Химия и жизнь

Этот текст был опубликован в мартовском номере журнала «Знание-Сила» за 2011 год, но у старых номеров «З-С» нет электронной версии, да и вообще там слабый, медленный и неважно организованный сайт, а тема все злободневнее – очень уж быстро в России формируется все более удушающая атмосфера. Эта страна инвариантна в любой системе координат и все время возвращается на тупиковый путь. В этот раз, похоже, ситуация неисправима и дело идет к финалу. Так что сей мемуар, посвященный последней (к счастью) моей командировке в эту страну, вполне ко времени.

Моя жизнь в наладке была тесно связана с аналитической химией. Я работал даже в бывшей палате мер и весов, той самой, менделеевской! И знаете, пришел к выводу, что в больших объемах химия опасна, а Дзержинский был не слишком хорошим человеком. Во всяком случае, города, названные в его честь, несут на себе печать смерти.

Так, рядом с родным Донецком хиреет под сенью труб фенольного завода Дзержинск, в котором смертность самая высокая на Украине. На священном Днепре-Славутиче дымят химкомбинат, два коксохима и «Днепроазот» отравленного Днепродзержинска. Слава богу, украинцы переименовали их в Торецк и Кам'янське соответственно. Но самый известный – это, конечно, Дзержинск на Оке, бывшая химическая столица СССР. Он также не славится долголетием жителей и его не переименуют – Россия любит своих палачей.

Его заводы, построенные в начале 30-х годов с помощью немецких товарищей, когда-то давали до 80% взрывчатых веществ и прочей боевой химии в СССР! На самых опасных и вредных производствах использовали труд осужденных и именно отсюда пошли выражения «химики», сослать на химию, химичить. Нам, бывшим советским людям, это кажется вполне естественным. А кто же еще должен работать в урановых, скажем, шахтах? Так химия, широко простершая руки в дела человеческие, лишний раз подтверждает рабовладельческую природу советского строя. На коксохимах Донбасса, к примеру, спецконтингент составлял до четверти работников.

Голодающая страна Советов более всего, оказывается, нуждалась в зарине и зомане, иприте и люизите, фосгене и синильной кислоте, их смесях и модификациях. ОВ выпускали вплоть до начала 90-х годов. Союз уже дышал на ладан, но производил и тысячи тонн боевых ОВ. Заводы должны работать! И они работали, пока Запад не дал денег на закрытие и утилизацию «продукции». Впрочем, она и сейчас используется в Сирии. А ведь город стоит на Оке, прекрасной русской реке (йоки по-фински и есть река), всего в двадцати пяти километрах от Нижнего Новгорода и Волги…

Уже к 1941 г. заводы наработали тысячи тонн ОВ и страшно представить, что было бы, разбомби немцы их хранилища. В июне 1943 г. лихие немецкие летчики разнесли саратовский авиазавод, крепко досталось горьковскому автозаводу, а также Сормово, рыбинским и ярославским предприятиям. Между прочим, от Орла, откуда летели немцы, до Саратова более 900 км. Бомбили и Дзержинск, но мимоходом, ненастойчиво, так что обошлось. Думаю, немцы прекрасно понимали, чего они там понастроили и что может произойти.

Они-то понимали, а вот мы… Мы и без немцев обошлись, своими силами. В подземные пласты прямо под городом закачали сотни тысяч, если не миллионы тонн ядовитых отходов. Рядом дымит гигантская свалка отнюдь не бытовых отходов – в проходящих поездах привычно закрывают окна. И в довершение всего совершенно уж инфернальное, но сверкающее ангельской чистотой зрелище: среди больных березок средней полосы – ослепительно-белые дюны, крахмально хрустящие под ногами. А за ними так называемое дзержинское Белое море с прозрачной мертвой водой. Площадь 54 гектара, глубина до 10 метров, два миллиона кубометров щелочных отходов. Обычный заводской шламонакопитель. Вот где надо было снимать «Сталкера»! Но на Урале и пострашнее есть…

Еще меня поразили лозунги партии «Родина» (дело было осенью 2005 года), испестрившие весь город (как раз начинались выборы, а партию эту возглавлял нынешний батутный вице-премьер Рогозин): «Очистим наши города от мусора». Я поначалу даже обрадовался – российские города отнюдь не славятся чистотой. Но потом выяснилось, что речь идет о гастарбайтерах и когда я уезжал из России, то очень обрадовался, увидев на Курском вокзале, что наша электричка из Нижнего Новгорода остановилась прямо напротив поезда на Донецк. Так что на Москву я потратил всего две минуты – они ушли на то, чтобы пересечь перрон и взять по пути пару пива в ларьке. Не люблю этот город, да и Россия – одна из последних стран, где я хотел бы побывать.

