Хотят ли русские свободы?

Я уезжал из СССР в полной уверенности, что знаю свою страну, как облупленную. Провел я в ней немалый срок, 44 года. Пожил и побывал в разных ее краях, от Белоруссии до Восточной Сибири и от Ленинграда до Крыма и Закавказья. Пока, наконец, не понял, что надо уезжать. Валить, как говорят нынче в России. Решиться на такой шаг осенью 1973 года, на ранней стадии «третьей волны», когда подавший документы в ОВИР немедленно превращался в изгоя, отщепенца и предателя, меня заставило ужесточение контроля над культурой: я оказался органически неспособен включить «задний ход» и вернуться к дооттепельным правилам игры.

Расстаться навсегда с родными палестинами помогло мне и то, что я успел побывать ЗА их пределами. Увидеть своими глазами уголок мира, лежащего по ту сторону Железного занавеса. В конце августа 1965 года я, молодой член Союза советских композиторов, оказался в большой группе работников искусств, направляющейся на Эдинбургский фестиваль — с заездом в Лондон. Это было редкостью в те времена — попасть в капстрану без предварительной проверки-проварки в стране социалистического лагеря. Где-то на третий или четвертый день сумасшедшего бега по британской столице обращаю, наконец, внимание на местную публику. И тут до меня вдруг дошло, что я попал не просто в другую страну, а в другую цивилизацию.

Дух западной свободы, о котором я много слышал, но плохо себе представлял, перестал быть абстракцией, он материализовался в шедших по улице людях. У них было спокойно-доброжелательное выражение глаз и лиц, иная манера держаться и общаться — прямая, непринужденная, без настороженности, без боязни посторонних глаз и ушей. Они излучали независимость, уверенность в себе, внутреннее достоинство. Думаю, что если бы не этот «момент истины», вряд ли бы я — при моей органической нелюбви к конфронтации и склонности к компромиссу — решился на отъезд, да к тому же еще и столь ранний. Образ свободы, явившийся мне на лондонской улице, неудержимо влек за собой, как доктора Фауста — образ юной Маргариты. Он помогал мне и потом, в трудные времена привыкания к новой жизни, когда я учился дышать воздухом этой иной цивилизации…

2.

Самым большим сюрпризом, если не потрясением, было то, что мое решение уехать у кое-кого из моих новых сограждан вызывало искреннее недоумение. Встречали они меня радушной улыбкой и неизменным: Welcome to the United States! Но к улыбке и приветствию сплошь и рядом примешивался некий диссонанс, проскальзывала тень то ли сомнения, то ли замешательства. Некоторые, однако, осмеливались поставить вопрос ребром: «Why did you leave? Почему уехал? Чего тебе не хватало в стране, где нет экономических кризисов и безработицы и есть бесплатные медицина и образование?»

Впервые такой вопрос был задан мне в первый же день нашего с моей женой Лидой прибытия из Рима в Де-Мойн, столицу штата Айова, где проживал мой американский дядя Герман Фрумкин. Мы сидели в ресторане, куда дядя пригласил в нашу честь своих близких друзей. Пытались управиться с роскошным, невероятного размера стейком и, попутно, поддерживать разговор с гостями. Что было очень непросто, поскольку гости не говорили по-русски, а наш английский был в состоянии близком к эмбриональному.

— So, why did you leave? — повернулся ко мне сидевший рядом крупный, цветущего вида мужчина средних лет (как выяснилось потом — славянских кровей).

С помощью дяди, за 60 лет жизни на чужбине не забывшего родной язык, я склеил несколько английских фраз — про дефицит свободы, про застой в экономике и культуре, про ложь государственной пропаганды, про чувство безысходности и исчерпанности жизни…

— Кажется, я понял в чем тут дело, — улыбнулся мой сосед. — Вы бы никогда не уехали, если бы жили не в Советском Союзе, а в Китае!

— Это почему? — пролепетал я, чуть не подавившись куском безразмерного айовского стейка.

— Потому что СССР после смерти Сталина заметно обуржуазился. Там уже нет чистого, стопроцентного социализма. Такого, какой создан в КНР великим Мао Цзэдуном!..

«Чертовщина какая-то», подумал я. И решил, что этот любитель чистого социализма — большой оригинал. Или не совсем здоров на голову. Увы, оба диагноза оказались ошибочными…

В колледже Оберлин, куда мы приехали в начале августа того же года, мои коллеги, преподаватели гуманитарных дисциплин, считавшиеся специалистами по Советскому Союзу, предпочитали не задавать вопросов, а терпеливо меня просвещать. С целью развеять досадные заблуждения, присущие эмигрантам всех трех волн, а также советологам правого толка — отпетым реакционерам, называющим советский режим тоталитарным и даже в чем-то родственным фашизму. Да, признавали они неохотно, интеллектуалам, людям творческим там пока еще не вполне уютно, но зато трудящиеся массы — рабочие и крестьяне — живут вполне прилично. Скромно, без излишеств, но и без боязни потерять работу. Полная занятость, уверенность в завтрашнем дне, все сыты. Да, бывают перебои со снабжением, но со временем и это наладится.

Говоря о преимуществах советского социализма и неизлечимых язвах загнивающего Запада, мои просветители оперировали хорошо знакомыми мне марксистко-ленинскими аргументами. Я быстро сообразил, что передо мной люди верующие, зашоренные, каким я был сам еще сравнительно недавно, почти до конца 1950-х. И к их объяснениям-увещеваниям относился внешне спокойно, острых ситуаций избегал. Сорвался я только один раз. Когда услышал аргумент, очень уж странно прозвучавший в устах западного левого либерала. И показавшийся мне несправедливым и оскорбительным для народа покинутой мною страны.

3.

Это случилось на лекции в большой аудитории, где собрались студенты четвертого курса всех специальностей, без пяти минут выпускники Оберлинского колледжа. Выступить на традиционном, проводившемся раз в год, форуме для четверокурсников пригласили авторитетную и любимую студентами Хезер Хоган, читавшую курсы по русской и советской истории. Свою лекцию она посвятила американо-советским отношениям и под конец заговорила о том, как следует правительству США относиться к диссидентскому движению в СССР. Совет был четким и однозначным: проявлять в этом вопросе сдержанность и осмотрительность, помощь инакомыслящим не оказывать — стоит ли осложнять отношения с мощной ядерной державой действиями, которые заранее обречены на неуспех?

