Разговоры с Вилли о Словах

Мы с Вилли, как часто с нами случается, гуляли вдоль длинного прибрежного променада и смотрели на оранжевое солнце, которое завершало свою дневную жизнь в синей глубине океана. Каждая такая прогулка, помимо оздоровительной цели, была для нас поводом обсудить что-то нам интересное. Вилли спросил:

— Меня всегда занимал вопрос: как писатели выбирают заголовки для своих произведений? Ты человек пишущий, вот объясни мне, как это делается?

— Для многих писателей, — сказал я, — придумать название бывает труднее, чем написать само произведение. Это напоминает поиск имени для новорожденного ребёнка, только много сложнее. Нужно не просто повесить ярлык — важно чтобы название привлекало к себе внимание, хорошо звучало на слух, было коротким и главное — ёмко отражало идею произведения. Любой издатель знает, что книгу продают три фактора: имя автора, название, и обложка. Очень непростая задача найти точные слова для заглавия. Иногда получается, но чаще нет. Мы знаем множество удачных названий для книг. Вот, скажем, такие: «Война и Мир», «Жизнь и Судьба», «Воскресение», «Остров Сокровищ», «Отверженные», «Мёртвые Души», «Укрощение Строптивой». Коротко, звучно и ёмко.

Редко бывает, когда удачное имя для книги, как озарение, возникает само собой без особых усилий. Чаще всего писатель долго мучается, ломает голову, но для заголовка ничего подходящего придумать не может. А когда не получается найти нужные слова, решает на это дело махнуть рукой и пойти по проторённой дорожке, то есть взять названием книги имя главного героя. Это уже акт отчаяния! Если вдуматься, такое название — полный абсурд! Каким образом никому пока неизвестное и ничего незначащее имя или фамилия вымышленного персонажа может обозначить книгу, её суть и главную идею? Бессмыслица. Тем не менее, даже величайшие писатели и драматурги ничего лучшего, кроме имени героя, для названия книги или пьесы придумать не могли и горестно решали: сойдёт и так. Ну скажи, как можно было дать такие абсолютно ничего не значащие названия прекрасным произведениям: «Анна Каренина», «Евгений Онегин», «Гамлет», «Ромео и Джульетта», «Оливер Твист», «Егор Булычёв и другие»? Что и кому эти имена, не несущие никакой смысловой нагрузки, говорят?

— Погоди, да неужто великие писатели не понимали, как важно заглавие? — удивился Вилли.

— Конечно понимали, но решали не заморачиваться. Они-то ведь уже были великими и одно их имя с лихвой перекрывало остальные два фактора: и заглавие, и обложку. К примеру, Пушкин, когда выпустил первую часть «Евгения Онегина», был уже так знаменит в России, что в первый же день в лавке на Кузнецком Мосту в Москве весь тираж этой тоненькой книжки с неприметной обложкой расхватали по баснословной по тем временам цене в 6 рублей.

Справедливости ради скажу: изредка случается, что имя главного героя имеет скрытый смысл, и тогда вынести его в заголовок — совсем неплохая идея. Например: имя «Гаргантюа» в книге Рабле по звучанию напоминает часть французский фразы: «Какая большая у тебя [глотка]!» (Quelle-grand-tu-as…). Этот Гаргантюа был большим обжорой и выпивохой, так что имя его очень даже годится для заголовка, и тут у меня к автору претензий нет. А если имя героя никакой нагрузки не несёт, то печально и обидно, когда талантливый автор делает из него заглавие. Конечно, за многие годы мы привыкаем к этим бессмысленным названиям, и они нам кажутся в порядке вещей, но это ведь вопрос привычки, а не здравого смысла.

— У нас — работников науки, та же самая проблема, — вздохнул Вилли. — Когда я готовлю для публикации результаты какого-то исследования, тоже долго мучаюсь с названием. Хотя для нашего учёного брата или сестры не так важно, чтобы название было коротким и благозвучным, однако всегда хочется, чтобы было оно ёмким и информативным. Но это мало, кто умеет делать. Мой научный руководитель, было это много лет назад, заголовки всех своих публикаций скромненько начинал словами: «К вопросу о…», и далее шёл с десяток слов, напоминающий резюме всей статьи. Длинные были у него заголовки и раздражали меня безмерно. Я с ним, с боссом моим, на эту тему спорил, пытался убедить его, что название должно привлекать внимание, а не быть унылым и бесцветным, как глаза чиновника. В пику ему и чтобы слегка подразнить, заголовки нескольких своих статей я начинал со слов: «К ответу на…». От такого моего нахальства он взбрыкивал, но продолжал называть свои статьи «К вопросу о…».

