Роль Хрущева в истории России

4. Две новые опоры советской власти, «антипартийная группа».

Кроме рассказа о чудовищных, потрясших Советский Союз и весь мир, небывалых по крайне мере в европейской истории, преступлениях коммунистического режима, правда о которых была лишь слегка приоткрыта Хрущевым и полностью приписана Сталину, попыткой удержаться в воздухе в центре пропасти и следствием доклада на ХХ съезде стало создание двух основополагающих опорных мифов — неприкасаемых, кое как поддерживавших идеологические основы и служивших самооправданием партийному руководству на весь оставшийся период существования Советского Союза. Создавать их оказалось, как мы уже сказали, необходимо, поскольку основной своей опорой, а соответственно и носителем власти в стране Хрущев избрал КПСС и теперь надо было оправдывать ее «руководящую роль».

Но обе эти опоры были далеко не безупречны и таили в себе серьезные идеологические ловушки, в которые постоянно попадал и сам Хрущев и постепенно создававшаяся им команда.

Первым мифом стал миф о мудрости и демократизме Ленина, а так же героической красоте октябрьской революции и первого послереволюционного десятилетия.

– С помощью Ленина мы убивали Сталина, – напишет много позже заместитель заведующего отделом агитации и пропаганды ЦК КПСС Александр Яковлев.

На самом деле все было гораздо сложнее и идеологически труднее. Во-первых, без критики Сталина Хрущев не мог проводить свои реформы, менять внешнею политику Советского Союза, изменять весь климат в почти погубленной зверским государственным терроризмом и тоталитаризмом стране. Но образ Ленина и революции созданный агитпропом хрущевских лет имел мало общего с действительностью. Правда, немногие, кто все это знал на собственном опыте и выжил, предпочитали молчать, остальные давно превратились в лагерную «пыль», а письменные свидетельства были или засекречены или находились заграницей, у тех, кто спасся в эмиграции.

Во-вторых, слабость этого мифа кроме его несоответствия письменным трудам самого Ленина и историческим фактам, которые трудно было опровергнуть (все приходилось называть антисоветской пропагандой) была уже в том, что ленинская подпорка была гораздо слабее неколебимого четверть века сталинского фундамента НКВД-КГБ, соединявшего в себе хорошо защищенную тайну и животный страх всего населения страны: дополненные существованием всего народа на грани голодной смерти и неописуемой нищеты. И все это в сочетании с изощренной демагогией, к примеру, ежегодным снижением цен на продукты питания, которых и в глаза никто не видел; а так же собственной агрессивной подготовкой к ядерной войне с массированным запугиванием народа угрозой войны, готовящейся врагами со всех сторон, а при этом якобы неутомимой борьбой за мир. А уж небывалая по числу жертв и предыдущая война, тоже подготовленная Сталиным, обошлась народу почти во столько же, сколько стоили все советские лагеря, расстрелы, ссылки, раскулачивание и расказачивание, «пять колосков» и наполовину уничтожение и высылка десятка целых народов объявленных врагами.

А у Хрущева в его ленинском мифе ничего этого не осталось: ни животного страха, ни выживания на грани голодной смерти, ни ежеминутного ожидания новой войны. И в-третьих, для сохранения сложившейся государственной власти, всего гигантского аппарата управления и (все же пусть в меньшей степени) принуждения Хрущеву и всему сложившемуся партийно-государственному аппарату не просто необходима была ленинская подпорка, но нужна была идеализация и романтизация и его образа и всех «ленинских заветов» в такой степени, что у людей искренне в них уверовавших (а таких было множество — практически все поколение «оттепели») начинались обоснованное недовольство в результате сравнения этого мифа с реальными «верными наследниками Ленина» в лице Хрущева и его аппарата. С одной стороны на эти сравнения самих себя с созданным ими же ленинским идеалом аппарату Хрущева нечем было ответить, кроме возобновившихся политических репрессий, а они — были еще одним свидетельством «отступления советского руководства от ленинских норм партийной жизни», с другой — ни в малейшей степени нельзя было допустить мало-мальски реалистическое отношение к досталинскому периоду советской истории, поскольку оно разрушало и без того с большим трудом созданную ленинскую подпорку советского режима. Эту тройную идеолого-политическую ловушку, созданную вынужденной недоговоренностью Хрущева на ХХ съезде партии советскому руководству так никогда и не удалось обмануть. Государственной пропаганде удалось создать героическую почти рыцарственную (был и такой термин – «рыцари революции») основу ранней истории существующего строя, позволявшую частью сохранить старых (несмотря на разоблачения преступлений Сталина) и даже приобрести новых сторонников коммунистической идеологии, как в СССР так и в остальном мире, сосредоточить все чудовищное коммунистическое прошлое на личности Сталина. И одновременно хоть как-то обелить природу советского режима, существенно смягчив его античеловеческие качества, да еще и призвав себе в качестве существенной поддержки взлет русской культуры первых десятилетий ХХ века не сразу уничтоженный партийным руководством.

Тут же начали выходить альбомы «Художники первых лет революции» с литографиями Владимира Козлинского и плакатами «Окон РОСТА» Владимира Маяковского и Михаила Черемныха, избранными (подневольными) картинами Кузьмы Петрова-Водкина, «Красной конницей» Казимира Малевича и даже (попозже) «Формулой пролетариата» Павла Филонова. Юрий Любимов ставит на Таганке «Десять дней, которые потрясли мир» почти напоминавшие постановки двадцатых годов, а Андрей Синявский и Андрей Меньшутин выпускают монографию «Поэзия первых лет революции». А уж о стихах Андрея Вознесенского, Евгения Евтушенко и Роберта Рождественского, песнях о «комиссарах в пыльных шлемах» и юных физиков-супругов Никитиных о «маленьком трубаче», архитекторах и художниках кинотеатра «Октябрьский» на Арбате и говорить нечего. Опять вспомнили Михаила Светлова с его «Гренадой» (об украинском хлопце, который пошел умирать за то, чтобы землю в Гренаде крестьянам отдать). Булат Окуджава пел:

 И если вдруг, когда-нибудь,
 Мне уберечься не удастся,
 Какое б новое сражение
 Не покачнуло шар земной
 Я все равно паду на той,
 На той единственной, гражданской,
 И комиссары в пыльных шлемах
 Склонятся молча надо мной.

Удалось создать, если не более массовую, чем во времена Сталина, то в чем-то более цивилизованную, более интеллектуальную поддержку хрущевской «оттепели».

Конечно, сформировать эту новую общественную идеологию было не так уж легко. Революция, правда, была уже очень давно, все ее противники в России были успешно уничтожены еще Сталиным, немногие уцелевшие ее участники (не из числа секретарей ЦК КПСС) собранные во «Всесоюзное общество старых большевиков» или не писали и не говорили ничего, как Игорь Сац, или писали краткие очень «деликатные» и тщательно отцензурированные записки вроде Елены Усиевич, или Лидии Фотиевой. Иногда возникали «технические» проблемы. Скажем, было принято решение создать музей Ленина в силе Шушенском, где вождь находился в ссылке. Сперва проблем не было — дом сохранился, даже обстановка в комнате, где жили Ленин с Крупской была цела. Но вдруг оказалось, что это был богатый купеческий дом и мебель в комнате у сосланного вождя была красного дерева. Все это совершенно не соответствовало ни рассказам советской пропаганды о лишениях, которые претерпевал вождь пролетариата, ни даже многочисленным созданным, конечно, не выходя из своих московских мастерских картинам советских художников о Ленине в ссылке. Гораздо более ясное и объективное, совершенно разрушающее хрущевский миф о революции представление сохранялось в русской эмиграции, но все связи с ней считались антисоветскими преступлениями и пресекались арестами, а случайно уцелевшие или попавшие из-за границы книги или уничтожались или надежно хранились в отделах специального хранения немногих крупнейших библиотек и выдавались лишь по специальным «отношениям» с места работы.

Тем не менее ХХ съезд вызвал в стране целую волну антисоветских откликов на всю советскую историю, но с ними более или менее успешно справлялся КГБ.

Второй опорой советской государственности, вторым основополагающим мифом после ХХ съезда КПСС стала Великая отечественная война. Теперь, как и при Сталине, только так писали и говорили о Второй мировой войне, не только стараясь даже не упоминать обо всем, что предшествовало 22 июня 1941 года, о том, что было после 9 мая 1945 года, и о том, что происходило даже в эти четыре года, но на других фронтах. Эта опора — победа в войне — была доказательством бесспорного (и единственного) успеха советской власти, символизировала единство всех советских народов и готовность защищать не только свою землю, но и советский образ жизни, даже советское руководство от иноземных захватчиков. Но и эта военная опора, в общем-то более реальная, чем миф о Ленине и революционной романтике, тоже имела серьезные органические дефекты. Победа в войне приобретала такое важнейшее значение, как единственное доказательство готовности народов СССР сохранить и защищать советскую власть, что войну тоже приходилось сильно идеализировать и ретушировать. Уже нельзя было говорить о катастрофическом ее начале, миллионах русских солдат не просто попавших в немецкий плен в первый же год войны, но нередко переходивших на сторону противника целыми полками с развернутыми знаменами, чего до этого не было во всей русской истории. Нельзя было говорить о военном невежестве Сталина, Ворошилова, Тимошенко, Мехлиса, об абсолютной запуганности Сталиным и Абакумовым в конце концов чему-то научившихся советских генералов, но готовых отправить на убой сотни тысяч солдат лишь бы выполнить приказ Сталина и самим остаться в живых. Нельзя было говорить о лагерном режиме, который был установлен уже во всем советском тылу. Соответственно, нельзя было говорить и писать о реальных потерях в войне и даже о расстрелах победивших в войне генералов, потому что какие-то военные реалии непосредственно с этими последними сталинскими репрессиями, конечно, были связаны.

Но война закончилась не так давно, как революция, ее участники и свидетели были еще живы, а потому гораздо большего труда стоило заставить молчать тех, кто не был согласен с патриотически-лживой пропагандой, и уж тем более тех, для кого итогами войны было не освобождение народов Европы от гитлеровской оккупации, не добровольное воссоединение прибалтийских республик и существенной части Польши с великим Советским Союзом, а передел Европы и новая кровавая советская оккупация. Как и в первом — ленинском мифе, в этом тоже нельзя было допустить даже мельчайших поползновений сопоставления его с исторической реальностью — вся конструкция могла посыпаться от единого вынутого кирпичика.

Вся вторая половина 1956 года после ХХ съезда КПСС ушла у Хрущева и советского аппарата на самое решительное (иногда кровавое, как в Венгрии) поддержание этих основополагающих для них мифов. Правда, сначала крайне непопулярными мерами приходилось подавлять внутренние противоречия ставшие результатом самого выступления на ХХ съезде.