Закончив лекцию, профессор отхлебнула воды из пластиковой бутылки и предложила задавать вопросы. Я вскочил первым.

— Правильно ли я вас понял, Хезер? — спросил я каким-то не своим, странно дрожавшим голосом. — Вы против того, чтобы Вашингтон оказывал поддержку советским правозащитникам, включая таких, как академик Сахаров? На каком основании?

— На том основании, что правозащитники и, в частности, Сахаров и его окружение, являются маргиналами, не имеющими в СССР никакого будущего, — произнесла докладчица, снисходительно улыбнувшись. — Их цель — установить демократию западного образца. Так ведь? А она в России невозможна в принципе.

— То есть, как невозможна?! — Тут мой голос задрожал еще заметнее. — Объясните!

— Очень просто. Русским людям чужда идея личной свободы, им чужд индивидуализм, и коллективистское советское общество их вполне устраивает. В стране тихо и спокойно, протестуют одни лишь маргиналы-мечтатели, которых там можно по пальцам пересчитать.

Я не поверил своим ушам. Левая интеллектуалка, которой сам бог велел быть пламенной интернационалисткой, объявляет самый многочисленный народ Европы с богатой и сложной культурой органически неспособным к жизни в условиях свободы? С какой стати? Из желания защитить от маргиналов-мечтателей многообещающий социальный проект, сулящий рождение нового общества, свободного от язв капитализма?

Чуть позже, оправившись от шока, я вспомнил, что ведь и высоко чтимые западными левыми Маркс и Энгельс могли, забыв об интернационализме и классовом подходе к истории, поставить крест на целом народе — если он насквозь пропитан зловредным капиталистическим духом. Или очень уж далеко и безнадежно отстал в своем историческом развитии. Скажем, кто глубже всех народов погряз в капиталистическом грехе? Евреи! И настолько в нем увязли, что их придется убрать с исторической сцены, растворив в окружающей среде. Эту светлую идею Карл Маркс высказал в статье 1844 года “К еврейскому вопросу”:

Что есть мировая основа еврейства? Корысть. Что есть мировой культ еврея? Торгашество. Кто его настоящий бог? Деньги… Деньги — это ревнивый бог Израиля… Банкнота — вот подлинный бог еврея!

Евреи — так уж сложилась их историческая судьба — олицетворяют капиталистические начала в человеческом обществе. Для того, чтобы преодолеть эти начала, необходимо растворить еврейство в окружающей их среде. Иными словами, сделать так, чтобы они исчезли.

Карл Маркс “К еврейскому вопросу”(1844 г.)

Доставалось от Маркса и русским: нация сомнительного происхождения, народ, скорее всего, не славянский, а пришлый — потомок то ли татар, то ли монголов, который не способен к развитию, не стремится к модернизации. Так как живет в государстве варваров, политика которого остается неизменной на любом отрезке истории…

4.

О том, что русскому народу свобода не так уж и нужна для полного счастья, я услышал за несколько лет до инцидента в Оберлине. Прозвучал он, однако, не из левого лагеря и не из американских уст. Молодой ленинградский социолог Дмитрий Шалин был умен, прозорлив и рано понял, что он и социализм — две вещи, абсолютно несовместные. Дима уехал из СССР в 1975 году. Нас познакомил мой приятель, известный (благодаря его нашумевшим статьям в «Новом мире» Твардовского) социолог и философ Игорь Кон, который был его научным руководителем: Игорь отправил Диму для участия в неслыханном по тем временам телевизионном диспуте, который мне удалось — с помощью молодежной редакции Ленинградского ТВ — провести в прямом эфире. Спор шел о двух музыкальных прочтениях пяти стихотворений Окуджавы — о «самодеятельном», авторском, и об одобренной властями версии классика советской песни Матвея Блантера. Димина реплика оказалась самой умной и острой. Мы подружились, и когда он приехал в Америку, я устроил ему выступление в Русской летней школе Норвичского университета в Вермонте. Тему он предложил такую: как в Советском Союзе воспитывают детей и юношество — активных членов общества, будущих строителей социализма и коммунизма. Рассказ получился ярким и увлекательным, Дима не скупился на примеры из собственной жизни, благо детство и юность были у него совсем недавно. Когда отзвучали аплодисменты, докладчик сказал, что готов ответить на вопросы, но хочет предупредить, что обрисованную им систему воспитания ни в коей мере не считает порочной. В том смысле, что она идеально подходит для России, и добиваться ее изменения он категорически не рекомендует.

Зал замер в недоумении. Димин постскриптум к нарисованной им картине индоктринации, превращающей миллионы детей в послушные винтики государственной машины, никак с этой картиной не вязался. Сюрреализм какой-то. Гротеск. Театр абсурда…

После томительной, напряженной паузы посыпались вопросы.

— А почему эта система, если она органична для России, не подошла лично вам, молодому ее гражданину? — спросил кто-то из аспирантов. — Почему вы эмигрировали?

— Потому что я — выродок, — усмехнулся Дима. — Понимаете? Я — один из горсточки советских людей, которые уродились ненормальными, чокнутыми — с точки зрения принятых в России критериев и норм. Мы — ничтожное меньшинство, родившееся с генетическим дефектом: у нас есть чувство собственного достоинства и желание быть личностью, а не винтиком. Инакомыслие на моей родине считается патологией. Диссидентов сажают в психушки и пытаются их лечить. А я лечиться не захотел — и уехал.

— Но откуда у вас убеждение, что это навсегда? Что русские никогда не будут свободными? — этот вопрос звучал особенно настойчиво.