— Хорошо тебя понимаю — сказал я, — помню давным-давно одну свою научную статью я нагло назвал «Разрушение шума в … устройствах». Разумеется, никакого «разрушения шума» там быть не могло, а просто я описывал метод борьбы с помехами, но необычное название цепляло глаз и поэтому статью прочитало много специалистов.

Однако, если не научные статьи, а художественная литература, то здесь сила каждого слова огромна. Что отличает талантливого писателя — так это умение подбирать единственно верные слова и располагать их в правильном порядке. Я уж не говорю про поэзию — там на точном слове вообще всё держится. Недаром Маяковский сетовал, что приходится перебирать «Тысячи тонн словесной руды / Единого слова ради!» Впрочем, с прозой та же задача. Великие писатели, вроде Пушкина, Набокова или Томаса Манна, могли так писать прозу, что она по филигранному выбору слов и сочетанию их напоминала поэзию. Потому они великие, а мы с тобой ходим тут по набережной и ёрничаем…

Литературная работа — это талант плюс кропотливый труд. Серьёзный литератор по нескольку раз перечитывает написанное, меняет слова, полирует фразы, иногда даже вслух себе читает чтобы попробовать слово на вкус и убедиться, что оно то самое, единственно верное в этом месте. Русской язык даёт для этого большие возможности, хотя в нём слов раз в десять меньше, чем в английском. Может потому, что русские слова гибкие и податливые, как воск. Их и не надо много, ведь из одного корня слова можно вылепить множество вариантов, имеющих свои оттенки. Скажем, слово «девочка» можно превратить в девушку, девку, девчонку, деваху, деву, девицу, девулю, и так далее. Для меня главная прелесть русского языка ещё в том, что от места слова в предложении может меняться нюанс и даже смысл фразы. У английского в этом куда меньше гибкости. Но, разумеется, для больших англоязычных писателей это вовсе не помеха. Интересно, что один из самых плодовитых писателей в истории Айзек Азимов (он написал более 500 книг и свыше 90 тысяч статей и писем) быстро строил фразу в голове, тут же печатал на машинке с пулемётной скоростью сразу набело и никогда не перечитывал ни свои рукописи, ни уже изданные книги. Выдернул лист из машинки — и в конверт редактору. Но это случай уникальный, а писатели обычно над словом трудятся в поте лица. Вот, Лев Толстой заставлял свою жену Софью Андреевну переписывать «Войну и Мир» не то семь, не то девять раз.

— Есть такая точка зрения, — заметил Вилли, — что слово само по себе вообще полная бессмыслица потому, что один и тот же предмет на разных языках называется по разному и звучит по другому. Скажем, «ложка» по-английски spoon, по-немецки Löffel, по-итальянски cucchiaio, и так далее. Но какое отношение эти разные по написанию и звучанию слова имеют к реальному предмету?

— Никакого, кроме договорённости так называть этот предмет, — согласился я. — Есть на эту тему ироническая картина бельгийского художника Рене Магритта. Там нарисована курительная трубка, и внизу подпись: «Это не трубка». Магритт свою идею объяснял так: «Картина маслом — это конечно же не трубка, а её изображение на холсте, которое служит лишь зрительным символом трубки». Название предмета есть результат удобства и традиции, не более того. Поэтому многие слова, означающие тот же самый предмет, на неродственных языках звучат по другому.

— Это не всегда так, — сказал Вилли, — есть простые слова, которые везде звучат похоже. Например, слово «мама» произносится почти одинаково и означает именно маму: по-английски «mom», по-немецки «Mama», по-итальянски «mamma», по-французски «maman», по-латвийски «mammy» и так далее. Почему? Для младенца любой расы и национальности самое простое выговорить эти два слога: «ма-ма».

Хотя то, как звучит слово, казалось бы, не имеет никакого отношения к конкретному предмету, в идеале, звук слова должен отражать внешний вид предмета. Но это лишь в идеале, а в реальности так бывает очень редко. Много лет назад жил странный человек по фамилии, если мне не изменяет память, Шерешевский. Он обладал редким даром синестезии, когда органы чувств влияют друг на друга. Например, у человека с синестезией скрипучий звук может вызвать кислый вкус во рту. Так вот, этот Шерешевский не только слышал, но и видел звуки. Он говорил, что русское слово «свинья» неправильное, так как оно никак не соответствует толстому животному, лежащему в грязной луже. По его мнению, звук «свинья» длинный, тонкий и сверкающий, как сабля. Зато, немецкое слово «Швайн» (Schwein) к этому животному подходит совершенно точно, поскольку звук «Швайн» толстый и грязный. Это я к чему? Просто хочу сказать, что талантливый поэт или прозаик, даже если у него нет синестезии, будет подбирать слово не только по смыслу, но и по звучанию.

