до того, что спать ложился в предвкушении «встречи с прекрасным».

Тянуло ли при этом совершить последний поклон? Пожалуй. Но разве что в диапазоне позыва, недостаточного даже для того, чтобы озвучить эту мысль в близком кругу. Или хотя бы поинтересоваться ценой оргзатрат. Во всяком случае, когда несколько раз заносило в Москву и Питер, идея попутно добраться и до Городка ни разу всерьез не рассматривалась. А когда в очередной раз эта тема бередила память, в ответ набатом звучали шпаликовские строки,  запавшие из фильма «Подранки»: «По несчастью или счастью истина проста. Никогда не возвращайтесь в прежние места».

Под эту мантру проскочила жизнь. Но на закате интернет выбросил неожиданный сюрприз, остро реанимировавший  совсем уже угасшую тему. По скайпу постучалась одноклассница из школы-восьмилетки. Это было как звук с Того света, из другой жизни. Ведь прошло с полвека. Да и тогда – в подростковой фазе, никаких особых отношений с этой Зиной не было. Не дружили, не соседствовали. И не встречались, не общались даже после того, как перевелись доучиваться в разные школы-десятилетки. А она вот ни с того, ни с сего взяла – и вспомнила. И разыскала: благо, фамилия у него редкая, говорит – две только выпало.

В пику ему Зина принадлежала к сорту провинциалов, для которого окуровщина – органичная среда обитания. А постоянство в ней – залог и условие процветания. Поэтому умудрилась всю жизнь свою связать с Городком, обрастая жирком материального благополучия. И в новые времена развернулась вполне прилично по местным критериям в бизнесе, занявшись торговлей бытовой техники и общепитом.

Из ее рассказов следовало, что и большинство других его детских сверстников прокуковали свои жизни, не сменив прописки. Правда, куда менее успешно. Многие уже на погосте. Но есть и живые. И даже между собой изредка контактируют. Так что, если он сподобится на «последний поклон», то ей нетрудно будет их собрать.

В общем, приезжай, будем рады...Два года Он отбрыкивался, кормил неопределенными обещаниями. И в конце-концов не устоял – решился...

***

Поезд в Городок прибывал ближе к полудню. Зина, конечно, предлагала встретить на своем авто. Но Он не без труда отговорил ее это делать. Мотивировал  тем, что свой первый день в Городке решил посвятить глубоко личным маршрутам, будучи несвязанным в экспромте передвижения. Причем  обязательно – ногами. Благо, поклажа у него – лишь привычный туристический рюкзачок за плечами. Тем более, что жила она не в самом Городке, а километрах в десяти от него – в поселке городского типа, появившимся в середине прошлого века в связи со строительством электростанции областного значения. Поэтому договорились созвониться, чтоб подъехала за ним ближе к вечеру.

Поэтому, перекусив в станционном буфете, начал с самого сакрального – отправился на улочку своего детства. Пока добирался, рефлексия сформулировала первое впечатление: магию застывшего времени.  Это проявлялось в ощущении, что все увиденное воспринимается не зрением, а выплывает из памяти. Вот привокзальный гипсовый Ленин, забавный своим размером с ребенка.Стоит себе на квадратном постаменте, как ни бывало, указывая детской рученкой верную дорогу. Само станционное здание выкрашено в тот же бело-салатный  цвет.

И потом, когда повороты и спуски поехали за стеклом автобуса, эмоция была лишь одна – эффект узнавания, распознавания.  Как в тех снах. Различия если и фиксировались, то только в части декоративных примет времени: красные транспоранты сменили рекламные вывески на английском языке. С унылой провинциальной вульгарщиной они «гармонировали» с разбитой дорогой, деревенскими избами вперемешку с редкими обшарпанными хрущебами и делянками грязи на месте газонов.