Из Диминых ответов мы узнали, что Россия тут не одинока: есть еще немало народов, которые вполне обходятся без демократии, плюрализма, свободы слова, капиталистической экономики. У них такой культурный генотип, сложившийся исторически на протяжении столетий. И преобразиться он может только в результате мутации, которая возможна лишь при одном условии: если происходит полная катастрофа, государство разваливается, и на обломках прежней национальной общности формируется обновленная нация.

Дима держался спокойно, на наши разгоряченные вопросы и реплики отвечал тихим, бесстрастным голом, строго придерживаясь академического, сугубо научного языка. Я никак не ожидал от него такого подвоха: мой протеже, ненавистник тоталитаризма и автократии, убежден, что некоторым народам только такие режимы и нужны! И будут нужны всегда, пока эти народы живы! Мне на минуточку показалось, что передо мной не ученый, а судья, выносящий приговор населяющим Землю народам. Одним суждено жить свободно, другим — в добровольном рабстве.

Я поинтересовался, что думает докладчик о будущем немцев. О народе, 12 лет жившем при тоталитаризме и — на востоке страны — сохраняющем тоталитарный режим иного типа. «Нацизм был результатом временного помрачнения национального сознания, — не моргнув глазом ответил Дима. — И коммунизм в Германии тоже не приживется: это западно-европейский народ, который рано или поздно объединится на демократической основе». И тут мы с ним стали перебирать нацию за нацией. Я называю, а Дима назначает ей судьбу, вытекающую из ее истории. Одной выпадает вечное демократическое будущее, другой — вечное авторитарное.

5.

Жесткость этой схемы, которую я тогда принял в штыки, а потом признал лишь частично (о чем читатель узнает ниже), что-то мне смутно напомнила: а не отрыжка ли это отвергнутого Димой марксизма? Той его известной черты, которая получила название детерминизма и обусловила чрезмерную категоричность некоторых марксовых выводов и предсказаний?

Со временем я отказался от этой мысли и решил, что Димина идея о двух типах наций, свободных и несвободных, могла быть почерпнута у непримиримого противника марксизма, австрийского и английского философа Карла Поппера (1902–1994), автора учения о закрытых и открытых обществах. Закрытым он называл общество со статичной социальной структурой, ограниченной мобильностью, невосприимчивостью к нововведениям, традиционализмом и коллективистской ментальностью. Открытое общество, напротив, обладает динамичной социальной структурой, высокой мобильностью и способностью к инновациям. Оно ценит человеческие права, индивидуализм, демократию и плюрализм мнений. К закрытым обществам новейшего времени Поппер относил СССР и нацистскую Германию.

Может ли закрытое общество эволюционировать и со временем превратиться в открытое? В фундаментальном двухтомном труде Поппера («Открытое общество и его враги», 1945, русский перевод издан в 1992 г.) нет прямого ответа на этот вопрос. Ученый избегал высказываний и формулировок, звучащих, как предсказание. Он говорит лишь о том, что такой переход исключительно, невероятно труден и поэтому весьма и весьма проблематичен. Труден потому, что переход от закрытого, архаического по своей сути, общества к открытому требует кардинальной перестройки сознания, отказа от вековых обычаев и привычек. Людям надо научиться самим принимать решения, которые раньше принимались за них поводырями общества, и жить в мире, где все одинаково свободны и лишены твердого руководства. В мире, который находится в непрерывном движении, постоянно меняется и обновляется.

6.

Проблема усугубляется тем, что закрытое общество препятствует развитию открытого сознания во всех его слоях, включая высокообразованных интеллигентов, научную и художественную элиту. Американский славист и владелец легендарного издательства «Ардис» Карл Проффер (1938–1984), не раз побывавший в СССР, с удивлением обнаружил, что у российской интеллектуальной элиты не так уж много общего с их западными коллегами.

«Во время поездок в Россию, — вспоминал он в мемуарах, вышедших в России в 2017 году под названием «Без купюр» — я сотни раз задавал вопрос “Верите ли вы в абсолютную свободу слова?” и лишь однажды получил в ответ решительное и безоговорочное “да” — от переводчика Фицджеральда. Во всех остальных случаях мне отвечали утвердительно, но затем выдавали перечень оговорок и ограничений, подробно объясняя, почему эти исключения так необходимы для истинной свободы слова. Солженицын все еще занимается этим и сейчас».

Александр Исаевич в те годы уже проживал в США. Его рассуждения и рекомендации относительно опасностей неограниченной свободы слова (например, в Гарвардской речи или в эссе «Наши плюралисты») подтверждают одно из заключений Проффера, подсказанных ему опытом общения с русскими литераторами: антисоветизм и открытость ума — не совсем одно и то же. Став врагами советской идеологии и тоталитарной власти, мы не становимся автоматически стопроцентными демократами. Антисоветски направленное мышление далеко не всегда сочетается с западной системой ценностей. У него другие принципы, родственные, как ни странно, принципам отвергнутого нами советского мышления. Мы, выросшие в русско-советской культуре, не в силах полностью избавиться от впитаных с детства упрощенных, «черно-белых» оценок, привычек, реакций, комплексов.

(«Зачем Америке частные университеты? — спросил меня как-то Ефим Григорьевич Эткинд. — Кому нужна эта их независимость, этот разнобой в учебных программах?» На мой встречный вопрос: «А что плохого в том, что университетами управляют сами профессора и ученые, специалисты своего дела, а не государственные чиновники?», он так и не дал вразумительного ответа… Разговариваю с бывшим ленинградцем, ветераном Великой Отечественной, прожившим в Америке четверть века. Он очень недоволен американской армией: не умеет воевать, проявляет чрезмерную гуманность. «У нас, когда во время наступления в польской деревне стояли, солдата нашего убили — так мы ее с землей сровняли, ни одного из местных в живых не осталось. Чтоб другим неповадно было. Сталин был прав — только так и можно победить»…)

Карла Проффера поразило, в частности, то, как болезненно реагируют его русские друзья на возникающее в ходе разговора несовпадение взглядов:

Для нас оставшиеся после беседы разногласия так же нормальны, как соль на столе, но для русских неразрешенные противоречия зачастую означают дальнейшее молчание в телефонной трубке и конец взаимной откровенности. На смену терпимости пришло презрение, и хрупкие контуры свободного общества грозили распасться. Русские не хотели согласиться с тем, что самое незначительное в человеке — это его взгляды…