Но Дзержинск – это признанная Мекка российской хроматографии, тончайшего и оперативного способа химического анализа. Вот Макеевский меткомбинат и закупил там хроматографы для кислородного цеха, ну а я должен был освоить их, наладить и ввести в эксплуатацию. Кислородное дутье применяют и в доменном производстве, и в мартенах, и в бессемеровских конвертерах, из этого цеха снабжаются баллонами газорезчики, больницы и машины скорой помощи, не говоря уже о том, что попутно получают и другие газы – жидкий азот, аргон, криптон, ксенон и даже гелий. Дело это тонкое, интересное, а с недавних пор еще и экономически выгодное. Хороший газ стоит хороших денег!

Но хороший газ это чистый газ. Череда девяток здесь должна быть куда длиннее, чем в пробе золота. Примесей порой должно быть не более одной миллионной части, а такую точность измерения с необходимой в столь опасном деле, как производство кислорода, скоростью способны обеспечить лишь хроматографы. Они позволяют провести даже анализ аромата кофе, но тут уже нужен классный химик, чтобы идентифицировать пики. Водку анализировать куда проще: надо главным образом следить за маленьким метаноловым «наездником» на большом этаноловом пике, да за сивушными маслами. Впрочем, в России часто бывает и наоборот: метаноловый пик преобладает. Такая водка называется «паленой» и от нее слепнут и умирают. В том числе и в насквозь хроматографическом Дзержинске…

Увы, в отличие от иных металлургических процессов производство кислорода красотами не блещет. Ни льющегося металла, тяжко роняющего сверкающие капли; ни летящего по рольгангам раскаленного прутка, сыплющего искрами и окалиной; ни лязганья гильотинных ножниц, прерывающих течение реки листового металла; ни сухого щелканья ножниц летучих, откусывающих мерную полосу. Ничего зрелищного, поэтому цех и убирают куда подальше. Скучная серая коробка, из нее выходят толстенные трубы, внутри пара здоровенных детандеров, а все остальное пространство заполнено непрерывным гулом. Утром, вечером, ночью – всегда. Металлургия – это непрерывное производство. К концу смены устаешь, но не без пользы: по дороге домой городской шум уже кажется ласковым, убаюкивающим шелестом волн.

В общем, цех интересен, но некрасив. Однако не потому его убирают подальше, а потому что может рвануть, причем рвануть здорово (есть такое свойство у кислорода) и крыша цеха будет долго парить в вышине, выбирая, куда бы ей приземлиться. И каждый раз, подходя к нему, я чувствовал настоящее недомогание. Кружилась голова, ноги становились ватными, а в душе нарастало тревожное, щемящее чувство печали и беды. Именно с таким чувством обычно едешь в Россию. Зато уезжаешь оттуда с радостью.

Приходилось пересиливать себя. Но странное ощущение пугало. Где я только ни бывал, чем только ни занимался, однако такого нигде не испытывал. Порядком поработав в медицине, я сам себе поставил диагноз – кислородное голодание. Извлечение кислорода из воздуха неминуемо ведет к депрессии живительного газа вокруг широких раструбов воздухозаборников – и мысленно я увидел воронку, в которую меня затягивало.

Было ли это следствием чересчур развитого воображения? Или повышенной чувствительности к гипоксии, как у тех птичек-канареек, которых брали в шахты, чтобы предупреждать об опасности? Не знаю. Насколько могла упасть концентрация кислорода вокруг цеха от пары детандеров? Люди там годами работают. Правда, в лаборатории периодически поливали полы голубоватым жидким кислородом, но это лишь потому, что кондиционеров не было…

Ощущение было субъективным. Кислорода мне не хватало не только в цехе, но и вообще в донецких городах и даже в благословенной стране Украине. Увы, первый Майдан не смог повернуть ее на спасительный путь. Тогда я и задумался – не пора ли оставить любимую работу? Оказалось – и впрямь пора! Не успел я сдать хроматографы в эксплуатацию, как позвонила дочь из Америки. И прислала вызов на воссоединение семьи. И я уехал, о чем не жалею. Знаете, мне на родине и впрямь воздуха не хватало. А ведь какая большая страна…

Кстати, если вам надо быстро откалибровать хроматограф по кислороду, то просто наберите шприцом кубик воздуха и вколите в детектор. Вскоре на экране появится пик, амплитуда которого соответствует концентрации 21%. Можете проверить заодно, живы ли вы? Иногда это следует делать. Если выдохнуть в перевернутый лабораторный стакан (обычный граненый брать нежелательно, там могут сохраниться следы этилового спирта, а хроматограф весьма чувствительная машина) и взять пробу, то концентрация кислорода в нем упадет до 19%. Вы живы. С чем вас и поздравляю.

Почему же в Монреале и Бостоне, в Нью-Йорке и Париже мне легко, а в Донецк и Москву я ехать не хочу? Почему там снова трудно дышать? Потому что затянувшееся кислородное голодание может перейти в аноксию – ваше подсознание все реже напоминает вам о необходимости глотнуть свежего воздуха. Но если гипоксия вызывает необъяснимое чувство эйфории, головокружение и низкий мышечный тонус, то при истинной общей аноксии вскоре наступает смерть…

Юрий Кирпичев