Против сразу же ставшего известным доклада Хрущева в Тбилиси была устроена разнохарактерная (и сторонники Сталина и грузинские патриоты, защищавшие имя своего самого известного в мире соплеменника), но очень многочисленная (60 тысяч человек) и бурная студенческая демонстрация. Она была в конце концов разогнана беспощадным расстрелом — 21 человек был убит, 60 ранены. Именно с этого расстрела и началось безоговорочное осуждение сталинского террора и переход к демократическим формам правления. Впрочем, за три года до этого реформы начатые Берией и особенно решительно — в Германской Демократической республике 17 июня 1953 года превратились в вооруженное восстание в Берлине, в котором по меньшей мере погибли 52 восставших и 18 советских солдат. Подавлением восстания руководил тоже Берия.

Не менее странным с логической точки зрения, но неизбежным в условиях постоянного поиска компромисса внутри советского руководства и уже упоминавшейся необходимости считаться с идеологическими трудностями немногочисленных уцелевших лидеров зарубежных компартий Мориса Тореза, Пальмиро Тольятти и других, которые поддерживали перед лицом своих партий расстрелы «наймитов международной буржуазии» был уже упоминавшийся отказ в реабилитации наиболее известных жертв сталинских процессов 30-х годов. Правда, официально «троцкизм», «правый» и «левый» уклоны, как и другие виды оппозиции в партии, по прежнему осуждались в новой «Истории КПСС». В хрущевских мифах было много неувязок и приходилось опираться на диктаторскую ленинскую резолюцию «О единстве партии», запрещавшей любые фракции, а по сути дела — любое обсуждение как положения внутри КПСС так и ее истории. Может быть, отказ от реабилитации лидеров оппозиции в КПСС и был удобен для «международного коммунистического движения», но сразу же начал создавать проблемы внутри страны.

В самой России в отличие от Грузии, сразу же начались выступления на партсобраниях, в которых разоблачения Хрущева оценивались как недостаточные. Сталина прямо называли «палачом» (член партии с 1912 г. А.П. Кучкин), требовали «гласности и демократизации» и партии и страны (Юрий Орлов, будущий создатель Хельсинкской группы и всего движения в мире, контролирующего выполнение правительствами положений «Третьей корзины» – о правах человека). Генерал Петр Григоренко, сперва не отдавая себе в этом отчета, даже пытался подорвать обе опоры, на которых держался относительный консенсус в кремлевском руководстве. На районном партийном собрании он выступил с заявлением о том, что в Советском Союзе все еще нет достаточных гарантий от появления нового «культа личности» и после увольнения из Академии генштаба, где был заведующим кафедрой, и назначения на Дальний Восток создал конспиративную партию «Союз истинных ленинцев». А в статье по поводу официально осужденной и изъятой из библиотек книги историка Некрича, где более подробно, чем у Хрущева говорилось о причинах поражения советской армии в первые годы войны, генерал не просто поддержал охаянного историка, но еще и существенно дополнил его книгу. Рукопись одной из самых значительных книг, созданных в эпоху Хрущева — романа Василия Гроссмана «Жизнь и судьба», где сталинский и гитлеровский режим во время войны, да и по самой своей сути, оказывались уж очень похожи — была конфискована КГБ (и это было одобрено Сусловым) в точности по тем же самым причинам. На самом деле и сторонники Сталина (Молотов после ХХ съезда КПСС стал очень популярен) и противники советского террора были недовольны половинчатостью, недоговоренностью доклада Хрущева и двусмысленностью советской пропаганды. Хрущев заявил, что описывая советское прошлое, он отказался от лжи, но как раз эта моральная посылка и сквозит в большинстве разнообразных критических выступлениях по его адресу.

– Одиночки спасают бессмертную душу, – написал Револьт Пименов оценивая и свой и многих других отказ от поддержки государственных мифов.

Начались самые разнохарактерные, сдерживаемые лишь сохранившимся еще привычным страхом и пусть ослабленным, но по-прежнему действовавшим КГБ, выступления против разоблачений Хрущева. Это были консерваторы, считавшие, что разоблачения опасны. «Не обнажать язвы перед обывателем», – кто-то написал в Кремле еще на предварительном варианте доклада Хрущева. Но не меньше было коммунистов-либералов, считавших, что сказано Хрущевым все правильно, но далеко не достаточно, к примеру, что репрессии коснулись только коммунистов и были только в конце 30-х годов (а миллионы людей хорошо помнили и расказачивание, и раскулачивание и пресловутые «пять колосков»). Меньше было радикалов, не приемлющих советскую власть ни до покаяния, ни после него, хотя сохранились и сотни подобных уголовных дел в Верховном суде РСФСР, упоминаемых авторами исследований «Власть и оппозиция» и «Крамола. Инакомыслие в СССР при Хрущеве и Брежневе 1953-1982 гг.»10. Эти обвиняемые вполне последовательно полагали, что вся советская власть преступна и нереформируема. Все это свидетельствовало о том, что общество к столь сложным, основанным на бесконечном лавировании, реформам не было готово и Хрущеву очень трудно было найти убежденных сторонников, способных поддержать этот к тому же вслух не высказываемый, очень трудный и двусмысленный курс.

Самым серьезным и самым известным посягательством на незыблемость мифа о революции стал знаменитый роман Бориса Пастернака «Доктор Живаго». Этот замечательный роман, история создания и история публикаций которого, с «гневным осуждением» писателей и «всего советского народа», с вошедшей в фольклор формулой «я не читал «Доктора Живаго», но я знаю», присуждением Пастернаку Нобелевской премии, вынужденным отказом от нее — все вместе стало важнейшим событием, едва не затмившим доклад Хрущева. Конечно, появилась громадная литература на всех языках, много различных объяснений казалось бы совершенно непонятного, бессмысленного и уж во всяком случае неадекватного поведения советских властей, реакции самого Хрущева, выступлений Семичастного и Шолохова, разнообразного, большей частью мало приличного, поведения различных русских и зарубежных писателей, поэтов и общественных деятелей.

Между тем, я думаю, что все было довольно просто и в основе трагедии Бориса Пастернака, всего чудовищного мирового скандала вокруг публикации замечательного романа, лежала, конечно, непримиримая позиция Хрущева, точнее — вольное или невольное даваемое Пастернаком иное видение революции, чем то, что стало важнейшим мифом — опорой советской власти после ХХ съезда. Пастернак, который с такой надеждой принял выступление Хрущева против «культа личности», вероятно, даже не понимал, что его роман, будучи правдивым и талантливым, расшатывает одну из основных и недостаточно прочных опор власти с таким трудом выстроенную после ХХ съезда КПСС.

Хрущеву, во-первых, сразу же объяснили секретари ЦК, да и он сам это точно знал, что нельзя позволить даже минимальную дискуссию об Октябрьской революции — сразу начнет разваливаться все сооружение.

Во-вторых, будучи только политиком, он довольно реалистически оценивал роль литературы в России, да и всех видов искусства. С политической точки зрения не имело большого значения ни в общем-то нейтральное, совершенно не публицистическое и не антисоветское содержание романа, ни публикация его заграницей, в конечном итоге даже не присуждение ему Нобелевской премии и уж, конечно, не гений автора. Существенным и совершенно неприемлемым для ЦК КПСС в его хрущевском шатком равновесии был сам факт независимого, непредвзятого отношения к революции, возможность начала, полемики об основах советской власти. Этого допустить было нельзя, позиция Хрущева — политика (впрочем, он тогда не читал роман — прочел его после отставки) была непримирима и следствием ее было все, что происходило в Союзе писателей, на встрече с «творческой интеллигенцией» и даже многие публикации за рубежом — например гнусная статья Эльзы Триоле (жены Луи Арагона и сестры Лили Брик) в коммунистической «Леттр франсез». Хрущев и на пенсии считал, что совершена была ошибка, но не в том, что был ошельмован великий русский поэт, не была опубликована одна из самых значительных книг русской литературы ХХ века, а в том, что публикацию можно было сделать незаметной и избежать в результате и всемирного позорища и, одновременно, любой полемики, даже незначительного обсуждения романа в советской печати и в послушном советском обществе.

Совершенно такое же объяснение (но здесь уже речь шла о покушении на вторую основу режима) у казалось бы совершенно несходного по характеру, но совпадающего по времени преступления хрущевского руководства СССР — кровавого подавления Будапештского восстания и, одновременно, мирной договоренности Хрущева с Иозефом Гомукой. Расширение демократических свобод в Венгрии, смена сталинского руководства (Матиаса Ракоши) теми, кто в сороковые годы оказался в венгерских тюрьмах, скорее импонировала Хрущеву и не могла служить причиной расправы с забастовщиками, а потом и с восставшим народом. Конечно, будапештское восстание вызывало серьезные споры и расхождение во мнениях в Кремле, в Министерстве обороны, в Генеральном штабе, подобные тем, которые происходили в 1953 году в отношении ГДР, когда Берия сначала добился решения Президиума ЦК о прекращении социалистических преобразований в Восточной Германии, а потом сам же руководил подавлением восстания берлинских рабочих, добивавшихся того же самого.

В конце 1956 года, правда, уже в ходе будапештского восстания, в Президиуме ЦК сперва оказались в большинстве сторонники решительной либерализации отношений Советского Союза с социалистическими странами, результатом чего и стала «Декларация» и статья в «Правде» 1 ноября 1956 года, где утверждалось равноправие в отношениях СССР и стран «народной демократии» и необходимость скорейшего вывода с их территорий советских войск. Но всего лишь через неделю, правда, что очень существенно, после начала Суэцкого кризиса, то есть, просто войны Египта национализировавшего канал с объединенными силами Израиля, Великобритании и Франции, советские танки начали кровавое подавление восстания в Венгрии.

Главное, вероятно, было в том, что частью из-за неудачного первого появления советских танков на улицах Будапешта, частью из-за неумения рассчитать новыми венгерскими лидерами допустимые для Кремля сдвиги во внешней и внутренней политике, русские части почти сразу же получили название «оккупантов». А вот это уже было серьезным шагом к пересмотру и сути и итогов всей Второй мировой войны. Этого не могли допустить ни советские маршалы, ни партийное руководство, ни сам Хрущев, которому подобный либерализм в Венгрии тут же стоил бы поста первого секретаря ЦК КПСС. В Будапешт приехали Суслов и Микоян, был конспиративно послан председатель КГБ Серов, который сперва планировал, а потом и руководил расправой над венгерским народом (а не посол Юрий Андропов, как это принято считать). В любом случае, даже считая, что он был инициатором принятия первоначальной кремлевской «Декларации» Хрущев и здесь успешно перехватил инициативу. Благодаря его шантажу, основанному на полнейшем блефе и запугивании правительств Англии и Франции Советский Союз неожиданно получил блестящие позиции на Ближнем Востоке, выступив на стороне Египта, а Хрущев не только не был расстрелян, как Берия, но остался первым секретарем ЦК КПСС. Впрочем, Лаврентий Берия был расстрелян не за свои либеральные проекты, хотя они и были поставлены ему в вину.