(Самое незначительное в человеке — это его взгляды… «Любые взгляды?» — спросил бы я Карла, если бы услышал от него такое в пору наших частых встреч в его издательстве, когда готовился к печати составленный мной сборник песен Окуджавы. Думаю, что он имел в виду взгляды сколь угодно разные, но все же приемлемые в приличном обществе. Разногласия и противоречия касались, по-видимому, частных вопросов, а не коренных, принципиальных, глобальных. Из-за которых, должен признаться, рвались как раз в те годы мои дружеские связи. Мог ли я, при всем желании быть максимально толерантным, сохранить близкую дружбу с людьми, которые одобрили удушение Пражской весны? Или присоединились к гонителям композиторов, вышедших за рамки осточертевшего соцреализма? В наши дни мы теряем друзей и единомышленников из-за того, что они не так, как мы, оценивают то, что происходит в России, любят Путина и желают ему успеха в благородном деле восстановления Империи… А что сказал бы профессор Проффер сегодня о толерантности американцев, оказавшихся — после президентских выборов 2016 года — по разные стороны идеологических баррикад и прекративших общение с близкими друзьями и родственниками? «Меняется страна Америка…» — как в воду глядел — 60 лет назад! — ленинградский поэт Владимир Уфлянд.)

Уезжая в эмиграцию, мы увозим с собой категоричность суждений и убеждение, что компромисс — это проявление слабости и пораженчества. И удивляемся упорству, с которым западные люди ищут компромиссное решение разногласий. И идут на уступки, чтобы разрядить конфликт. Эту разницу между двумя этическими системами, советской и американской, очень точно подметил и объяснил в свое время советский и американский психолог и математик Владимир Лефевр в книге «Алгебра совести».

7.

— А на кой мне эта их хваленая терпимость, — взвился как-то отчаянный спорщик Наум Коржавин, наш друг и коллега по Русской летней школе Норвичского университета. — Да и никакая это не терпимость, а рав-но-ду-ши-е! И больше ничего!

Эма всегда был предельно откровенен и не скрывал своих взглядов и пристрастий. Громко горевал, когда рухнул Советский Союз. «К распаду империи отношусь как к распаду жизни», — написал он в Москву журналистке Зое Ерошок. Тяжело переживал потерю Россией Крыма, когда — после краха СССР — он отошел Украине.

Имперский вирус проснулся в те судьбоносные дни и в другом русском поэте, выдавленном в эмиграцию чуть раньше Коржавина: Иосиф Бродский откликнулся на отделение Украины стихами, полными великодержавной обиды, гнева и грубой брани:

…Скажем им, звонкой матерью паузы медля строго: скатертью вам, хохлы, и рушником дорога!
Ступайте от нас в жупане, не говоря — в мундире,
по адресу на три буквы, на все четыре стороны.
Пусть теперь в мазанке хором гансы
с ляхами ставят вас на четыре кости, поганцы.
Как в петлю лезть — так сообща, путь выбирая в чаще,
а курицу из борща грызть в одиночку слаще.
Прощевайте, хохлы, пожили вместе — хватит!
Плюнуть, что ли, в Днипро, может, он вспять покатит…
                                         Иосиф Бродский, На независимость Украины

В 1997 году Коржавин публично признался «городу и миру», что был и остается сторонником сохранения империи:

Прошу не забивать меня каменьями, но я империалист. Я как был им, так и остался. Я не насильственный империалист, я никого не хочу захватывать, не хочу отвоевывать Севастополь силой. Но кто завоевал Крым? Империя! Вы же против империи. Когда прибалты отделялись от нас, они отделялись не от рабства, а от свободы. Когда было рабство, они сидели смирно. Когда вместе надо было выходить к свободе, занялись более интересными вещами. Армянам я уж точно всегда сочувствовал, но в тот момент, когда надо было вместе спасаться, они оказались такими же русскими интеллигентами, как мы с вами. Во всяком случае, по уровню безответственности.

Иными словами, народы СССР должны были добиваться свободы, дружно взявшись за руки и оставаясь в имперских рамках. Когда страны Балтии начали добиваться ухода из империи, Наум Моисеевич призвал (в «Литературной газете») деятелей культуры этих стран одуматься и не расторгать брак с Россией. Ему ответили, что это был не совсем брак: «Нас изнасиловали!» Отвергнув призыв русского поэта, прибалты двинулись к свободе сами и уже добились некоторых успехов. В то время как Россия, после неудачных экспериментов со свободной экономикой и демократией, переменила курс и двинулась в обратном направлении, к обществу закрытого типа. Русский язык обогатился новыми словами: прихватизация, дерьмократия, демшиза, либераст, Гейропа. Американцы, пытавшиеся помочь русским модернизировать страну в 90-е годы, превратились в презираемых и ненавидимых америкосов—пиндосов. Сталин, считавшийся одно время тираном и убийцей миллионов, стал эффективным менеджером и великим стратегом, победившим фашизм.

8.

Движение вспять резко ускорилось в начале 2014 года, когда — в ответ на украинскую «Революцию достоинства» — Москва аннексировала Крым. Воспетый Окуджавой в 60-е годы «союз друзей» — цепочка свободолюбивых интеллигентов, разрушить которую «вожделенно жаждет век» — стал дробиться и распадаться. Из нее в одночасье выпало 512 звеньев, среди которых немало известных в России и за ее пределами людей. Тех, кто поставил свою подпись под письмом «Деятели культуры России — в поддержку позиции Президента по Украине и Крыму». Нашлись и такие, кто подписался под другим письмом Президенту, осуждающим его политику. Сколько их набралось? 34 (тридцать четыре)…