— Кстати, о смысле слова, — сказал я, — бывает, что для какого-то предмета люди боятся произносить его название. Смысл-то они хотят выразить, однако само слово им не нравится. То ли звучит оскорбительно, то ли странно, а может сам предмет их смущает. Получается чепуха — предмет есть, а названия как бы нет. Например, сказать или написать «лицо» или «живот» — нет проблем, а слово «жопа» — неприлично. Ну не нравится это слово — и всё тут! Придумывают всякие замены, вроде «мягкое место», «седалище», в крайнем случае «задница». Но смысл-то никуда не девается.

— Или вот пример на сходную тему, — поддержал эту мысль Вилли. — Религиозные евреи, боясь нарушить третью Заповедь «Не произноси всуе имени Господа твоего», вместо того, чтобы писать слово «Бог» пишут «Б-г». Похоже, они считают Бога полным идиотом, надеясь обдурить его (или её) таким примитивным способом, заменив одну букву на дефис. Буковку выкинули и всё в ажуре —  заповедь не нарушена. А смысл-то никуда не делся. Ой хитрецы — обвели Бога-простака вокруг пальца! Уж лучше придумали бы какой-то красивый эвфемизм, скажем, вместо «Бог» писали бы «Свет» или «Цветочек», или что-то ещё в этом роде. А то мне за Бога обидно…

— Что ты думаешь по поводу «Новояза», который описал Джордж Оруэлл в книге «1984»? Он этот термин ввёл чтобы обозначить словоблудие в некой выдуманной стране, сильно напоминающей СССР. Оруэллу и в голову не могло прийти, что его сатирическая фантазия реально воплотится в странах Запада под названием «политкорректность» или РС (Political Correctness), где Новояз стал реальным языком. Борцы за РС придумывают особые термины чтобы скрывать или даже подменять смысл слова, если на их взгляд оно звучит как-то принижающе или неблагозвучно. РС — это уж не эвфемизм чтобы подобрать синоним, но смысл оставить. Они новым словом и смысл искажают. К примеру, раньше говорили «страховой агент» (insurance salesman), а теперь стало изящнее: «менеджер риска» (risk manager), или подержанный автомобиль называется «ранее имевший владельца» (preowned), или вместо «негр» или «чёрный человек» говорят «афроамериканец». Слово «инвалид» заменили на «человек с физическими трудностями» (physically challenged), a «дурак» теперь называется совсем мило: «человек с умственными затруднениями» (mentally challenged).

— О да, — подхватил Вилли эту богатую тему, — раньше говорили «гомосексуализм», а теперь «сексуальное предпочтение». Так туманно, что и понять нельзя. Вот, к примеру, если я предпочитаю блондинок, это ведь тоже сексуальное предпочтение, но смысл-то совсем другой.

У либералов есть светлая мечта — поменять язык так, чтобы никого не обидеть словом и всех уравнять. Для них самое пугающее слово «неравенство». Причём во всех смыслах, не только в юридическом, где равенство перед законом безусловно должно быть везде и всегда — тут я полностью на стороне равенства. Но беда в том, что они ненавидят естественное неравенство, которое предопределено законами природы и развития общества. Весь наш мир построен на неравенстве и противоположностях, но для них это невыносимо. Они не в состоянии признавать, что всегда были и всегда будут инь-янь, левое-правое, бедный-богатый, мужчина-женщина, умный-глупый, сильный-слабый, талантливый-бездарный и многие иные противоположности, которые по самой сути своей никак не могут быть равны. Неравенство — это стимул и двигатель прогресса, а им в любом неравенстве видится ущербность. Мне думается, что эти любители всеобщего равенства сами как раз принадлежат к ущербным категориям: к бедным, к глупым, к бездарным. Они с этой природной несправедливостью никак не соглашаются, потому их мечта — насильно всех уравнять, вогнав в прокрустово ложе; причем уравнять не в сторону улучшения, а подрезать каждого до своего уровня. Вниз-то проще, чем вверх; хотят довести всех нас до состояния муравьёв.

Всякая уравниловка обычно начинаются с безобидных и даже красивых слов. Однако, на словах эти люди не останавливаются. Рано или поздно слово становится делом. Слово — это ведь не просто термин: «хоть горшком назови, только в печку не ставь». Беда в том, что они сначала горшком назовут, а потом и в печь затолкнут. Мы это уже проходили, но урок не выучили, а за невыученные уроки История наказывает жестоко. С красивых слов начинались все революции, а чем заканчивались — нам хорошо известно.