На первый взгляд казалось, что в Польше происходит то же самое. Освобожденный после смерти Болеслава Берута, за несколько лет до этого, из тюрьмы Вацлав Гомулка говорил о росте демократии и без труда стал влиятельнее избранного сперва с согласия Хрущева Эдварда Охаба. Гомулка стал во главе (но без консультаций с Москвой) нового польского руководства и даже демонстративно отказывался приглашать «советских друзей» в Варшаву. Но тут Хрущев сам прилетел в Варшаву, несмотря на нежелание поляков и сопротивление в Кремле, и после напряженных переговоров, из которых для начала стало ясно, что часть польской армии и все внутренние войска станут на защиту Варшавы от советской танковой дивизии руководимой маршалом Коневым, дивизия была не доходя Варшавы остановлена и большая европейская война не началась. Маршал Константин Рокоссовский, как агент Москвы, был отправлен в отставку с поста министра обороны Польши. Но основным была даже не готовность части польской армии выступить против русской чего не было в Венгрии. Было главное отличие от восстания в Будапеште — несмотря на вековые обиды Польши (а когда-то России), несмотря на то, что присутствие советских войск польский народ воспринимал еще болезненнее, чем венгры, любое польское руководство, в отличие от правительства Имре Надя, как и советское, было заинтересовано в сохранении итогов Второй мировой войны. Выселение сотен тысяч немцев из Померании, ставшие польскими немецкие города балтийского побережья (в первую очередь Гданьск-Данциг), вообще, вся граница по Одеру-Нейсе, вызывала ожесточенное сопротивление мощных объединений насильно выселенных немцев, которые все, естественно, сосредоточились в Западной Германии. Единственным бесспорным и мощным союзником Польши в сохранении этих иезуитски проведенных Сталиным послевоенных границ был Советский Союз. И потому, когда самолет с Хрущевым без приглашения приземлился на варшавском аэродроме, Гомулка сперва очень холодно вместе с Эдвардом Охабом и Юзефом Циранкевичем, его встретивший, в конце концов вполне смог с ним договориться. В конце концов Хрущев услышал (от Охаба):

 «Польша больше нуждается в дружбе с русскими, чем русские в дружбе с поляками. Разве мы не понимаем, что без вас мы не сможем просуществовать как независимое государство?». А самому Хрущеву не нужно было ни жесткое сталинское управление «братскими» республиками, ни новое восстание по примеру Венгрии. Гомулка через год, когда содержание советских войск в Польше, показалось Хрущеву слишком накладным, а военной необходимости в их дислокации не было, даже сам попросил не выводить их из Польши, а потом — в 1968 году был убежденным сторонником ввода войск в Чехословакию.

Главное было в этом: не пересматривались итоги мировой войны, не нарушалась вторая из основных опор Хрущева внутри советского руководства. Только в этом случае он мог удержаться у власти и продолжать реформы. Положение в Кремле волновало Хрущева гораздо больше чем то, насколько значительны (или незначительны) будут либеральные перемены в Варшаве, или в какой степени является социалистической страной Югославия.

Внутри Советского Союза Хрущеву пришлось встретиться с общественным движением протеста против подавления Будапештского восстания, которое нельзя было назвать массовым (число арестов по политическим причинам даже в самые напряженные 1957-58 году не превышало 0,3% от общего числа заключенных), но все же гораздо более открытым и шире распространившимся по всей стране, чем, скажем, протесты (гораздо более известные) против ввода советских войск в Чехословакию в 1968 году.

Студент отделения журналистики филологического факультета Московского университета Юрий Анохин на комсомольском собрании читает свои стихи:

«Мадьяры! Мадьяры!

Вы — братья мои,

я с вами — ваш русский брат!».

Многие студенты его поддерживают.

В Ленинграде М.М. Красильников на параде 7 ноября выкрикивает лозунги в поддержку венгерского восстания. Окружающие дружно поддерживают лозунги криками «Ура».

В Ярославе десятиклассник Виталий Лазарянц проносит перед трибунами плакат «требуем вывод советских войск из Венгрии».

В Дмитрове А.А. Латышев распространяет листовку с поддержкой венгерского восстания.

В Риге Х.А. Бриедис на заводском торжественном собрании задал вопрос – «Когда у нас перемениться власть так же как в Венгрии?».

26 ноября 1956 года А.П. Рудаков — научный сотрудник Ленинградского физико-технического института на собрании комсомольского актива заявил, что в Венгрии подавлено национальное движение, а в советском правительстве по-прежнему находятся люди ответственные за сталинские преступления.

В 1956-57 годах Револьт Пименов, Борис Вайль, Ирина Вербловская в Ленинградском библиотечном институте осуждают расправу в Венгрии.

6 июня 1957 года М.Г. Парахин на заводском митинге выступил против Хрущева, а в разговоре о Венгрии сказал, что скоро и в СССР будут вешать коммунистов.

И так далее.

Одновременно, вопреки уверениям в свободе и либерализации, идут постоянные конфискации а аресты в литературной среде. Кроме упоминавшихся Бориса Пастернака и Василия Гроссмана уже в мае 1953 года вновь осужден к 10 годам лишения свободы до этого пять раз судимый эсер А.Я. Павловский, написавший (но никому не показавший) рукопись автобиографии. В 1957 году в третий раз арестована широко известная в 20-е годы поэтесса Анна Баркова за создание социально-фантастических (тоже никому не показывавшихся) повестей. Произошло это через несколько дней после ее реабилитации по двум прежним судимостям. Об арестах в многочисленных молодежных объединениях, конфискованных сборниках, преследованиях молодежи речь будет в следующей главе — об Александре Шелепине.

Возвращаясь же к волне протестов в Советском Союзе, начавшейся после ХХ съезда КПСС, да, собственно, ко всем силам (или средам) в Советском Союзе открыто или втайне не приемлющим постсталинское руководство страной в первую очередь по внутренней, а не по внешней значительности нужно назвать остатки русской интеллигенции и так называемых «враждебных классов». Это была среда, которая не могла не ценить того, что власть стала более «вегетарианской», но в любой из своих форм советская власть в России была в их глазах враждебна и русской (да и любой) культуре, нормальной человеческой жизни, приличным, а не людоедским человеческим отношениям. Конечно, роман Бориса Пастернака был выражением мироощущения именно этой среды. В еще большей степени была голосом этого мира Анна Ахматова и, конечно, не только с ее «Реквиемом» и «Поэмой без героя», но с множеством других, казалось бы совсем не гражданственных стихотворений. Весь мир ее поэзии, как мир немногих выживших ее современников не был советским, внутренне не имел ничего общего с советской властью. Книги и дневники Лидии Чуковской «Софья Петровна» и другие казалось бы тематически связанные уже с вполне советскими годами, по сути своей были продолжением того же, ахматовского, противостояния. Целый ряд советских писателей: Михаил Лозинский, Михаил Пришвин, Борис Шергин, Степан Злобин, Арсений Тарковский, Семен Липкин вынуждено уходя от советской действительности в воссоздание русской истории, дивной красоты русского Севера, русской природы, в переводы шедевров мировой поэзии были молчаливой, не только уцелевшей, но как-то приспособившейся к советской действительности, тем не менее средой бесспорной внутренней оппозиции. В гораздо большей степени такое отношение к власти было характерно для академической (академики Иван Павлов, Алексей Крылов, Петр Капица, Лев Ландау, Михаил Леонтович), для литературной, театральной (этот список очень велик) среды. И хотя эта казалось бы молчаливая оппозиция русской интеллигенции почти не выдвинула известных участников диссидентского движения (кроме Андрея Сахарова, конечно), но, по-прежнему, остаются очень любопытными немногие уцелевшие мемуары. В первую очередь это, конечно, «Погружение во тьму» Олега Волкова, напечатанные нами в №32-33 журнала «Гласность», «Записки» Людмилы Поляковой и многие другие.

Неприятие советского руководства, этой очень важной частью русского общества, молчаливое влияние которой все возрастало, поскольку опиралось на все богатство русской культуры, дополнялось более открытым (судя по сохранившимся уголовным делам) все еще сохранявшей неприятие советской власти значительной части русского крестьянства, где уже не оставалось просто никакого доверия к любому, исходящему из Кремля решению. Да и уж очень был смешон Хрущев со своей болтливостью. Я убедился в справедливости этой судебной статистики оказавшись после первого своего ареста в уголовном лагере (под Ярославлем), а потом и в двух уголовных тюрьмах (в Чистополе и в Верхнеуральске).

И тем не мене самым активным и многочисленным сопротивление хрущевским реформам было в наиболее деятельной образованной среде уже советской формации, часть которой стремилась к сохранению режима и доброго имени Иосифа Сталина (их выступления вновь усилились в 1957 году после отставки «антипартийной группы», внезапно, как мы видим из судебных решений, стал популярен Вячеслав Молотов), но большинство групп и отдельных выступлений связано с поисками «истинного ленинизма и марксизма». Генерала Григоренко (с «Союзом борьбы за возвращение ленинизма») мы уже упоминали, очень любопытной кажется группа следователя прокуратуры г. Ленинграда Г.А. Кривоносова, печатавшая на гектографе подпольный журнал «Коммунист».

В 1957 году группа выпускников МГУ «Союз патриотов» – так была подписана их листовка — Лев Краснопевцев, Марат Чешков и другие даже установили подпольные связи с оппозиционным движение в Польше. Обсуждение реферата «Основные моменты развития русского революционного движения», написанного Краснопевцевым и Леонидом Ренделем стало поводом уже для пересмотра роли и Ленина и Сталина в революции.

Правда, группа Ю.Т. Машкова опровергала учение марксизма-ленинизма, а «Русская национальная партия» по преимуществу из студентов Литературного института и вовсе не интересовалась марксизмом.

Результатом многочисленных оппозиционных выступлений в обществе стало постановление «Об усилении политической работы парторганизаций в массах и пресечении вылазок антисоветских элементов» в декабре 1956 года. Многочисленные суровые приговоры вынесенные в 1957-58 годах основывались именно на этой директиве.