Потому, подойдя к своему кварталу, он уже не сомневался, что валун округло-конусной формы так и лежит на углу перекрестка символом вечного постоянства. Как и в том, что ничего не поменяли в ландшафте его улочки родовые ломки и «перестройки», терзавшие страну все эти годы. Она как была, так и осталась горбатой, незаасфальтированной и потому  становящейся непроходимой без сапог по весне и осени, с разгуливающими по ней гусями и курами, с сирыми скамеечками возле избушек и глухих заборов, с колонкой - одной на квартал, откуда на коромыслах носят воду. Все как прежде до мелочей – только тощие саженцы нерях-тополей превратились в деревья. Улочка встретила сонным безлюдием; только незнакомая женщина с двумя ведрами воды попалась навстречу. На всякий случай Он ей кивнул, но она то ли не заметила, то ли проигнорировала.

С непонятным чувством робости подошел к своему дому – единственному на весь квартал кирпичному и двухэтажно-многоквартирному. И только здесь отметил первые различия. Деревяные ворота во двор сменили на металлические, с двумя звездами на створках. А у подъезда, ведущего в их квартиру на второй этаж, новые хозяева поменяли крыльцо на бетонное и дверь водрузили современную, бронированную.

Возле ворот на скамье сидела, лениво уткнувшаяся в мобилку, девочка лет десяти.

- Вы к кому? Если к нам, то родителей нету дома. Они на работе, - отреагировала она на появление тормознутого незнакомца с рюкзаком.

- А ты живешь на втором этаже?- уточнил Он.

- Да, там наша квартира.

- И давно вы там живете?

- Да уж лет пять. А что?

- Ничего. Просто я здесь тоже жил когда-то. Очень давно.

- Ну, если хотите к нам зайти, то приходите вечером. Когда родители вернутся. Я одна вас впустить не могу. Я им передам, что вы приходили.

Простая мысль прострелила мозг. Господи, помилуй! Да ведь в этом дворе для тебя осталось только кладбище воспоминаний. Все, кто были взрослыми, им должно быть уже под 90 и 100. По стольку здесь не живут. Вот и хозяева твоей детской обители уже поменялись, возможно даже -  не единожды. И те, кто во дворе – тоже все незнакомые люди. А их дети – твои сверстники, рассеялись еще в юности. Двое, как и ты, уехали еще тогда, а третий – мальчик-хулиганчик с незамысловатой кликухой «Чмырь», сгинул в колонии, куда загремел лет в 17. И там буквально через годик погиб в результате темной «производственной травмы». Так стоит ли с ними знакомиться, пускать сентиментальные сопли? Они ведь вряд ли даже помнят твоих бывших соседей. А если даже чего-то и вспомнят, то что тебе дадут обстоятельства и даты их похорон.

Поэтому Он рассеянно ответил девочке, что вряд ли воспользуется приглашением, так как вскоре уезжает. Вот разве что зайдет во двор.

Но заходить в него не стал. Лишь постоял в проеме распахнутой боковой двери, отмечая все ту же силу постоянства средневекового сельского быта: серая будка общего клозета, гнойник помойной клумбы, мелкие огородики на задворках у каменной стены и многочисленные хозяйственные постройки по бокам – сараи, курятники, ржавые кубатуры гаражей. А над всем этим маячит из-соседнего двора шея минарета. Только на этот раз она выглядела нарядной свечей по сравнению с прежней замарашкой, превращенной в магазин и склад грузовой автоколонны. обосновавшейся в ее дворе.

-Ты не знаешь, что в мечети этой нынче? – спросил он у девочки.

- Как что? Татарская церковь. Они в ней молятся.

Ну вот и еще одна перемена - отметил про себя. Выходит, нынешняя кремлевская мода на духовность и до сюда доперла. Значит, сменились не только вывески.

- А ты в какой школе учишься? – спросил он девочку.

- В семнадцатой.

- Выходит, ее еще не закрыли?

- Нет. А почему вы спрашиваете?

- Потому что и я в ней учился. Выходит, нашей школе уже сто лет. Ее ведь задолго до меня построили.

- Ну уж – сто лет. Быть того не может. Сто лет! А сколько ж вам, - полюбопытствовала- девочка.

- Ой, много. Жизнь быстренько проходит. Это у тебя она еще бесконечная. Ну, ладно. Мне пора. Прощай, милая. Родителям привет.

- До свиданья, дяденька!