— О да! Слово — мощное орудие, — сказал я. — Существует мнение что в России Гражданскую войну выиграли не военные, а ораторы. Большевики прекрасно понимали, что слово города берёт, и говоруны-демагоги у них были замечательные; не то, что у Белых. Недаром, придя к власти, Сталин всех говорунов уничтожил — сам то он оратором был никаким, потому в их страстных речах видел угрозу лично себе.

После переворота, уже в мирное время, чтобы отмежеваться от проклятого прошлого большевики стали переделывать слова и коверкать богатый русский язык на свой «революционный» лад. Кончилась кровавая гражданская война, началась война со словами. У них всё стало классовым, лингвистика тоже. Доходило до полного идиотизма. Меняли названия улиц и городов (помнишь, у Ильфа и Петрова «Улица имени Лошади Пржевальского»?), меняли названия должностей и ведомств: министры стали комиссарами и наркомами, министерства — наркоматами; где только можно к словам цепляли приставку «красный». Но не в смысле «красивый», а в смысле цвета крови: красноармеец, красная профессура, краснознамённый, краснофлотец, и т.д. Детям давали жуткие имена. Как тебе девочки Даздраперма и Лаилья? Это соответственно значит «Да здравствует Первое Мая!», и «Лампочка Ильича». Или вот мальчик по имени Пофастал («Победитель фашизма Сталин»). Было, было такое безумие! А ещё слова съёживались и сливались: комбед, Коминтерн, рабфак, пролеткульт, ликбез, шкраб (школьные работники), ВСЕГЕИ («Всероссийский научно-исследовательский геологический институт»). А уж каким неиссякаемым источником новых слов стал уголовный мир! Прошло более 100 лет после большевистского переворота, а Россия до сих пор ботает по фене.

— У них был нестерпимый зуд переделывать слова, — заметил Вилли. — После 17-го года изменили даже календарь, перешли на пятидневку и поменяли названия дней недели на цвета: жёлтый, розовый, красный, фиолетовый, зелёный, а нерабочий день стал называться «непрерывкой». Затем перешли на шестидневку и ввели новые названия дней недели: «первый день», подразумевая понедельник; «второй день», подразумевая вторник, и так далее. Язык революции был языком лживых слов.

— Эта мода на ложь говорить одно, а подразумевать другое не в России родилась. Большевики переняли могучую идею перекраивать слова у французской революции конца 18 века. Тогда французы изменили календарь и придумали новые имена для месяцев: Жерминаль, Флореаль; потом там ещё были Термидор, Брюмер и прочие. К счастью эта дурь долго не продержалась, лет 12. Потом, правда, к ней на короткое время вернулись 70 лет спустя, в дни Парижской Коммуны. Так что большевики здесь шли в арьергарде, но сильно не отставали. Ложь стала орудием политики. Врали всегда, везде и по любому поводу. Даже в названии страны «СССР» каждое слово было обманом: Союз (никакой это был не союз, а насильственное присоединение) — Советских (никаких Советов там не было) — Социалистических (социализмом и не пахло) — Республик (то были не республики, а колонии). Так что весь их коммунистический Новояз был сплошной ложью. Трагедия нашего времени в том, что эта старая мода играть лживыми словами захлестнула весь в прошлом свободный Мир. Если не остановить эту напасть под названием политкорректность — жди большой беды.

— А что же делать? — спросил Вилли, — есть ли какой способ избавиться от PC с Новоязом через плечо?

— В свободных странах, я думаю, единственный способ — это всем людям, у которых есть голова на плечах, не стесняться говорить и даже кричать слова правды. Не оглядываясь на то, что тебя будут обзывать расистом, шовинистом, фашистом, человеком без сострадания и жалости, и ещё множеством разных нехороших слов. На всех перекрёстках, в печати, в интернете, на ТВ, везде и всюду надо кричать: «Люди! Раскройте уши и глаза! Король-то голый!». Называйте всё своими именами: белое — белым, а не «расистским», красное — красным, а не «прогрессивным», а чёрное — чёрным, а не «афроамериканским». Только так можно вернуться в нормальный человеческий облик. Только так…

Яков Фрейдин

©Jacob Fraden, 2019

Вышел из печати сборник рассказов Якова Фрейдина «Степени Приближения»
Его можно заказать в электронной форме:
В России
В других странах
Бумажный вариант можно купить на Амазон
Веб–сайт автора: www.fraden.com