И все же шаткость положения Хрущева стала особенно очевидной уже через год с небольшим после ХХ съезда: «антипартийной группе» почти удалось его сместить.

История с выступлением большинства (семь из одиннадцати) членов Президиума ЦК против Хрущева перед планировавшейся им поездкой в Ленинград на юбилейные торжества (250-летие основания города) описана много раз, повторять ее незачем, главное выделить несколько обстоятельств:

– Противниками Хрущева на первый взгляд были сталинисты — старые члены Политбюро Молотов, Каганович, Ворошилов и Булганин. В пропагандистских материалах к ним прибавляли уже далеко отошедшего от них Маленкова — по воспоминаниям сына — поддержавшего Молотова и Кагановича лишь из желания продолжить задуманные им реформы и сохранить те возможности, которые были у него в 1953-54 годах.

Но более неприятным было то, что против Хрущева выступили вовсе не сталинисты и гораздо более молодые — Дмитрий Шепилов, что особенно обидело Хрущева — на него он возлагал большие надежды, а так же Михаил Первухин и Максим Сабуров курировавшие упраздненные отраслевые министерства — им реформы Маленкова казались более продуманными и надежными. На самом деле это было первое противостояние уже хозяйственным и государственным реформам Хрущева пока еще небольшой группы партийных лидеров, которые не будучи еще противниками преобразований, надеялись найти для них более основательную опору. В 1964 году их же ошибку повторит Алексей Косыгин.

На этом этапе, в 1957 году, как известно, спасли Хрущева секретари ЦК (Фурцева, Брежнев, Козлов), тут же обзвонившие и призвавшие на помощь членов ЦК — первых секретарей обкомов, крайкомов и союзных республик, то есть весь партийный аппарат. В этой среде жило опасение возвращения сталинских порядков, что им казалось неизбежным после свержения Хрущева, да и его экономические новации — создание совнархозов, то есть территориального руководства промышленностью, казалось им гораздо более удобным чем прежнее — чрезмерно централизованное. Министр обороны Жуков, предоставивший военную авиацию и председатель КГБ Серов, взявший на себя организационные задачи, собрали за один день сперва 56 членов ЦК, а к концу дня — 86, которые и потребовали созыва пленума. Президиум ЦК, заседание которого сторонники Хрущева затягивали как могли, так и не успел принять решение о смещении Хрущева. На пленуме уже происходил разгром «антипартийной группы».

Даже это широко известное историческое событие, официально представленное, да так в основном и понимаемое и историками и обществом, как поражение открыто и совместно выступивших против реформатора Хрущева консерваторов и сталинистов, стремившихся повернуть страну назад, только сыном Хрущева реалистически оценивается как первое осознание партийным аппаратом того, что именно его голосами (а не НКВД-КГБ, как при Сталине) в стране появляются новые, или сохраняются старые лидеры. В борьбе с Маленковым Хрущев смог собрать всю власть в руках партийного аппарата, в борьбе с «антипартийной группой» дал этому аппарату первую возможность продемонстрировать эту власть. Одновременно Хрущев заложил основу и для своего свержения, когда единственная максимально укрепленная им сила в стране больше не пожелала иметь такого лидера, который затеял ненужные и обременительные для аппарата реформы, а убедившись в противостоянии аппарата реформам попытался , как это начинал и Маленков в 1953 году сделать его второстепенной в распределении власти в стране структурой. Но потерпел сокрушительное поражение. Хрущеву на время удалось свести до минимума участие спецслужб в государственном управлении, но не удалось даже в малой степени лишить власти партийный аппарат.

Впрочем, сразу же после этой двусмысленной победы над «антипартийной группой», Хрущеву удалось одержать еще одну важную и тоже временную победу.

5. Отставка Жукова. Военная доктрина Хрущева и его отношения с армией

5. Отставка Жукова. Военная доктрина Хрущева и его отношения с армией.

Вопрос об источнике и опоре высшей власти в стране вскоре был задан в новой не менее серьезной ситуации. На поверхности все это выглядело очень просто. Всего через четыре месяца, в результате очередной интриги Хрущева, отправленный для переговоров в Югославию маршал Жуков, еще так недавно спасший Хрущева, был выведен из состава Президиума ЦК и даже из членов ЦК КПСС и уволен с поста министра обороны.

Причину его отставки объясняют по разному. От официального обвинения в бонапартизме и стремления к захвату высшей власти в стране, до мелочной и ничем не оправданной неблагодарности Хрущева.

На самом деле все представляется все гораздо более сложным. Сталин, как и Ленин, в случае с Львом Троцким, жестко подавлял мельчайшие формы самостоятельности армии. В высшей степени сомнительная смерть Фрунзе на операционном столе должна была быть зловещим предзнаменованием для новых маршалов. Как только они научились использовать опыт гражданской войны, приобрели минимальный опыт ведения современной войны: в Испании, на Халхин-Голе, а главное — в ожидании новой гигантской войны, для которой Сталин готовил огромную армию, все ставшие мало-мальски внутренне самостоятельными и серьезными людьми, армейские офицеры были беспощадно уничтожены. Их заменили гораздо более молодые не имевшие никакого опыта и дрожавшие при одном звуке голоса Сталина. Как это скажется на ходе войны, Сталина интересовало гораздо меньше, чем минимальная их (или хоть одного из них — а как поймешь, кто это именно — все клянутся в верности) возможность, как, скажем, самостоятельного Нестора Махно переменившего фронт и воевавшего против Красной армии не снимая полученного ордена Красного знамени, выступить против его — Сталина неограниченной власти. Тем более, что у многих полководцев революции могли быть или личное недовольство режимом Сталина или хотя бы родные или друзья среди погибших от Голодомора или по многим другим причинам. Им нельзя было доверять созданную для великой войны пятимиллионную армию. Аресты и частью расстрелы сотни генералов — победителей в Отечественной войне, служили той же цели. Армия вновь была увеличена до пяти миллионов, вновь готовилась Сталиным к большой войне и Сталин вновь начал (не успел завершить) ее такую же, как и до войны чистку.

Сталин, правда, так же чистил и партийный и хозяйственный аппарат, а спецслужбы, которые производили по его указаниям все эти аресты, пытки и казни тоже регулярно прореживал и одних палачей заменял другими.

Хрущев лишил МВД-КГБ законодательно и практически возможностей расправы с другими ветвями власти, в борьбе с Маленковым все управление страной сосредоточил в партийном аппарате, уничтожив многие министерства, а другие сделав маловлиятельными просителями в ЦК КПСС, но армия постепенно приходила в себя. У нее был влиятельный и жесткий лидер и она становилась единственным оставшимся в стране источником возможной власти, потенциально противопоставленным партийному аппарату.

Как и вопросами освобождения из лагерей, тюрем и ссылок, реорганизации КГБ и МВД Хрущев почти в одиночку с первых же дней вынужден был заняться внешней политикой. В последние годы жизни Сталина Советский Союз активно «боролся за мир» в форме разнообразных «стокгольмский воззваний» и поспешно готовил термоядерную третью мировую войну, в сравнении с которой Вторая мировая, где погибло около пятидесяти миллионов человек, выглядела бы детской забавой.

Уже в октябре 1947 года был провозглашен новый советский курс. Тьерри Вольтон так пишет об этом:

«Но для Сталина политика “классового сотрудничества” закончилась. Открывая конференцию (в Склярска-Пореба — С.Г.), советский представитель Андрей Жданов высказался предельно ясно. Отныне мир разделен на две части, с одной стороны, лагерь империализма, объединившийся вокруг США, с другой – социалистический лагерь, который должен под знаменем Советского Союза “бороться против угрозы новых войн и империалистической экспансии, за упрочение демократии и за искоренение остатков фашизма”. В рамках этой новой политики коммунистические партии должны “возглавить сопротивление во всех областях” и не идти на уступки тем, кто ведет себя “подобно агентам империалистических кругов США”, то есть “большей части руководителей социалистических партий”.

 Вынужденный выступить с самокритикой, Жак Дюкло пообещал, что ФКП окажет твердую поддержку “мирной и демократической политике Москвы”. На следующий день Жданов сообщил делегатам, что Сталин удовлетворен заявлением Дюкло. Французских коммунистов простили. Теперь им следовало оправдать доверие, вновь оказанное “великим вождем”.

 Конференция в Склярска-Пореба, закончившаяся созданием Коминформа (Коммунистического информационного бюро), сменившего распущенный в 1943 году Коминтерн, означала кардинальный поворот в истории ФКП. Партия сменила курс на 180 градусов и уже с октября 1947 года ужесточила свои позиции. Руководителей социалистических партий обвинили в сдаче страны американскому империализму, речь больше не шла о возврате в правительство. Коммунисты должны теперь бороться за “обеспечение самого существования Франции как суверенного и независимого государства” (подразумевалось – против Соединенных Штатов), заявил Морис Торез на митинге на зимнем велодроме. На практике ФКП начала противостоять всему, что могло бы усилить западный лагерь в борьбе с социалистическим лагерем, в частности проводя кампанию против европейской армии и собственных ударных сил. Несколько месяцев спустя партия в лице пропагандистского аппарата во всеуслышание заявила, что в случае конфликта между Востоком и Западом коммунисты никогда не будут воевать против Красной Армии».

На XIX съезде КПСС в 1952 году Сталин выступил лишь перед главами «братских» коммунистических партий. Обращался к тому же не к главам компартий «социалистических» стран, а исключительно к тем, кому еще предстояло придти к власти. С многочисленными «своими» ему уже нечего было обсуждать — все приказы исполнялись мгновенно. В состав советского Политбюро Сталин вписал множество новых членов (для смены старых) не только не обсуждая это на съезде, не голосуя за нужных ему «товарищей», но даже не упоминая об этом ни на съезде, ни с Хрущевым, который делал доклад о положении в партии. Теперь для Сталина – «особого внимания заслуживают те коммунистические, демократические или рабоче-крестьянские партии, которые еще не пришли к власти».

Только им Сталин сообщает, что:

Наша партия «сама должна оказывать им поддержку… в их борьбе за освобождение…»

И напоминает, что:

Наша партия оправдала эти надежды особенно в период Второй мировой войны, когда Советский Союз, разгромив немецкую и японскую фашистскую тиранию, избавил народы Европы и Азии от угрозы фашистского рабства.

Только им Сталин диктует новую модель поведения, радикальное изменение политической позиции:

«Знамя (буржуазно-демократических свобод — С.Г.) придется поднять вам, … если хотите собрать вокруг себя большинство народа;

Знамя национальной независимости… придется поднять вам, … если хотите стать руководящей силой нации.