***

Наступила очередь второму интиму - встрече с Вовчиком. Точней, прогулки по местам, где каждый шаг будет напоминать о нем.

Вовчик был другом детства лет с двенадцати. Жил он в самом центре города, что предопределило для Него и состав круга дружков-приятелей, географически отдаленных от района школы. Да и выбор десятилетки, где заканчивал учебу.

Это был тот редкий случай гармонии вкусов, понятий и фантазий, когда дуэт настолько самодостаточен, что отношения с другими тянут лишь на уровень приятельства. Возможно, его основой было то, что оба ощущали себя в Городке инородцами, что говорится - не от мира сего. Выражалось это в стремление подняться над болотиной окуровщины в манерах, в одежде, в жаргоне, в романтических нотах настроений и мечтательности.

В сущности это была тоска по Красоте в мире Убожества. И проявлялась она в подражании сверстникам из Больших городов. То была своего рода фронда, формой выражения которой стало появление в Городке тончайшего, совсем еще эфемерного слоя «передовой молодежи», именумой по бренду пятидесятых «стилягами». С упорством  травки, лишь единичными побегами он прорастал сквозь забуревший панцирь блатной эстетики послевоенного разлива. С ее косыми челками, красными свитерками под фуфаечками нараспашку, тюремной феней и мрачными прищурами. Они были антитезой и вызовом укладу домостроя за глухими заборами слобод и форштатов, представлявших основной масштаб и душу Городка. Это были несовместимые консистенции, сосущестовавшие в режиме высокого напряжения. Именно в этом контексте – как заклание в конфликте двух миров – он воспринял смерть Вовчика уже тогда.

Об этом свидетельствовали ее шокирующие подробности.  Ночь. У дверей единственного на весь город ресторана шумно курят несколько фигур. Вовчик идет с подружкой с танцульки по другой стороне улицы и слышит окрик, повелевающий подойти. Подходят. Известный фуфаечный авторитет бьет девицу по лицу, и та убегает. После чего – практически без комментариев – вгонят по ручки финку Вовчику в пах...

Пырнув, урка с дружками, тут же сгинули. Врачи утверждали, что рана была не смертельная. И Вовчик, зажав ее рукой, побрел в сторону дома, темным пунктиром меча путь. Пройти надо было всего-то метров двести. Дойди он до своего двора и постучись – мать наверняка бы его спасла. Но не захотел ее пугать и решил сам вызвать «скорую». А для этого, не дойдя буквально тридцати метров до своей двери, надо было подняться на второй этаж почтамта, где располагалась ближайшая телефонная будка и всю ночь горел свет. И он поднялся, и даже набрал номер. Но ответить уже не смог – сполз и истек кровью. Потому что, по версии следствия, обнаружили его случайно лишь через полчаса.

Поскольку, кроме убийцы и нескольких блатных, иных свидетелей у следствиия не было, в качестве единственного рационального  мотива фигурировала ревность. Однако для Него было совершенно  ясно, что это был лишь предлог для кровавого куража в слепой, звериной ненависти слабодской ипостаси Городка к тем, кто ей противоречит.

До своего восемнадцатилетия Вовчик не дожил ровно неделю. Договорились, что на День рождения наконец-то он выберется к нему в Большой город. Вместо этого пришла страшная телеграмма - срочно выезжай!

...Похороны Вовчика вылились в действо, какого Городок не видывал никогда. Случилось нечто такое, чего трудно было вообразить в Совковии. Столько граждан, причем -  самостийно,  не собиралось в центре даже на праздничные демонстрации. Толпа у выноса тела была столь густой и бурлящей, что с полсотни добровольцев, позиционировавшихся под приятелей Вовчика, вынуждены были, вцепившись за руки, держать оцепление.

Мало того, общее возбуждение в Городке несколько месяцев не спадало и после. По инициативе «стиляг» был создан оргкомитет, который затеял сбор подписей с требованием гарантии смертного приговора убийце, выловленного, кстати, уже на следующий день. И ведь – по крайней мере по официальной версии - добились своего.

Для Него же весь этот массовый всплеск был и дорог, и чужд одновременно. Душа не хотела растворяться со своим горем в толпе.