Были ли неприятности у подписантов альтернативного письма? Были. Но не столько со стороны властей, сколько от тех, кто еще недавно находился в интеллигентской цепочке, но не смог устоять против поманившего их мифа о Великой России — вечной собирательнице и благодетельнице ближних и дальних племен и народов. Очень их задело то, что горсточка их коллег осмелилась не согласиться с Национальным лидером, вернувшим России Крым с Севастополем и приступившим к усмирению обнаглевших укров. Один из первых залпов по «русофобам-фашистам» произвела Юнна Мориц:

Путин — писательской славы король,
Путин — писательской славы отрада,
Ненависть к Путину — это пароль,
И никакого таланта не надо!
Ненависть к Путину — как бандероль
В западный рай из российского ада…

Особенно громко прозвучали тогда, в 2014-м, стихи Новеллы Матвеевой, написанные в новом для нее — политико-публицистическом — жанре. Тихий и чистый голос талантливейшего и неподкупного поэта неожиданно окреп, напрягся, налился металлом и ядом:

Крым
(Чьи-то «мнения»)

Вернулся Крым в Россию!
Как будто б не к чужим?
Но кто-то ждал Мессию
И вдруг такое! — Крым!

Вернулся (ты, похоже,
Занёсся, гений мест?)
И Севастополь тоже.
(«— Какой бестактный жест!»)

Перекалился цоколь
Различных адских ламп…
«— Вторженье в Севастополь!» —
Скрежещет дама-вамп.

«— Столь дерзкое вторженье
«Любой поймёт с трудом.
«Как так? — без разрешенья «
Да с ходу — в отчий дом?..

Другое стихотворение названо и замыкается зловещим словом из арсенала 1930-х годов:

Контра

Бывало всякое… Сегодня ж —
На ловкачей дивись, Фемида;
Для них предательство — всего лишь
«Одно из мнений» индивида!

Брависсимо! Гляди, как ловко;
Предательство — всего лишь «мненье»!
Измена — «выбор точки зренья»!
Вредительство — «талант, сноровка»!..

А впрочем, радиоэлита
На стороне врага — открыто;
Всё меньше игр двойного спорта.

Скажите ж мне: с какой печали
Их «оппозицией» прозвали?
Не оппозиция, а КОНТРА!

Третье стихотворение, «Разгул», — гневная речь в защиту оболганного вождя народов, Иосифа Виссарионовича Сталина.

Разгул

Затвердили: «Сталин… Сталин…»
Хитрый сброд нечист и мелок:
Он под Сталина подставил
Много собственных проделок.

Кто бы как вождя ни понял, —
На Руси не он гапонил.
И не с ним (хорьки проекта)
Уговаривались те, кто
Пытки тайно узаконил.

Мы в предателях увязли;
Их — уж вон какая сила!
Но откуда же вы взяли,
Что при нём их меньше было?

Не вчера взвились их своры!
Не вчера — в переговоры
С чёрным Воландом пустились…
Диво ли, что их терроры
Против них оборотились?

Их деяний, слишком гнусных,
Не оправдывайте, детки.
Ан неймётся снять вину с них?
Это ж были ВАШИ ПРЕДКИ!

Из коллекции Якиров,
Тухачевских… Им подобных…
Отчего загинул Киров?
Не от их ли козней злобных!

Не проскакивайте мимо;
Умилительное — рядом;
Разве Горького Максима
Не они убили ядом,
А Есенина — забили?

Тут кошмар да на кошмаре…
Сталин? Дело глубже. Старе.
А как сил-то накопили, –
Не они ль вождя гнобили,
Чтоб задумался о каре?

Осади назад, вонючки!
Оскользнётесь на развилке!
Доведут же вас «до ручки»
Ваши адские дразнилки!

Нет-с. Не чешут и в затылке.

Разгулялась мариула –
Навлекла на табор горе!
И, — как следствие разгула, –
Кара. Грянувшая вскоре.

Плачут нажранные рожи,
Что безвинно сгинул кто-то…
Плачьте, дети: — это тоже
Ваших родичей работа!

Тех, кто в кайфе угорелом,
Завладел наганным делом.
Чьих садизмов личных залежь
На Империю не свалишь.

Тех, кто нам готовил «счастье»,
Расписавшись так знакомо
На «обломках самовластья»
И… Ипатьевского дома.

Прочитал я все это с горечью и болью: будто кто-то ножом полоснул по сердцу. В котором Новелла занимала прочное место рядом с Окуджавой, Галичем, Высоцким…

Как ни стараюсь, не могу соединить эту Новеллу с той, которую знал тогда, в той жизни. В крохотной однокомнатной квартире которой на Малой Грузинской слушал ее песни и обсуждал ее статьи о том, почему нужна людям вольная, независимая «поющаяся поэзия». Они были слишком смелыми по тем временам и были забракованы журналом «Советская музыка», где Новелла хотела поддержать меня в полемике о бардовской песне, и издательством «Музыка», которое выбросило ее эссе «Как быть, когда поется» из составленного мною сборника «Поэзия и музыка». Незадолго до отъезда в эмиграцию получаю от нее письмо: «Вот вам стихи взамен тех злополучных статей». Стихотворение называлось «Ласточкина школа». Так же был озаглавлен и присланный ею новый поэтический сборник. Нахожу стихотворение, давшее название книжке. Над ним надпись: «Владимиру Фрумкину»… Восемь строф, миниатюрная поэма, в которую вошли крамольные мотивы отвергнутых статей, превратившихся под рукой поэта в гимн творческой свободе, в песнь о неотъемлемом нашем праве слагать и петь свои песни, не оглядываясь на авторитеты:

… Как синее небо смиренна,
Проста и смиренна.
Как синее небо смиренна,
Как небо горда…

Ее распевает извозчик,
Погонщик поет вдохновенно…
Но жуткая тишь на запятках:
Лакей не поет никогда…

9.