Русские коммунисты выстояли… – говорит Сталин, – и добились победы. То же самое будет с этими партиями… Есть все основания рассчитывать на успех и победу братских партий в странах господства капитализма», – завершает он свое краткое выступление.

До этого, в январе 1951, года прошла тайная встреча с лидерами компартий социалистических стран и Генштаба СССР, где он заявил, что недолго, лет на пять-шесть, у коммунистического лагеря установится военное преимущество перед империалистами. И этими годами надо воспользоваться, чтобы утвердить коммунистические правительства на большей части Земного шара. Сталин знал, о чем говорил, — через несколько месяцев после XIX съезда в СССР должна была быть готова водородная бомба, годная для бомбардировки любых объектов, а не испытанное американцами взрывное устройство, не предназначенное для транспортировки. Конечно, именно об этом недолгом военном преимуществе социалистического лагеря и говорил Сталин. До начала ядерной войны оставалось года полтора-два. Одновременно весной 1952 года Сталин потребовал, чтобы в Советском Союзе были срочно построены и приведены в полную боевую готовность сто дивизий бомбардировщиков фронтовой авиации с реактивными двигателями, на что была просто неспособна советская военная промышленность. Надо было подготовить десять тысяч молодых летчиков, штурманов и стрелков-радистов, для чего были открыты новые летные училища; надо было подготовить дополнительно тридцать дивизий истребителей и десять полков разведывательной авиации. На Камчатке и на Чукотке началось срочное сооружение сотен военных аэродромов.

 «На Чукотке строили казармы для военно-воздушных частей, – цитирует Млечин генерал-лейтенанта Н.Н. Остроумова, – и аэродромы для бомбардировщиков дальнего радиуса действия, в Игарке — военную базу, в бухте Провидения — военные склады. Вдоль всего Северного Ледовитого океана тянули железную дорогу, подтягивали железнодорожные пути к Камчатке. Задача состояла в том, чтобы сразу перенести войну на территорию Соединенных Штатов».

Сергей Хрущев в своей книге об отце пишет, что в Северном Ледовитом океане подыскивались льдины годные для размещения военных аэродромов.

В 1948 была сформирована специальная 14-я десантная армия под командованием генерала Николая Николаевича Олешева (1906–1970). В сентябре того же года ее начали перебрасывать на Чукотку, где она был дислоцирована в бухте Провидения.

Летом 1949 г. на Дальнем Востоке началось формирование авиационного отряда для сопровождения бомбардировщиков.

В августе отряд был переброшен на Чукотку и разместился здесь на аэродроме Марково.

Позднее этот авиационный отряд был преобразован в 95-ю истребительную авиационную дивизию. Чтобы понять значение этого, необходимо учесть, что тогда авиационная дивизия насчитывал около ста самолетов. В октябре 1952 г. 95-я дивизия была передислоцирована в поселок Угольные Копи, Анадырь, а затем на основании директивы Генерального штаба № 0013 от 11 ноября 1953 г. переведена в Белоруссию.

В 1992 г. H.H. Остроумов поведал о том, как летом 1952 г. главнокомандующий ВВС П.Ф. Жигарев собрал генералов и поставил их в известность о том, что он «получил указание товарища Сталина приступить к формированию 100 дивизий реактивных бомбардировщиков фронтовой авиации». Среди мест базирования этой бомбардировочной армады были названы Камчатка и Чукотка. Закипела работа, но после смерти Сталина в 1953 г. она была прекращена.

Не менее характерным является и размещение советской авиации на востоке Китая, уже в декабре 1949 года (уже после победы в Китае Мао Цзэдуна, т. е. после окончания войны) советские военно-воздушные и прожекторные зенитные части продолжает усиливаться. Из-под Димитрова отправляется в Китай Первый гвардейский зенитно-прожекторный полк, получивший сразу же такое армейское название. Любопытно, что перед отправкой все военнослужащие получают гражданскую одежду и для нее красные одинаковые чемоданы. Возле границы их встречает Мао Цзэдун (Известия 1991 год 4 января).

Для НОК вместо поставленных по их просьбе с Советским Союзом 26 самолетов в результате оказывается передислоцированными 200 истребителей и 80 бомбардировщиков, да к тому же 1200 летчиков и 2000 техников. Что особенно удивительно и, может быть, мне кажется объяснено только уверенностью Сталина не только в близкой войне, но и очень значительных завоеваниях, все договоры Сталина с Мао Цзэдуном кажутся совершенно убыточными для Советского Союза, СССР отказывается от всех выгод полученных по договору 1945 года и всех предыдущих соглашений. Так КЧЖД (Китайско-Чаньчуйская железная дорога, до этого КВЖД, которая была закреплена за СССР на 30 лет, теперь передавалась Китаю в 1956 году навсегда, порт «Дальний», который по Ялтинским соглашениям должен был быть открытым под советским управлении в 1950 году передается Китаю со всем имуществом и даже Порт-Артур теперь сохраняется за Советским Союзом теперь не на 30 лет, а тоже только на два года. Больше того Китаю предоставляется кредит в 300 млн. рублей под ничтожный 1% годовых и удовлетворяются все его просьбы о помощи в других областях. При этом Сталин гарантируя таким образом поддержку Советскому Союзом Китаем и в большой грядущей войне и в начавшиеся войне в Корее, где основной силой и должны были быть китайские войска, тем не менее в этом открытом противостоянии с США ведет себя пока еще очень осторожно. В Корею приходится посылать советских летчиков, поскольку ни корейские, ни китайские пока не могут управлять современными истребителями. Понятно, что их переодевают в китайскую форму, выдают им какие-то примитивные китайские словники для переговоров в воздухе, которыми, конечно, никто не пользуется и американцы записывают на станциях прослушивания только русский мат. Но при этом летчикам не позволяется ни пересекать 38 параллель даже в те месяцы, когда китайцы казалось оттеснили и американцев и южнокорейцев и войска ООН к самому югу Кореи, ни даже пересекать береговую линию самой Кореи, чтобы не оказаться в зоне действия американского флота.

Такая осторожность Сталина, конечно, связана с прямой угрозой, как в 1946, так и в 1951 годах прямого вооруженного столкновения с Соединенными Штатами, к которому в это время Сталин Советский Союз считал не готовым. Гарриман на Потсдамской конференции спросил у Сталина:
 “После того, как немцы в 1941 году были в 18 километрах от Москвы, наверное, вам сейчас приятно делить поверженный Берлин?”
 “Царь Александр дошел до Парижа”, буркнул Сталин.

Вскоре вопреки Тегеранским соглашениям Советский Союз сохранил оккупацию всех стран Восточной Европы, начал насаждать там тоталитарные коммунистические режимы, эшелоны с арестованными уже не только русскими, но и поляками, чехами, венграми один за другим поехали в Сибирь. Да в общем и Париж не казался таким уж защищенным, хотя между армией Жукова и Францией стояли мощные англо-американские силы, но в Греции коммунистические партизаны уже практически установили свою власть, Пальмиро Тольятти был самым влиятельным политическим лидером в Италии и дорога к Франции вполне могла быть проложена с юга через Средиземноморье. Тем не менее, хотя Трумэн был по-видимому согласен со странно и рано погибшим генералом Паттоном о необходимости разгрома вслед за гитлеровской армией и армии коммунистического Советского Союза, но не проблемы в Европе привели к достаточно внятному конфликту.

В конце 1941 года для того чтобы наладить снабжение Советского Союза военной техникой, бензином и продовольствием по американскому плану «Лендлиза» английские войска из Сирии оккупировали южные районы Ирана, достаточно пронемецки настроенного, а советская армия из Закавказья и Туркмении иранские северо-восточные провинции. Не оккупированной оставалась лишь 100 км зона вокруг Тегерана. В результате был заключен англо-ирано-советский договор о свободном передвижении грузов, разгружаемых в сирийских портах Средиземного моря, через Иран к каспийскому побережью. Благодаря этому договору Советский Союз через Иран получил около третьи всей американской помощи по Лендлизу. Но договор имел ограниченный срок действия и предусматривал, что не позднее полугода после окончания военных действий все иностранные войска будут выведены с территории Ирана. И, действительно, английские и американские части (за эти годы американцы по просьбе Советского Союза привели в порядок иранские дороги, построили на берегу Каспийского моря мощные авто и авио сборочные заводы и портовые сооружения) из Ирана были выведены, но Сталин и не думал об этом. В южном Азербайджане — это северный район Ирана, при поддержке советских войск уже была провозглашена народно-демократическая республика южного Азербайджана, готовая, как это было на Украине и в Белоруссии, «добровольно воссоединиться» с братским народом советского Азербайджана. И больше того, в иранском Курдистане тоже не просто активно действовали коммунисты тоже начало создаваться свое прокоммунистическое государство. А курды, как известно, живут не только в Иране, но и в Турции, Ираке и Сирии и были разделены Версальским договором между этими государствами и в результате очень плохо относились и к англичанам и к американцем. Советскому Союзу же это давало надежды как на выход к самым нефтеносным районам, так и возможность дальнейшего давления на Турцию, по-прежнему контролировавшую столь важные для России проливы в Средиземное море. Осмелюсь высказать предположение, что именно эти ближневосточные планы Сталина и были причиной полной высылки из Крыма и Кавказа всех мусульманских народов, обвиненных в сотрудничестве с немецкой армией. Но высланные турки-месхетинцы жили в районе Грузии, где никаких немецких войск не было, тем не менее, все они оказались в Средней Азии.

Перед Сталиным, казалось, открывались необъятные возможности для действий на Ближнем Востоке и здесь приходится ссылаться на косвенные лишь свидетельства историков, но не на реальные опубликованные в Советском Союзе или в Соединенных Штатах документы. Считается, что Трумэном был послан Сталину ультиматум в 1946 году, в котором говорилось, что если в течении 48 часов условия англо-иранско-советско соглашения не будут выполнены, то Советский Союз вслед за Хиросимой и Нагасаки подвергнется ядерной бомбардировке. И хотя точный текст этого ультиматума неизвестен, но иначе трудно понять почему за двое суток советские войска были выведены из Южного Азербайджана, маршал Баграмян забыл о танковом марше к Тегерану, был совершенно забыт не только Курдистан, но и коммунисты Греции и Италии и даже, как мы уже писали, согласившись по просьбе Ким Ир Сена на войну в Корее, Сталин по прежнему требовал от советских летчиков максимальной осторожности, да и согласие Сталина было получено только после обещания Мао Цзедуна ввести в Корею миллион «добровольцев». Для осторожности и в 50 и 51 -м году были вполне серьезные основания и здесь они имеют и документальные подтверждения — когда миллионная китайская армия вторично едва не захватила всю Южную Корею, американский главнокомандующий генерал Макартур настаивал на немедленной ядерной бомбардировке не только китайско-корейских войск в самой Корее, но и китайских баз на востоке Китая, где в это время располагалось большая часть его пятимиллионной армии и советские авиабазы. Как считают историки, Трумэн отказал Макартуру не из-за боязни начала теперь уже термоядерной новой мировой войны и уж тем более не из сочувствия к коммунистическому режиму Китая и Советского Союза, но из-за опасения построенного на следующем расчете: для разгрома китайско-корейских войск вместе с советскими авиационными и техническими базами по расчетам американских военных требовалось сорок атомных бомб. Соединенные Штаты в это время располагали двумя сотнями ядерными зарядами и с точки зрения Трумэна оставшихся 160 могло не хватить для защиты Западной Европы, если бы Советский Союз начал в ответ европейскую войну по всему фронту.