Впрочем, тогда эти ощущения проходили лишь рефреном. Практически же все воспринималось в смутном и заторможенном состоянии. Словно под наркозом. Чудовищная боль потери проснулась лишь по возвращению в Большой город. Только там он упал в кошмарный запой, в конце концов приведший к тому, что перевод на заочное отделение стал пределом гуманности со стороны университетского начальства. Это повлекло серьезную перестройку всего образа жизни – работу, карьеру, переезды. Так со смертью Вовчика неожиданно и резко для него закончилась юность...

Ресторан этот до сих пор существует. Самое время было пообедать. И он зашел в него, удивившись  резкости перемен. В той жизни это была утопающая в дыму и мате забегаловка, по существу – столовка, где по вечерам  собиралась местная шпана. Теперь же стал вполне респектабельным,  стилизованным в унисон облику гостиницы, в которой расположен. А она, построенная местным купцом в модной для Серебрянного века традиции эклектик, после приличной реконструкции вполне бы могла украсить любую столицу. Пышные порталы, фигурные окна, ажурные решетки балконов и маркиз. Увы, с тех пор ее с большими интервалами касались лишь руки маляров, да и то – только с фасада. А боковые стены, похоже, вообще ни разу не красились: штукатурка с них давно осыпалась, обнажая кирпичную кладку.

Отсюда Он прошел по последнему маршруту Вовчика. Удивительно, что та телефонная будка на почтамте - просторная, из полированного дерева, до сих пор на месте, хотя заржавевший телефон давным давно уже исполняет лишь роль экспоната. Ровным счетом ничего не изменилось и в вовчиковом дворе.

На счет поклона у могилки никаких иллюзий Он не строил. Оставшись одна, мать Вовчика умерла довольно скоро.  Другой родни у него не было. Ну, а друзья-приятели в атмосфере окуровщины - субстанция призрачная, как туман. По окончании школы она быстро развеивается. Одни разъезжаются безвозвратно. А те, кто остаются, стремительно женятся, попадая в лапки цепких и домовитых местных девушек, тут же превращающихся в матрон и стерв. И тогда у них две перспективы: либо становятся неутомимыми борцами за крепкое хозяйство. Либо опускаются в болотину подкаблучнины и жалкого, унизительного пьянства. Трудно вообразить, что кто-то из них взял бы заботу о холмике со стандартным для тех времен металлическим кубиком с красной звездочкой вместо креста.

Тем не менее, он дотащился до кладбища и с пол-часа поплутал по нему, совершая чисто броуновское движение. Пейзаж здесь изменился разительно. Появилась масса каменных надгробий, а штамповки с атеистическими звездочками сменили кресты. Где уж там было «выжить» в этом калейдоскопе времен и перемен вовкиной могилке.

Кладбищенская церковь, словно невеста в свадебном наряде,  щеголяла белизной и новизной щедрой реновации. За время прогулки он уже успел убедиться, что по части храмов Городок вполне в русле общего российского тренда. Пожалуй, это та единственная  позиция, которую повсеместно привели в божеский вид. В прямом и переносном смысле. То есть отреставрировали и вернули по назначению под кресты и полумесяцы.

Он вошел в ее ароматно-смиренный полумрак, в котором разглядел лишь старушку за конторкой.

- Тихо у вас сегодня, не хоронят никого, - заметил, поздоровавшись.

- Так были уже. Двоих привозили около полудня. А вы чего – проведать, видать, зашли? С рюкзаком. Приезжий что-ли?- полюбопытстовала  та в ответ.

- Да...Друг тут меня дожидается. Зашел свечку поставить.

Поставил. Постоял у лика в золоченой оправе, сумбурно  сочиняя про себя грустное послание. Про то, что никогда не забывал. Что много лет подряд смертельно надирался в дни его рождения.  Что последнее фото – увеличенное, в рамочке – всегда сопровождало его. Оно и сегодня висит в его кабинете, с годами все больше вызывая нечто вроде зависти красоте вечной юности. Что до сих пор встречается с ним во снах. Причем и себя в них видит таким же молодым. Что в минуты духовного одиночества сетует ему на жизнь. Что сильно тоскует порой и тешит себя сладкими сказками о предстоящей встрече.