На «сотни раз» заданный Карлом Проффером вопрос о том, нужна ли неограниченная свобода слова, встреченные им советские интеллигенты отвечали утвердительно, хотя и с оговорками. Решительное и безоговорочное «да» произнес лишь один — переводчик американского писателя Фицджеральда. Теперь, через четверть века после развала СССР, некоторые из постсоветских интеллигентов отвечают на этот вопрос иначе: решительным и безоговорочным «нет». Режиссер Андрей Кончаловский, к примеру, считает, что свобода препятствует рождению великих произведений:

Я лично сожалею, что нет цензуры. Цензура никогда не была препятствием для создания шедевров. Сервантес во время инквизиции создавал шедевры, Чехов писал в прозе все то, что не мог из-за цензуры написать в пьесе. Вы что думаете, что свобода создает шедевры? Никогда… В творческом плане художнику свобода ничего не дает. Покажите мне эти толпы гениев, которых жмет цензура? Да нет таких.

Итак, художнику свобода противопоказана. Так сказать, в силу специфики его профессии. Что касается простых людей, сограждан Андрея Сергеевича, творчеством не занимающихся, то они, по его мнению, вполне спокойно обходятся без западных свобод. И добиваться их не следует, потому как на русской почве они не прививаются:

Я раньше был западником и тоже думал, что у России один путь — на Запад. Теперь убедился, что нет у нас такого пути…

Пришел он к этому убеждению так:

Я снял три фильма в русской деревне, я живу в этой стране и знаю мой народ… И постепенно убедился: чтобы изменить страну, надо изменить ментальность. А чтобы изменить ментальность, нужно изменить культурный геном. А чтобы изменить культурный геном, надо сначала его разобрать на составные части вместе с величайшими русскими философами - то есть понять причинно-следственную связь, которая в нашей стране до сих пор не изучена. И только потом уже решить, куда нам идти…

Попробуем разобраться.

Итак. У России сегодня нет пути на Запад. Но он может открыться, если изменить ментальность народа; однако для изменения этой самой ментальности необходимо изменить культурный геном, или культурный код. Далее мы узнаём, что «культурный код у русской нации не изменился за последние тысячу лет», хотя «всё кругом меняется».

Эта логическая цепочка большого оптимизма не внушает. Если последние тысячу лет мир вокруг менялся, а культурный код русской нации оставался прежним, то что может его изменить? Предположим, русским философам удастся когда-нибудь разобрать этот таинственный геном на составные части и «понять причинно-следственную связь». А дальше что? Кто-то — ученые? писатели? школа? — начнет его менять? Нет, гипотеза социолога Димы Шалина звучала всё же убедительней: эволюция культурного генотипа может произойти только в результате мутации, то есть изнутри, самопроизвольно, под воздействием катастрофических обстоятельств…

10.

Одного русского философа я знаю лично. Он к тому же еще и плодовитый, талантливый писатель. Был диссидентом, его философские и экономические труды публиковались на Западе под псевдонимом. Уехал в Америку 40 лет назад, работал в издательстве Карла и Эллендеи Проффер «Ардис», потом основал свое издательство — «Эрмитаж». Нынешних диссидентов, «несистемную оппозицию», не жалует. Поскольку считает, что «высоколобые бунтари» не понимают собственного народа, который в гробу видал столь дорогие им западные свободы и вполне уютно чувствует себя под авторитарной властью:

Сейчас в России многие со страхом замечают феномен так называемой «сталинизации» — писал Игорь Ефимов в 2014 году, в разгар «крымнашистской» национал-патриотической истерии. — Политические комментаторы ищут, «кому это выгодно, кто подспудно толкает» страну в сторону возрождения страшного режима. Для них было бы невозможно допустить, что в народной массе ностальгия по сильной руке, по порядку, по тотальной уравниловке всех в одинаковом подобострастном подчинении живёт и накапливается без всякого внешнего подзуживания. Умники политологи не хотят видеть, что дорогая им шкала моральных и интеллектуальных ценностей для народной массы не может быть привлекательной, ибо обрекает её — массу — на безысходное прозябание внизу… Ждать, что россияне, прожившее весь 20-й век под гнётом самого свирепого деспотизма, могут сравняться с политически зрелыми народами, — недопустимая и непростительная наивность.

Игорь Ефимов. «Высоколобый бунтарь»

Эта наивность, полагает Игорь Маркович, таит в себе колоссальную опасность, так как если российским прозападным либералам удастся скинуть нынешний режим, следующий почти наверняка окажется еще более свирепым:

Конечно, презирать и ненавидеть правителей — занятие увлекательное, гарантировано возносящее тебя на высокие ступени в глазах окружающих и твоих собственных. Просто жалко отказывать в нём своим высоколобым друзьям. Но всё же мне хотелось бы напомнить им несколько исторических реалий. Парижане, ликовавшие летом 1789 года по поводу падения Бастилии, ещё не знали имён Робеспьера, Дантона, Марата. И русские интеллигенты, нацеплявшие красные банты в феврале 1917-го, не слыхали имён Ленина, Троцкого, Сталина, Дзержинского. И немецкие, свергавшие кайзера в ноябре 1918-го, не предвидели, что вскоре им придётся выбирать между Рэмом, Тельманом и Гитлером. И вы, мои дорогие бунтари, ещё не знаете имён тех, кто воцарится в Кремле, если Богородица исполнит молитву четырёх весёлых рок-шансонеток, устроивших непристойный пляс в храме Христа Спасителя.

Мрачные сценарии того, что будет после Путина, мерещатся порой и тем в России, кто, вопреки уговорам Ефимова, продолжает изобличать пороки путинского режима:

«Я много раз говорил о том, что после Путина фашизм очень вероятен. То, что после серых приходят черные — это же не значит, что черные образуются из серых. Черные приходят на хорошо унавоженную почву — на почву невежества, страха, деградации, интеллектуальной, социальной, институциональной, какой хотите — на почву этой деградации, подготовленную предыдущим режимом. В Россию фашизм может сейчас прийти под любой маской… Пока он растворен в крови, его не видно, мы не можем ущучить эту болезнь. А вот когда она выходит наружу, на поверхность… Ее стало очень хорошо видно в четырнадцатом году во время так называемой «Русской весны»… И я думаю, что и сейчас Россия практически обречена на то, что следующий руководитель будет сталкиваться постоянно на каждом шагу с сильнейшим соблазном фашизации».
Дмитрий Быков

Отважный человек Игорь Ефимов. Не каждый решился бы на такой поступок: высказать публично идеи, которые ввергнут в шок людей его круга, его бывших единомышленников. Вот что он пишет об этом в той же статье, где впервые открыто изложил свой, по его собственному определению, «способ политического мышления»:

Живя в Советском Союзе, я точно знал, что мои политические взгляды следует скрывать от властей предержащих и от людей посторонних. Какой парадокс! На Западе я дожил до того, что должен скрывать их от людей дорогих мне и близких по духу, по вкусам, по жизненной судьбе, если не хочу утратить их доброе ко мне расположение. Ибо после многих лет бесплодных споров мне стало ясно, что разделяют нас не взгляды, а сам способ политического мышления. Мы по— разному видим модель государственной постройки — в этом всё дело.