Но к 1953 году Сталин был уверен, что у СССР будет не только атомная, но и водородная бомба и по свойственной всем коммунистическим режимам самоуверенности, которая едва не привела к краху Советского Союза в 1941 году, считал, что достаточно даже несколько атомных и водородных бомб сбросить на территорию США, чтобы заставить их капитулировать. Ядерной бомбардировки СССР (всего лишь атомными бомбами) Сталин, как и Мао-Цзэдун, не боялся. Советский Союз — не Япония — страна большая, кто-нибудь да выживет. Теперь в США и Европе уже ничто не могло противостоять пятимиллионной советской армии и вооруженным коммунистическим партиям во всех крупных странах Запада. Вся Москва была изрыта гигантскими бункерами, где были не только склады и кабинеты, но свое тайное метро и мощная электростанция. Вероятность «ядерной зимы» еще не была просчитана и о том, что в крупномасштабной атомно-водородной войне погибнет все человечество, Сталин не знал.

Казавшаяся неудачной военная авантюра в Корее на самом деле была военными маневрами и военным полигоном для тренировки летчиков, впервые встретившихся с американской авиацией. Результаты были не блестящими — советские МИГи заметно уступали новейшим американским истребителям, тяжелых бомбардировщиков в СССР не было вовсе. То есть, как и перед второй мировой войной недостатки в качестве вооружений надо было компенсировать их количеством. К тому же разница в несколько раз в промышленном потенциале СССР и США давала возможность американцам в краткие сроки нарастить производство необходимых вооружений. Советский Союз на это не был способен. Надо было изначально иметь большой запас на случай потерь. С этим и были связаны столь фантастические заказы Сталина министерству обороны и советской военной промышленности. С 1948 года по 1 марта 1953 года численность первоначально сокращенной после войны советской армии опять была увеличена почти вдвое: с 2.8 млн. человек до 5.6 миллионов. То есть Сахаров был не прав, когда считал, что его ядерные разработки помогают сохранению мира. В Соединенных Штатах, конечно, были свои «ястребы», но кроме них был конгресс, народ, который не хотел гибнуть в войне и с ними надо было считаться. В Советском Союзе никаких сдерживающих Сталина сил не было и разработчики водородной бомбы только приближали мировую войну. Конечно, Сахаров не мог всего этого знать в 50-е годы, да и думал тогда совсем иначе, чем во второй половине 60-х годов.

Хрущев в своих воспоминаниях сперва прямо отрицает подготовку в Советском Союзе к нападению на своих бывших союзников. Но потом где-то проговаривается, что Сталин в 1952 году уже видел себя владыкой всей Европы. Думаю, что его первоначальное отрицание готовившейся Сталиным термоядерной войны было связано с нежеланием поддерживать довольно стойкую у европейцев уверенность в том, что «русский медведь» в течение всей истории представлял неизменную опасность для Европы и всегда вынашивал захватнические планы.

Хрущев не только заключил мир в Корее, продолжив инициативу Берии, но и для более спокойных отношений с Китаем вернул ему военную базу в Порт-Артуре. Для нормализации отношений с Финляндией вернул ей совершенно ненужную СССР базу в Поркалла-Удд (почти на окраине Хельсинки). Заключил мирный договор с Австрией и вывел из нее советские оккупационные войска и даже не дал себе труда удержать и достроить базу подводных лодок в Албании на Сазанском острове, то есть в Средиземном море. Все это не только создавало гораздо более спокойные отношения на границах Советского Союза, но и соответствовало совсем новым представлениям Хрущева о стратегическом противостоянии в мире.

Не успел Хрущев лишь завершить подписание мирного договора с Японией. Его отсутствие было результатом то ли глупости, то ли сознательного сохранения старого состояния войны в преддверии новой мировой со стороны Сталина. Придравшись к тому, что не все советские поправки до последнего слова были включены в текст Сан-Франциского мирного договора стран антигитлеровской коалиции с Японией, советская делегация не стала подписывать этот договор, хотя он предусматривал передачу СССР и Южного Сахалина и всех Курильских островов. Сталин рассчитывал на совместную с США оккупацию Японии, на то, что советские войска будут допущены американцами на остров Хоккайдо. Но в ходе Сан-Франциской конференции выяснилось, что этого не произойдет и Советский Союз не подписал мирный договор с Японией. Но через десять лет пришедшие в себя после поражения и ядерной бомбардировки японцы хотели сохранить хотя бы Малую Курильскую гряду. Было подписано предварительное соглашение о ее разделе: два острова СССР, два — Японии. Но свержение Хрущева прервало и этот процесс.

К 1955 году Хрущеву удалось покончить с еще одним сталинским наследством ожесточенной идеологической борьбы с «югославскими ревизионистами». С хозяйственной точки зрения планируя и осуществляя в какой-то мере все новые и новые реформы в Советском Союзе, он уже далеко не был убежден, что более гибкая югославская модель так уж враждебна его собственному, а не сталинскому представлению о социалистической экономике. Поскольку Хрущев на самом деле не готовил войну, ему не был нужен, как Сталину, в Югославии послушный лакей. Вполне достаточно нормальных государственных отношений и избавления советской пропаганды и внутри страны и вне ее от борьбы с «бешеной собакой Тито». На посвященном этой перемене в коммунистической пропаганде и межгосударственных отношениях пленуме никто не поддерживал Молотова, который пытался защитить доктрину идеологического противостояния в социалистическом мире. Любопытно, что всего за полгода до этого именно Молотов — самый активный сторонник Хрущева по низложению Маленкова, хозяйственные проекты которого — ускоренный рост легкой промышленности и повышение жизненного уровня населения страны, кажутся Молотову опасными и почти ревизионистскими. Основной же причиной отставки Маленкова стало утверждение, что третья мировая война приведет к гибели человеческой цивилизации. Только поставив на место Маленкова во всем послушного ему Булганина и заменив Молотова — Шепиловым, Хрущев сможет публично провозглашать эти представления Маленкова, как свои собственные. Ну что ж, он хорошо усвоил уроки Ленина и Сталина.

Но когда Хрущеву хотелось что-то получить в международных отношениях для Советского Союза лишь на первых порах это удавалось сравнительно удачно, да и то за счет его унаследованной от Сталина зловещей репутации, чего привыкший к мужицким отношениям в Кремле лидер даже не мог понять.

Его первый визит в крупную европейскую страну — в Великобританию, состоялся в 1956 году. О множестве недоразумений, связанных с неумением себя вести, вероятно, все уже написано и это не интересно. А вот то, что Хрущев в Лондоне как бы между прочим дважды упомянул, что для уничтожения такой маленькой страны понадобится всего пять водородных бомб, конечно, было очень серьезно. На самом деле этот неприкрытый и наглый шантаж был к тому же полным блефом — ни самих бомб в СССР еще не было (Сахаров искал новый вариант их конструкции), ни средств доставки: ни тяжелых и скоростных бомбардировщиков, ни ракет такой дальности и грузоподъемности. Но в Англии знали, что какие-то бомбы есть и какие-то ракеты испытываются.

Этот наглый блеф-шантаж и его продолжение, как ни странно, позволил Советскому Союзу завоевать очень мощные позиции на Ближнем Востоке. Уже осенью того же 1956 года молодой президент Египта Гамаль Абдель Насер, с которым и советское КГБ и министр иностранных дел Шепилов успели наладить пока еще не прочное, но все же взаимопонимание, решил национализировать Суэцкий канал, чтобы получать те доходы от него, которые до этого получала построившая его англо-французская компания. Англия, Франция и поддержавший их Израиль объявили войну Египту не только из-за этого откровенного грабежа, но и не желая передавать арабам контроль над этой важнейшей стратегической транспортной артерией, связывающей Европу с Азией и восточным побережьем Африки. В Англии даже подумать не могли без ужаса, что для связи с Индией кораблям придется огибать всю Африку. Быстрое поражение беспомощного Египта в такой войне было, конечно, неизбежно, так же как свержение плохо просчитавшего последствия своей акции Насера, но тут внезапно было опубликовано заявление советского правительства о том, что СССР всеми имеющимися в его распоряжении вооруженными силами выступит на стороне Египта против «колонизаторов и агрессоров», причем не только на Ближнем Востоке, но и в Европе. На самом деле СССР помочь Египту не мог ничем: флота, который бы мог противостоять французскому и английскому на ближайшем Черном море и близко не было, да было к тому же неизвестно, как пройти через Босфор. Никаких водородных бомб, ракет и бомбардировщиков для уничтожения Великобритании не было, а в блефе Хрущева еще и звучало что-то вроде – «Франция, конечно, побольше — для нее понадобиться бомб семь-восемь». Но никто на Западе не знал чем в действительности располагает зловещий коммунистический Советский Союз, угроза была принята всерьез и уже на следующий день Великобритания, Франция и Израиль объявили о прекращении военных действий. Насер был спасен и никогда не забыл об этом.

Вскоре в 1957 году возникла сходная ситуация в Сирии. Но если Насер во время войны сотрудничал с немецкими войсками Роммеля, а придя к власти, естественно, тут же посадил в тюрьмы всех египетских коммунистов (что не мешало улучшающимся отношениям СССР и Египта), то в Сирии к власти в результате переворота пришли социалистически настроенные офицеры, коммунисты в перевороте тоже принимали какое-то участие и по примеру Насера тут же стали национализировать европейскую собственность. Против откровенно левых у власти в Сирии на этот раз выступили Иордания и Турция, им совершенно не нравились левые экстремисты в соседней стране и за спиной у них были Соединенные Штаты.