Потом вышел, можно сказать – выскочил под начинающее вечереть августовское небо. Жадно глотнул из фляжки и набрал номер Зины.

***

Зина встретила на «мэрсе» не первой свежести и шармом дорогого парфюма щеки для поцелуя. Скайп не обманул: она действительно на зависть сохранилась для своего седьмого десятка. И они абсолютно искренне обменялись комплиментами на счет формы.

Она была в амплуа деловой женщины, все еще занятой если не приумножением, то сохранением благосостояния. Это акцентировали и ее модный жакет с брюками, и частые звонки по мобилке с командными указаниями, и кокетливые вздохи, что все осточертело, дескать. Но привычка – вторая натура. И все никак не может завязать, хотя заработано не только на свой остаток, но и сыну.

-  Вот и сегодня: объявила себе выходной. А в обед барменша из кафе позвонила – электричество пропало. Ну, так решайте вопрос сами, говорю. Куда там! Пришлось мужа на хозяйство ставить, а самой ехать разбираться, - жаловалась  по дороге...

Муж, совсем уже древний и посеребренный, открыл дверь в кухонном фартуке. Одарив сладкой улыбкой и рукопожатием, тут же ретировался к скворчащей сковороде. А Зина повела показывать полутораэтажные хоромы, обильно набитые старомодной мебелью, хрусталем, сервизами и библиотечными полками с разноцветными полосками бесчисленных ПСС. Типичное гнездо окуровского образца процветания с яйцами, неустанно откладываемыми и накапливаемыми на стабильном насесте. Вроде этих томиков, собираемых когда-то не столько для чтения, сколько для почтения. И олицетворявших в эпоху тотального дефицита едва ли не высшую позицию в социальных отношениях по имени «блат».

В интерьере Городка явление это, обозначенное в его словаре как «куркулизм», с юности вызывало отторжение своей муравьиной суетливостью ради богатств, которые не приносят никаких ощутимых благ. Спрашивается, для чего нужна крутая иномарка, которая месяцами простаивает в гараже за тремя замками, поскольку вся реальная жизнь меряется радиусом в двести-триста  метров, труднопроходимых в ненастье? Или норковые шубы и ювелирные драгоценности, которые не носятся, потому что негде их демонстрировать?  Ведь в Городке нет ни театра, ни площади, ни даже набережной, где было бы принято по вечерам устраивать провинциальные моционы. Для выпендрежа перед такими же куркулями? Но ведь в жизни, скрытой за высокими заборами, и похвастаться-то боязно. Придут местные урки и реквизируют. Выходит, вся эта неутомимая возня – не более, чем самоцель и инерция, подлинной подоплекой которой является лишь спесь перед самим собой. А функцией – инерция, чтоб не упасть на дно идиотизма провинциальной жизни.

Тем не менее, для окуровца именно материальная кубышка является единственным и универсальным аргументом в оправдании своего провинциального «патриотизма». Он сразу же всплывается оружием защиты, когда приходится сталкиваться с теми, кто витает за его пределами. Это он отметил в первом же туре в общения с Зиной на стадии автобиографического обмена.

Вот и в словесном соусе под изобилие на столе, закормить и упоить которым можно было бы с десяток едоков, эта тема в конце-концов стала ведущей. Первые тосты пропустили под воспоминания об одноклассниках, в том числе особняком - о выбывших, под дипломатически вежливые вопросы о сложности пути, детках и т.п. Но после разгоночных рюмок вступился по первости помалкивающий Муж, который из рассказов супружницы уже определил свое отношение к гостю как к «перекати-полю», чуждому оседлой окуровской душе. И перевел стрелку на жизнеутверждающие восторги по поводу двух авто и мотоцикла, дачных садово-огродных соток и произрастаемого на них изобилия, иллюстрируя которое бегал даже на кухню, чтоб показать огромный помидор. И чем больше распалялся, тем больше сочился морализированием.

