Вы здесь
«И вот опять, подмяв наш стыд, шпана страной руководит и нам подпевкой быть велит...»
Вдова Николая Бухарина через много лет после ареста и расстрела мужа вспоминала: «Квартира наша была мертва в дни, предшествовавшие аресту, ни одна живая душа не осмеливалась посетить того, кого газеты ежедневно обвиняли в неслыханных преступлениях. Решилась лишь на это Августа Петровна Короткова, работавшая секретарем Н.И. в «Известиях» – пришла проститься и рыдала… Гробовую тишину квартиры нарушали чаще всего фельдъегери, приносившие очередную пачку клеветнических показаний на Бухарина, да еще трижды звонил почтальон: принес письма от Бориса Пастернака и телеграмму от Ромэна Роллана».
Борис Леонидович вовсе не был образцом героизма, но он просто не мог допустить все те ужасающие вещи, которые говорились и писались о Бухарине в 1937 году – и написал ему, что никогда не поверит в его предательство. Он оставил письменное доказательство своего хорошего отношения к «врагу народа» в тот год, когда люди вырезали на фотографиях лица арестованных, вырывали из книг страницы с их именами. Ну а как иначе? Бухарин называл Пастернака лучшим поэтом современности, Пастернак его уважал. Точка.
Через двадцать один год, когда вся страна обрушилась на Пастернака, которому была присуждена Нобелевская премия за «Доктора Живаго» - роман, который 99 процентов из громивших даже не видел («Я ПастернакА не читал, но скажу…), речь уже не шла о жизни и смерти, как в 37-м. Ну, конечно, на кону стояли другие важные вещи – возможность печататься, спокойно жить, материальное благополучие, хорошие отношения с начальством.
И сразу удивительным, подчас непредсказуемым образом проявилась человеческая натура. То, что разнообразные «генералы от литературы» рвались на трибуну, чтобы назвать Пастернака предателем, вряд ли кого-то удивило. Скорее удивляло то, что нашлись люди, которые этого не сделали. Как было отмечено в записке отдела культуры ЦК: «поэт Кирсанов, в свое время превозносивший Пастернака, не высказал своего отношения к обсуждавшемуся вопросу». Твардовский, Ваншенкин и еще несколько человек все время выходили то в буфет, то покурить – чтобы не присутствовать при происходившем. Всеволод Иванов, друживший с Пастернаком, не пришел, заявив, что он болен. А другой друг поэта, Николай Тихонов, председательствовал на одном из разоблачительных заседаний. На заседании московского отделения союза писателей председателем был Сергей Смирнов – уважаемый человек, фронтовик, как раз незадолго до этого написавший нашумевшую книгу о Брестской крепости, где он пытался за мифом увидеть правдивые истории реальных людей.
Пройдут года, и публичные нападки на великих станут чуть ли не нормой. Литераторам предстояло еще исключить из союза писателей Солженицына, подписывать письма с осуждением «Архипелага ГУЛАГ», ученым и все тем же писателям – с осуждением академика Сахарова, шахматистам – выражать возмущение бегством из СССР Виктора Корчного. При этом в каждом случае были люди, которые свои подписи не ставили. Вот не ставили – и все.
Прошли десятилетия, и вдруг мы видим возрождение официально организованных публичных шельмований. Собирается никому до вчерашнего дня не ведомая «Комиссия ученого совета НИУ ВШЭ по академической этике» и, проведя заочное голосование ( теперь, в эпоху новых технологий, и больным не скажешься – разве что если в кому впасть), рекомендует выдающемуся ученому, замечательному филологу Гасану Гусейнову извиниться перед общественностью за то, что он написал ( как всегда умно и точно) о русском языке на своей личной странице в фейсбуке. Решение это принимается семью голосами против одного, и, очевидно для того, чтобы нам совсем уж не скучно было, еще и не говорится, кто был этот единственный приличный человек.
Не сомневаюсь, что имя этого человека достаточно быстро выяснится ( мне-то кажется, что я и так его знаю), но вот ведь какое дело – Галич писал о разоблачителях Пастернака: «Мы будем помнить этот смех и эту скуку, Мы поименно вспомним всех, кто поднял руку». Но если сегодня посмотреть на список выступавших с осуждением Бориса Леонидовича, то понимаешь, что там почти некого и вспоминать – большая часть этих имен уже полностью забыта. И никого не интересуют те соображения, по которым они тогда замазались – страх, пресловутая партийная дисциплина, просто гнусность характера или еще что-то. А вот для Бориса Слуцкого воспоминание о его выступлении против Пастернака стало одним из самых ужасных мучений его жизни. Некоторые даже считают, что развившаяся у него ближе к концу жизни душевная болезнь во многом была порождена многолетними укорами совести.
Вывод: если у тебя есть совесть, то лучше бы ее поберечь, а то неизвестно, как она дальше с тобой поступит. А если у тебя совести нет, то будь готов к тому, что жизнь свою ты пройдешь унылым ничтожеством, сколько бы книг ты ни выпустил, сколько бы лекций ни прочитал.