Но Хрущеву очень понравилось блефовать и шантажировать. Он не стал выступать в этот раз с заявлением, что Советский Союз будет на кого-то сбрасывать водородные бомбы, чтобы защищать независимость Сирии, но для убедительности были выдвинуты все возможные военные соединения к границе Турции, а маршал Рокоссовский (и об этом было публично объявлено) был назначен командующим Закавказского военного округа. Начинать сухопутную войну со странами НАТО Хрущеву и в страшном сне не приходило в голову, да и СССР совершенно к ней не был готов. Хрущев надеялся только на блеф и шантаж. И они вторично сработали. Турция тут же отвела войска от границ с Сирией. Авторитет Советского Союза в арабском мире стремительно возрастал. Вскоре, в 1958 году и в Ираке возникла схожая ситуация и опять Советский Союз стал главным защитником арабов. Здесь Хрущев блефовал явно на грани войны. Столица Ирака — Багдад была центром антисоветского блока на Ближнем Востоке – «Багдадского пакта». В поддержку Нури Саида уже американцы высадились в соседней Иордании, вскоре к ним присоединились соединения британских войск. Хрущев опять направил угрожающие послания теперь президентам США и Франции и премьер-министру Великобритании, но подкрепил их переброской армейских соединений к границам Ирана и Турции и началом широкомасштабных военных учений и в Закавказье и в Туркестане. К тому же и Болгария объявила о начале учений, в которых приняли участие советские самолеты. Ко всему остальному Хрущев выехал с визитом в Пекин и было непонятно не выступит ли и Китай на стороне Ирака и СССР. И власть Абделя Касема удержалась. Противостояние Советского Союза и стран Запада до этого существовавшие лишь в границах Варшавского пакта перенеслось в совсем новый, еще два-три года назад вполне европейски ориентированный регион.

Впервые в большом и довольно далеком регионе Советский Союз получил подлинное международное влияние. Как развивались события в этой части света хорошо известно. Советский Союз без большого успеха вооружал арабские страны, но так же как поступавшие туда танки и самолеты главное оружие Хрущева — ядерный шантаж и блеф, становились все менее эффективными.

Американцы реально обеспокоенные угрозами Хрущева и испытанием в СССР межконтинентальной баллистической ракеты Р-7 за эти годы построили разведывательный самолет с такой высотой полета, которая была недоступна и для советских ракет «земля-воздух». Полеты Y-2 над советской территорией возмущали Хрущева не столько потому, что разведке США становилось известно местонахождение советских военных предприятий и полигонов и что военная мощь государства могла оказаться уязвима для американских бомбардировщиков и ракет теперь уже расположенных и в Турции, и в Италии, и в ФРГ, гораздо хуже было другое — в войну Хрущев не верил и делал все, чтобы ее избежать — американские разведывательные полеты обнаруживали реальную слабость Советского Союза, показывали, что СССР не производит ракеты «как сосиски», что утверждал Хрущев и это подрывало его возможности блефовать во внешней политике, запугивать весь мир своей мнимой ядерной мощью. И Хрущева это приводило в ярость. Наконец, появились ракеты способные сбить регулярно летавшие над Советским Союзом Y-2, но их было считанное число и нужно было, чтобы Y-2 пролетел прямо над ракетной установкой. Перед самой встречей в верхах в Париже, от которой ждали важнейших соглашений в области политики «мирного сосуществования», самолет с летчиком Пауэрсом пролетел, наконец, прямо над советскими ракетами в районе Свердловска и его удалось сбить, Хрущев ликовал и перейдя все рамки здравого смысла потребовал от президента Эйзенхауэра извинений за полет разведывательного самолета. Все это не имело никакого смысла — никогда во взаимной разведывательной деятельности никто ни перед кем не извинялся, через год-два уже должны были появится и советские и американские разведывательные спутники, от которых, если не начинать войну еще и в космосе, ничего скрыть будет невозможно и никакие Y-2 уже почти не понадобятся. Эйзенхауэр, естественно, приносить извинения отказался, Хрущев сорвал встречу, собственно говоря, весь процесс установления мирных отношений между Востоком и Западом и возможности взаимного сокращения вооружений — Советский Союз претендовал на равную с США роль в международных отношениях, но со своим в три раза меньшим, чем у Америки, производственным потенциалом, да еще к тому же давно устаревшим оборудованием (лучшее было довоенным немецким, полученное по репарациям, остальное — американское начала 30-х годов и даже дореволюционное) гонки вооружений с Западом, конечно, не выдерживал. Однако,и надежды на договорные отношения были похоронены.

На молодого президента Роберта Кеннеди нажим и шантажи Хрущева в берлинском вопросе (а Хрущев как и Сталин хотел получить весь Берлин — превратив для начала его в демилитаризованный город, все связи которого будут контролироваться Германской Демократической республикой — было ясно, каким будет результат этой блокады, которую Хрущев по обыкновению сперва угрожал поддержать всеми вооруженными силами Советского Союза) подействовали еще меньше, чем на Эйзенхауэра. Закончив переговоры с Хрущевым, он приехал в Западный Берлин и произнес знаменитую фразу:

– Я — берлинец!

Пришлось строить берлинскую стену, чтобы хоть какая-то часть немецкой интеллигенции и просто профессиональных рабочих осталась в Восточной Германии.

Особенную ярость Хрущева вызвало предательство Пеньковского. Дело было не в том, что он сообщил об установке ракет с ядерным оружием на Кубе — это американцы в конце концов и сами увидели. Но располагая точными сведениями о числе советских ракет и другого стратегического оружия он разоблачал последнюю возможность блефа Хрущева — для аэрофотосъемок со спутников в ряде районов страны надули гигантские презервативы, сверху похожие на межконтинентальные ракеты. С их помощью еще можно было как-то говорить о примерном равенстве вооружений США и СССР и кому-то угрожать. Но Пеньковский лишил Хрущева и этой возможности.

И все это кончилось Кубой, с которой возможность ядерного шантажа Соединенных Штатов становилось вполне реальной. Тут впервые Хрущев и советское руководство убедились в том, нападать на СССР западный мир и впрямь не собирается, но защищать свою свободу от коммунизма, как защищал от фашизма, готов всеми силами и средствами.

Это был не просто крах советской политики блефа и шантажа, это было разрушение вульгарного, еще ленинского (основанного на изначальной большевистской наглости) мифа о том, что европейская цивилизация не способна себя защитить и сдастся на милость победителя при малейшей угрозе.

Как ясно из этого краткого очерка советской внешней политики, Хрущев, конечно, стремился получить все возможные политические и стратегические преимущества в мире, добиться равенства с Соединенными Штатами в политическом влиянии, но реальные возможности Советского Союза хорошо понимал и войны не хотел ни в коем случае. Под конец он прямо говорил о том, что должна победить та государственная система, которая сможет создать для своего народа лучшие условия жизни. Забавно, что обещанные Хрущевым в 1960 году показатели жизненного уровня советского населения при обещанном ему через 20 лет коммунизме, были равны жизненному уровню населения Соединенных Штатов в 1960 году. То есть получалось, что американцы уже построили коммунизм. А потому Хрущев, осваивая целину, призывая сажать кукурузу и применять торфо-перегнойные горшочки, догнать и перегнать Америку по потреблению мяса, молока и масла, не просто стремился оттеснить Маленкова от наиболее популярных в стране программ повышения жизненного уровня населения, но и впрямь все это считал важнейшей целью своей жизни. Но для нищей русской деревни нужны были большие капиталовложения, изнуренным, заморенным в коммунальных квартирах горожанам нужны были хоть какие-то жилища и Хрущев в отличие от Сталина не был готов строить армию на трупах людей доведенных до людоедства. Как мог он пытался экономить на военных расходах и этого ему не могли простить ни сами военные, ни по-прежнему мощный, а теперь не удерживаемый страхом возможных расстрелов военно-промышленный комплекс.

Уже Жуков, будучи министром обороны, после Женевского совещания провел значительное сокращение армии, а находясь в сложных отношениях с адмиралом Кузнецовым — министром военно-морского флота, донельзя сократил морякам финансирование. И все это бесспорно согласовал с Хрущевым.

По рассказу Сергея Хрущева, адмирал Кузнецов пришел к Никите Сергеевичу с гигантским по объему и по расходам планом перевооружения флота. Хрущев задал только один вопрос:

Будет ли в результате советский флот мощнее американского?

Нет, – честно ответил адмирал.

Тогда зачем его строить? – Спросил Хрущев и план был похоронен.

Сахаров описывает подобную критику Хрущевым Устинова и авиаконструкторов Яковлева и Туполева:

«Туполева Хрущев обвинил в фантазерстве и гигантомании. В это время Хрущев, по-видимому, хотел в какой-то мере ограничить спектр военно-технических усилий и капиталовложений, сконцентрировавшись на наиболее эффективных направлениях. В этом, как и в других своих начинаниях, он, как я думаю, встречал со стороны определенных бюрократических кругов глухое сопротивление, почти саботаж».

Окончательный отказ Туполеву, которого Хрущев обвиняет в «гигантомании» – на самом деле это отказ в средствах реальному руководителю уже очень мощного ВПК страны Дмитрию Устинову и Министерству обороны на строительство стратегических бомбардировщиков при концентрации средств у ракетчиков и ядерщиков и большой общей экономии в расходах. Рассказ Сахарова нужно отнести к 12-13 апреля 1960 года, когда происходило совещании по ракетной технике.

В результате неоднократных сокращений армия при Хрущеве не просто вдвое сократилась численно, но в конце концов были полностью уничтожены три рода войск:

• надводный морской флот;
• тяжелая дальняя бомбардировочная авиация;
• тяжелая артиллерия.

Хрущев решил, что межконтинентальные ракеты окажутся дешевле и эффективнее тяжелых бомбардировщиков, подводные лодки с атомными двигателями — дешевле и крейсеров и авианосцев, к тому же в своих дальних походах заменят многочисленные американские военные базы, расположенные на границах СССР, а ракеты среднего радиуса действия — бесспорно должны заменить тяжелую артиллерию. Эта реформа была чудовищным потрясением для армии, для множества высших офицеров, выросших при Сталине и прошедших Отечественную войну. В военных кругах, тогда и родилась формула:

Хрущеву не жить!

С точки зрения большинства военных стратегов реформы Хрущева на практике делали Советский Союз практически безоружным, не имеющим реально необходимой действующей армии. Ракетно-ядерное оружие на которое основную ставку делал Хрущев, на практике оказывалось оружием, точнее доводом, чисто политическим, не применимым из-за чудовищной разрушительной мощи в реальных военных действиях, не дающим возможности одержать военную победу пусть даже в местном, имеющем тактическое значение противостоянии.

Что же касается «большой» войны в Европе, к которой открыто готовился и стремился поскорее начать советский Генеральный штаб, то и здесь непреодолимым (пока) препятствием был Никита Хрущев и его последовательная (а не демагогическая) убежденность в том, что войны допускать нельзя.