Он терпеливо слушал, борясь с набегающим от физической нагрузки и водки сном и опасаясь лишь одного, чтоб не влезли в политику. Наперед зная, в какого агрессивного дебила сразу превращается россиянин, когда заходит речь о Путине, «хохлах» и «пиндосах», с Зиной вынести ее за скобки по умолчанию они договорились еще в интернете. Но Муж был на взводе. И, не смотря на попытки увильнуть, ему пришлось все-таки  выслушивать бредни, обращенные к нему как к некому представителю Того мира. Но это было уже в конце застолья. И с трудом, но ему все же удалось  уклониться от лобового конфликта, отпросившись на боковую.

***

Проснулся он от не слишком деликатных шорохов Зины:

- Крепко спится на родине? Одиннадцатый час пошел. Я уже на работе успела отметиться. Ты не забыл, что в обед у нас встреча, - сообщила она.

О встрече с однокласниками, которую Зина назначила в своем кафе, он вспомнил без особого энтузиазма. Зато ощутил вполне созревшее желание уехать вечерним поездом, хотя путевое расписание вполне позволяло задержаться еще на сутки. О чем, как уже о принятом решении, и сообщил за завтраком. Хозяйка повозмущалась, повозражала, но, как ему показалось, скорее для приличия. Во всяком случае, ее вполне устроила его версия о том, что возникла необходимость задержаться в Москве.

Завтракали вдвоем, поскольку Муж, не взирая на суровое, должно быть, похмелье, и повинуясь куркулиному долгу, уже свалил нести свою дачно-огородную вахту. Зина сообщила, что из четверых приглашенных по разным уважительным причинам будет только двое – Роза и Алик...

Поскольку время еще позволяло, часик поколесили по Городку. Зинино кафе располагалось недалеко от его центра и по своей стилистике вполне могло бы служит декорацией для фильма о шестидесятниках. Те же столики на тонких, алюминевых ножках, те же люстры-колбы с яркими полосками, тот же лирический по-советски слоган названия – «Уют». По признанию Зины, посетителей в нем негусто. И в основном оно держится на кофе и алкоголе, хотя есть и повариха, и дежурное меню. Ее с барменшей она отпустила, так как по случаю наших посиделок решила с обеда закрыть.

Роза и Алик жили по соседству, потому прибыли вместе и практически без опоздания. Года изрядно над ними поработали и по сравнению с Зиной выглядели они даже не на второй – на третий сорт. Правда внешний имидж коррелировала подача. Роза явно стремилась произвести впечатление о сильной социальной позиции,  вырядившись и выкрасившись ослепительно парадно. Словно в тон имени на ней лоснилось шелком замысловатое  ярко розовое платье, описать которое Он был бы не в состоянии просто из-за незнания ни стиля, ни украшающих его деталей. В тон наряду, она излучала говорливую веселость и непринужденность, слишком энергичную и наигранную для своего возраста. Как и для той неустроенности, в которой, судя по рассказам Зины, жила на жалкую пенсию, будучи одинокой. Но именно такой – шумной и беззаботной – она запомнилась с детства.

Зато Алику, похоже, было абсолютно наплевать на внешность - заявился  в затертых джинсах и черной застиранной майке. Он совсем не растолстел и сохранил для своего возраста не седую, а лишь полинявшую короткую стрижку. И если бы не сильно разрыхленная морщинами маска лица, был бы вполне узнаваем с полувековой дистанции.

Алик был, пожалуй, единственным, который всплывал в редких эпизодах Его воспоминаний о восьмилетке. В классе он входил в кучку лидеров. Причем, в отличие от других, забияк и блатоманов, был авторитетен не столько за счет мускулатуры и драчливости, сколько в силу особой харизмы. При тех детских играх под блатных она создавалась артистизмом манер, демонстрацией хладнокровия и способностью на придумки, позволяющие хоть как-то оживить дикую скуку окуровщины. Вроде искусственного, понятного только для узкого привилегированного круга, языка. Он если и был троечником, то исключительно для куража – пятерочников презирали. Но при этом - опять же для куража – на уроках периодически  демонстрировал исключительные способности. Особенно  в математике. Много читал, коллекционировал марки и популярные тогда книги по научной фантастике и слушал Голоса. Был единственным из сверстников, который не только знал имена Чабби Чеккера, Литла Ричарда и Эльвиса Пресли, но и способен был различать их за завесами шумов. И только он из своего окружения поступил сразу после школы в вуз.