Какой ответ вычитывается из этой статьи Ефимова на мой вопрос «Хотят ли русские свободы?» Насколько я понял, вот какой:

В данный исторический момент — не хотят. Или, лучше сказать, не готовы к свободе. Народ, искорёженный на протяжении целого века гнетом «самого свирепого деспотизма», не обладает политической зрелостью, необходимой для жизни в свободном, демократически устроенном обществе.

Нехотя, со скрипом, с оговорками готов признать, что да, в обозримом будущем у России мало шансов стать Европой. И не только из-за тоталитарной пропасти, в которой она оказалась в 20-м веке: трехсотлетняя добольшевистская история российской самодержавной монархии также не внушает больших надежд.

Иными словами: в ближайшем, обозримом будущем Россия вряд ли превратится из закрытого, авторитарного, с несменяемой властью общества в открытое общество западного типа. Что до ее шансов в более отдаленном будущем, то — вслед за моими новыми согражданами — повторю одну из их любимых поговорок: Never say never! Никогда не говори «никогда»! И отвергну пессимистические теории и прогнозы, услышанные мною в прошлом и кое-где провозглашаемые сегодня. Среди голосов прошлого мрачнее всего, пожалуй, прозвучал голос Петра Чаадаева:

Мы не Запад… Россия… не имеет привязанностей, страстей, идей и интересов Европы… И не говорите, что мы молоды, что мы отстали… У нас другое начало цивилизации.

И все-таки… Все-таки — не будем терять надежду. Тем более, что рецепт перехода России к свободному образу жизни уже существует. Его предложил недавно глубокий знаток своей страны Владимир Войнович. Вот его главные рекомендации:

Избрать свободный и независимый парламент, в котором серьезные вопросы серьезно обсуждаются и принимаются большинством голосов, но не стопроцентным… Президент считается государственным служащим, облеченным высоким доверием, но не освобожденным от критики… Всякая лесть первому лицу государства, похвалы его внешности, уму, прозорливости и таланту, выраженные в прозе, стихах или песенном жанре, следует приравнивать к взятке в особо крупном размере… Освободить СМИ от государственного контроля, считать защиту прав граждан неукоснительной обязанностью государства, а ущемление этих прав — уголовно наказуемым деянием. Суд, разумеется, должен быть абсолютно независимым и непредвзятым, никаких инстанций, стоящих выше закона, для него быть не может. Ну, это в общих чертах. А что касается подробностей, то я бы посоветовал воспользоваться примером стран Западной Европы или Северной Америки, или даже некоторых азиатских, которые доказали, что демократия, хоть и не идеальный, но лучший из всех известных способ сосуществования людей. Способ, позволяющий людям жить в достатке и мире и соответствовать требованиям текущего времени. Пример этот открыт для заимствования и не защищен копирайтом.

Владимир Войнович. «Стебень, гребень с рукояткой»

Хорош рецепт, возразить нечего. Но применим ли он в сегодняшней России? Сомневаюсь. Мой московский друг, талантливый эссеист, писатель и историк, уверен, что нет, не применим:

Допустим, начнем делать все, что он предлагает, — читаю в полученном от него письме. — Но — с кем? Кто будет выбирать, кто будет выносить приговоры в судах? Выдь, Войнович, на улицу — чей гогот-голос раздается? Повторяющий все установки телепропаганды о «врагах с Запада», о «национал-предателях» и «пятой колонне» в России. Повсеместно. То-то и оно…

Вернемся к концепции Ефимова (которую я в письме ему уважительно назвал «Основы Ефимизма»). Есть в ней одна черта, которую я не принимаю самым категорическим образом: Игорь считает, что едва ли не любая власть заслуживает того, чтобы ее понимали и любили:

Нет, не может интеллигент полюбить правителя — хоть ты его режь! Российский интеллигент — тем более.

Так начинает Игорь Ефимов статью «Высоколобый бунтарь», которую я цитировал выше и в которой он подробно и красочно объясняет, за что следует любить правителей, включая весьма жестоких: они играют роль арбитров между процветающими, успешными — и безнадежно остающими слоями общества, которые, лишившись мудрого арбитража, непременно схлестнутся в кровавой схватке. Когда-то, очень давно, я боготворил Сталина и восхищался Лениным. Мудрено ли, что сегодня я никак не могу проникнуться симпатией к сидящему в Кремле новому арбитру и его режиму, который возрождает культ Сталина и, как выразился недавно Виктор Шендерович, сохраняет на Красной площади «кладбище серийных убийц»?

Так что мне совсем не по душе настойчивые призывы Игоря, обращенные к критикам кремлевского режима: Уймитесь, ребята, не нападайте на власть, не раскачивайте лодку! Сидите тихо и не рыпайтесь! Не дело это — в порабощенные бразды бросать живительное семя. В общем, как говорится в известном анекдоте, расслабьтесь и постарайтесь получить удовольствие…

На мгновение представил, как будет выглядеть и звучать Россия, если в ней полностью замолкнут уже и так еле слышные голоса несогласных. Исчезнут диссонансы, воцарится ничем не нарушаемый державный мажор, и в душах тех, кто желал свободы и верил в ее достижимость, воцарится непроглядный леденящий мрак…

ПОСТСКРИПТУМ

Не надоела ли свобода американцам?

Заявив о том, что у России нет пути на Запад (см. главку 8), Андрей Кончаловский так продолжил эту интересную мысль:

И, слава богу, что двигаясь в этом направлении, мы сильно отстали. Потому что Европа на грани катастрофы — это, кажется, совершенно понятно. Причины катастрофы в том, что, как оказалось, нельзя во главу угла ставить права человека. Права человека могут рассматриваться только в соответствии с его обязанностями. Они отказались от традиционных европейских, а значит христианских, ценностей.

То, что Европа находится на грани катастрофы — явный перехлест. Страшилка. Западная Европа и Америка переживают кризис, но до катастрофы еще далеко. И кризис этот заключается отнюдь не в непомерном внимании к правам человека и забвении христианских ценностей. А в том, что наше открытое общество бодро и неуклонно движется навстречу закрытому.

Первым об этом заговорил американский философ Алан Блум, выпустивший в 1987 году книгу под названием «Закрытие американского духа». Я столкнулся с этой напастью в том же году — в Оберлинском колледже, когда начал читать семестровый курс по советской популярной культуре. По-английски. Записалось человек 20 с лишним. После нескольких лекций дал домашнее задание: написать работу по первой главе книги Фредерика Старра об истории советского джаза. Фред, президент нашего колледжа и мой приятель, показал в этой главе, что советская культура формировалась совсем не так, как в западных странах, в частности — в Америке. Советская власть вводила культуру в желаемые ей идеологические рамки, отсекая все ненужное. Даже такую трудноуправляемую стихию, как культура массовая, популярная. А в Америке она складывалась органично, спонтанно, снизу.

Читаю сочинения своих студентов — и меня берет оторопь. Подавляющее большинство, признавая, что одна культура росла естественно и нестеснённо, а другая насаждалась сверху, специально оговаривали: но это не значит, что один путь хуже или лучше другого. Мы избегаем оценочных суждений, мы не признаем каких-либо качественных отличий между культурами.

Прихожу на занятие. Делаю разбор работ. И спрашиваю: а можно ли оценивать различные формы государственного устройства, сравнивать уровни развития общества? С точки зрения достигнутых гражданских свобод, например, или состояния экономики? Нет, отвечает то же большинство, ни в коем случае. Никаких сравнений и оценок! Не имеем права судить. У всего сущего есть какие-то основания. Любая форма общества, раз она сложилась, была необходима. Забудьте, профессор, про уровни развития. Каждое общество ценно по-своему.

— Значит, никакие оценочные критерии не приложимы? — спрашиваю. Ни в коем случае, — отвечают. — Только критерии, принятые самим этим обществом. Универсальных критериев нет. Ну, а ценность человеческой жизни? — с робкой надеждой спрашиваю я. — Нет! В разных культурах к феномену жизни относятся по-разному. Стали ли бы вы уговаривать каннибалов не убивать и не есть людей?! Абсурд!

Далее мне вежливо пояснили, что понятия добра и зла к человеческой деятельности не приложимы, понятия эти наивны, они устарели, ненаучны, ибо пришли из религии. Мальчики и девочки, при одном только упоминании мною про нравственные критерии, про Добро и Зло, снисходительно заулыбались.(Подробнее этот эпизод изложен в повести «Через океан», в главе «Общага в Огайо. Юная Америка глазами аутсайдера»)

За прошедшие с тех пор 30 лет описанный в книге профессора Блума тотальный релятивизм, отказывающийся видеть принципиальную разницу между западным обществом и полудиким племенем Южной Америки, еще глубже проник в систему американского образования на всех его уровнях, с низшего до высшего. Одновременно набирает силу «политическая корректность» — своего рода лингвистическое самооскопление. Великая чистка языка. Левые круги изымают из своего речевого обихода слова и выражения, которые, по их мнению, травмируют расовые и сексуальные меньшинства, женщин, людей с физическими недостатками (вместо толстый надо говорить horizontally challenged), и т. д., и т. п. Мало того. Эти круги, послав подальше Первую поправку Билля о правах — основу основ всех американских свобод! — изо всех сил пытаются навязать ограничительные языковые нормы всему обществу, требуя суровых административных мер за их нарушение. И эти меры уже принимаются. Левые студенческие организации устраивают бурные протесты против приглашенных лекторов, взгляды которых травмируют их хрупкую психику. Против «реакционеров», защищающих западный образ жизни, западную цивилизацию, предпочитающих свободную экономику регулируемой экономике социализма. От студентов не отстают другие радикальные борцы за справедливость — «Антифа», «Black lives matter», анархисты, коммунисты… Протесты то и дело вырываются из под контроля и перерастают в насилие. Новоявленные хунвейбины, напялив маски и вооружившись бейсбольными битами, бьют витрины и своих идейных противников, жгут автомобили.

A вот еще: у нас тут складывается новый идеал мужчины. Это, впрочем, не совсем мужчина, а — «облако в штанах». Существо, энергично формируемое радикальным феминизмом. Проявляющее чудеса самоконтроля, без которого — хана, полное жизненное фиаско, потеря друзей, положения в обществе, работы. Контролировать надо многое: язык и тон общения с женщинами, манеру проявления внимания (никаких касаний!), выражение глаз (обвинение в сексуальном домогательстве можно запросто схлопотать за «нескромный взгляд»). Обуздание врожденных инстинктов «сильного пола», как и обуздание речевой свободы американцев обоих полов, совершается по инициативе граждан и организаций, сознание которых сильно скошено влево.

Но и это еще не все.

Процесс «конвергенции» открытого общества с закрытым поддерживается львиной долей американских СМИ, работники которых в подавляющем большинстве голосуют за демократическую партию, заметно полевевшую в последние годы. Что может его остановить — одному Богу известно. Лишний раз убеждаюсь, что утопическая мечта о справедливом обществе, которое обеспечивает всем и каждому не только равные возможности, но и равные результаты! — о социальном рае без богатых и бедных, о всеобщем и абсолютном равенстве во всём — мечта, которая вбивалась в меня буквально с первых лет жизни, не умирает и, судя по всему, будет вечным спутником рода человеческого.

Владимир Фрумкин