Поэтому для Него стало большой неожиданностью, когда Зина сообщила о том, что вуз вскорости Алик бросил и вернулся домой, где буквально прозябает. Причем в такой степени, что на просьбу связаться с ним, посоветовала этого не делать. Вот и позвала его, видимо, только в ответ на упорную настойчивость. Мол, как знаешь – я предупредила...

И встреча действительно произвела тягостное впечатление. Старость - не радость: вместе с внешностью, она стирает и деформирует характеры. Но поработала не только она – все годы окуровского застоя. У Алика лик этот выражалось в в той особой стариковской застенивости, свойственной людям с несложившейся судьбой, но сумевших при этом не скатиться в спасительную юдоль алкоголизма. За столом он отмалчивался, был уклончив и абстрактен в ответах.

Это была встреча, мотив которой описать довольно сложно, поскольку пришлось бы опускаться в дебри психоанализа подсознательного. Застолье получилось вроде и живое, и даже – веселое. Но во всем этом ощущалась наигранность дешевого спектакля . Мешанина восторгов и сдержанности, штампованной лирики а ля «а ты помнишь» и отсутствия откровенности и задушевности в распросах и ответах. Кстати, главная для таких случаев тема воспоминаний сразу же поставила Его в неловкое положение, поскольку обнаружила пропасть в способностях сторон. Если у них, живших в режиме застывшего времени вместе, память о детстве постоянно взбалтывалась, перемешивалась с настоящим, как коктейль в стакане. То у него тот период  утонул под плотными слоями многочисленных географических и социальных перемен. И не  оставил почти ничего, чтоб завести или хотя бы поддержать такой разговор. Поэтому, чтоб совсем не выглядеть идиотом, приходилось лишь кивать, поддакивать и подхохатывать, изображая унисон.

Со своей стороны, им совсем не хотелось играть на его поле, распрашивая и выслушивая рассказы о Большом мире, который для них остался экзотической виртуальностью. Да Он и сам этого избегал, понимая, что этим лишь поставит  в неловкое положение, заставит демонстрировать оборонительное равнодушие.

Ему очень хотелось поговорить с Аликом по душам. Но квартет – слишком узкое пространство, чтоб распасться на пары, поэтому  за столом этого так и не удалось. Минутка представилась лишь, когда остались вдвоем, пока «девушки» закрывали кафе. Он спросил его: «Отчего ты вернулся тогда в эту Болотину?».

- Были проблемы, отчислили. Ну, а дома отец сильно приболел - дышал на ладан. Мать одну оставлять было жалко. Так и засосало. – был его ответ.

И добавил , как ему показалось, вполне искренне:

- Знаешь. А ты молодец. Ты один из нас вырвался. Уважаю...

По причине возлияния, на вокзал добирались уже на автобусе. В станционном буфете еще добавили. В итоге завелись как следует. Поэтому прощание получилось веселое и для старичков - довольно шумное. Расстрогало даже проводницу. С трудом вырвавшись от поцелуев, молодым козликом вскочил на ступеньку вагона уже на ходу. И долго махал рукой вслед яркому пятну платья Розы на уплывающем перроне, теперь ж совсем навсегда увозящим детство.

***

Такая вот вышла встреча...

Точнее, такой, в его воображении она могла бы быть! В такое она вылилась эссе, которое подспудно по крупицам писалось долгие годы, можно сказать – всю жизнь.

Дойдя до этой точки, он с тупой сосредоточенностью уперся в экран компа-машинки. Ничего не шевелилось в душе, кроме карусели шпаликовских строк. «Никогда не возвращайтесь... » Ни грусти, ни тоски, на успокоения. И только кривлялось, сквербило сомнение. Но ведь если не возвращаешься, остается сомнение. А вдруг все не так? А вдруг это важно?

И ведь это – мучительно.

Владимир Скрипов