К сожалению, Сергей Хрущев не датирует в своих воспоминаниях характерный принципиальный разговор отца с начальником Генерального штаба маршалом Гречко и потому непонятно произошел он до или после Карибского кризиса. Так или иначе, он все позиции ясно расставил по своим местам.

Сергей Хрущев вспоминает:

«Сначала я подумал, что Андрей Антонович шутит. Но нет. Глаза его смотрели серьезно, без обычного лукавства. Мысли свои он излагал точно, без запинки, видно, каждый шаг тщательно обкатали в штабе сухопутных сил.

 Я не запомнил, почему он считал целесообразным нанести удар, начать войну. Политический аспект его не особенно волновал, генерал жонглировал танками, самолетами, пушками. Здесь, по его мнению, американцам с нами не совладать.

 Отец насупленно слушал разглагольствования гостя. А тот, приняв молчание хозяина за одобрение, ринулся в бой.

 По расчетам Гречко, на второй день после начала боевых действий он с ходу намеревался форсировать Рейн. В его тоне звучало ликование, голос прямо-таки раскатывался победными литаврами. Отец изумленно глядел на двухметрового генерала. Подобного фанфаронства он не ожидал даже от Гречко. Тем не менее он молчал, видимо решив проверить, как далеко простирается фантазия у его собеседника.

 Гречко заливался соловьем. На пятый или шестой день он овладел Парижем и без задержки двинулся дальше, к Пиренеям, оставив без внимания Великобританию. Горы его тоже не остановили, он перемахнул их с ходу и остановился только на берегу Атлантического океана. Тут генерал замолчал, перевел дух и вопросительно поглядел на отца. Он весь светился восторгом победителя.

 Отец все молчал. Так продолжалось, наверное, минуты две. Затем он снова поднял голову.

 — А дальше что? — глухо спросил отец. Гречко продолжал улыбаться.

 — А дальше что вы собираетесь делать? — начинал сердиться отец.

 — Дальше?… — переспросил генерал и как-то неуверенно произнес: — Дальше… Все…

 Он развел руками.

 — Что, все? — продолжал напирать отец. — Какие ваши предложения по дальнейшим действиям? Вы же докладываете Председателю Совета министров!

 — По дальнейшим — никаких, — отрапортовал генерал.

 Отец просто взорвался. Последовал грандиозный разнос. Я отошел в сторону, но и на почтительном расстоянии слышалось каждое слово.

 Отец бушевал. Он не понимал, как подобные мысли могли прийти в голову современному генералу, а тем более, как он посмел со своими сумасбродными идеями соваться к главе правительства.

 — Вы что, не слыхали об атомном оружии? — восклицал отец. — Какое наступление? Какой Париж? В Наполеоны метите? От вас в первый же день и мокрого места не останется!

 Гречко только переминался с ноги на ногу, на лице у него застыло выражение провинившегося школьника.

 — Мы исходим из оборонительной концепции. А тут доморощенный агрессор выискался. На вас не распространяются решения Совета обороны? — отец постепенно остывал. — И вообще, следует разобраться, чем вы там занимаетесь в своем штабе. Вам что, совсем делать нечего? — громыхнули последние громовые раскаты.

 Гречко мгновенно уловил, что гроза проходит. На лице у него появилась улыбка шкодника, вдруг уловившего, что наказание его миновало.

 — Вы что, на самом деле воевать собираетесь? — уже с некоторым любопытством переспросил отец.

 — Да нет, — промямлил Гречко.

 — Так да или нет? — не унимался отец.

 — Нет, — четко отрапортовал Гречко.

 — Тогда чтобы я подобных прожектов больше не слышал, — строго сдвинул брови отец и, остывая, добавил: — До Атлантики он, видите ли, дойдет…

 Гречко отделался разносом. Другому подобная фантазия стоила бы должности, а не исключено, и звания».

Вероятно, план изложенный маршалом Гречко Хрущеву, находился в связи с материалами, которые находим во второй книге издания «Империя ГРУ» и может быть датирован именно таким образом:

«5 февраля 1962 г. в соответствии с постановлением ЦК КПСС от 20 августа 1961 г. «О подготовке кадров и разработке спецтехники для организации и оснащения партизанских отрядов» директивой Генштаба командующим военных округов поручалось отобрать 1700 офицеров запаса, сформировать из них бригаду и провести с ними военные сборы в течение месяца. Директива Генштаба от 27 марта 1962 г. утвердила проекты штатов бригад спецназа в мирное и военное время. К концу 1962 г. начали формироваться в составе войск округов (Белорусского, Дальневосточного, Закавказского, Киевского, Ленинградского, Московского, Одесского, Прибалтийского, Прикарпатского и Туркестанского) кадрированные бригады специального назначения (БрСпН)»20 (все это приграничные военные округа).

Ниже в той же книге находим описание задач:

«О задачах, которые ставились перед бойцами спецназа ГРУ, можно судить по словам одного из старших офицеров частей СпН:

«В случае войны или незадолго до нее из запасников, прошедших соответствующую подготовку, создаются специальные группы (фактически — это костяки партизанских отрядов), которые „оседают“ на оккупированной территории. Бригады ГРУ „работают“, опираясь на эти отряды и нелегальную агентуру ГРУ. Спецназ скрытно выбрасывается в тыл врага и громит заранее намеченные важные воинские объекты: ракетные установки, штабы и командные пункты, армейские соединения, склады боеприпасов, вооружения, аэродромы, военно-морские базы. К примеру, в Европе бригада СпН, стоявшая в Германии, в час „Х“ должна была уничтожить стартовые площадки американских „Першингов“. „Зона ответственности“ спецназа ГРУ распространяется и на гражданские объекты стратегического значения: электростанции, плотины, военные заводы и промышленные предприятия. Кроме того, мы ведем разведку вражеских войск с нелегальных позиций, проводим активные мероприятия в тылу противника: диверсии, захват „языков“ и доставку их через линию фронта, террористические акции против командования противника и представителей власти. (так зарождалась идея нынешних "зеленых человечков" - ЭР)

 Что может спецназ ГРУ? Например, небольшая группа диверсантов-разведчиков (человек 15–20) в состоянии „поставить на уши“ тыл целой армии, а бригада — и вовсе будет держать в напряжении весь фронт. Современного разведчика-спецназовца обучают диверсионно-подрывной работе (подготовленные боец может самостоятельно пустить под откос эшелон, взорвать ракетную шахту, в считанные минуты заминировать склад с горючим, умеет изготовить взрывчатку даже из общедоступных компонентов), прыжкам с парашютом, рукопашному бою, снимать часовых (те даже и пикнуть не успевают), вербовать агентуру и работать с ней (офицеры должны иметь хорошую языковую подготовку), выживать в экстремальных условиях».

…

1957 г. — на базе ОРСпН организуются отдельные батальоны специального назначения (БСпН).

1961 г. — формирование в составе войск военных округов и групп войск отдельных бригад специального назначения (БрСпН)».

Любопытно, что все эти тексты звучат крайне двусмысленно, хотя и идет речь о важности языковой подготовки отставных офицеров, которые должны стать костяком партизанских отрядов, очень трудно понять как они могут «осесть» на территории других стран, не будучи при этом нелегалами ГРУ, которые упоминаются отдельно. В связи с этим сам термин «оккупированный территории» начинает звучать уже как-то неясно — предполагается ли, что это территории оккупированный советской армией или напротив допускается возможность, что это оккупированный после начала войны территории СССР. Так или иначе, похоже, что подготовка грядущей войны велась Генеральным штабом полным ходом и возможная идея (надежда) Хрущева на установку ракет на Кубе была попыткой отвлечь Генштаб хотя бы от войны на территории Европы.

Насколько это можно понять, и план установки ракет на Кубе, разработанный благодаря авантюристу Кастро, который готов был рисковать жизнью всего населения острова и прямо согласованный с его братом Раулем специально приехавшим в Москву, был придуман Хрущевым, конечно, не с целью нападения на США и, может быть, даже не с целью создания военного паритета с Америкой, но лишь как последняя (и неудачная) попытка Хрущева доказать оправданность своего понимания военного противостояния Западу. И к тому же, оправданность своей военной доктрины. К тому же это был и самый экономный способ достижения хотя бы формально упоминаемого паритета, который должен был хоть как-то успокоить военным успехом влиятельных военных. Как вспоминал Гришин: «Секретари ЦК и все члены Президиума ЦК всесторонне обсудили решение о вводе ракет на Кубу и каждый подписал решение об этом». Размещение ракет и легких бомбардировщиков на Кубе требовало расходов лишь для их доставки и установке на «остров свободы». Но при этом не было нужды ни в разработке новых фантастических по своей стоимости средств доставки вооружений к территории «главного противника», ни еще более чудовищных по своей стоимости новых видов вооружений. Ведь в это время руководству страны были предложены по меньшей мере три не менее сокрушительных для Соединенных Штатов проекта человеколюбивых советских академиков:

• Лозино-Лозинский настаивал на немедленном начале войны в космосе для чего предлагал начать постройку по его проекту космических истребителей искусственных спутников земли «вероятного противника».
• Академик Владимир Челомей предлагал с помощью сверхмощной по тем временам, разрабатываемой им ракеты УР-200 (универсальный ракетоноситель), не только выводить в космос сразу группу маневрирующих спутников для уничтожения космических объектов, но и запустить в космос и подвесить над Соединенными Штатами один или несколько спутников со стамегатонными водородными бомбами, которые по сигналу с Земли в любой момент могут быть сброшены на территорию «главного противника».
• Андрей Сахаров предложил иначе использовать сконструированные им стамегатонные водородные бомбы: создать громадные торпеды с ядерными двигателями, которые будучи выпущены с тяжелых подводных лодок на расстоянии трехсот-четырехсот километров от важнейших морских портов Соединенных Штатов, пробьют любые заграждения и дотла уничтожат и порты и флот противника и сотни тысяч (скорее — миллионы) людей попавших в зону затопления: до ста километров от побережья распространится волна высотой до десяти метров.

Итак, мы видим, что Хрущев выбрал не только самый дешевый, без постройки тяжелых бомбардировщиков по проекту Туполева, без создания новой гигантской ракеты по проекту Челомея, без новых чудовищных подводных лодок необходимых для проекта Сахарова, но и самый гуманный: без войны в космосе и стамегатонных водородных бомб, из всех проектов, переданных для обсуждения военными и конструкторами. Но Генеральный штаб не устраивало главное — Хрущев, действительно, не хотел войны. Официальный историк уже андроповского КГБ Олег Хлобустов потом напишет: что ошибкой Хрущева было принятие единоличного решения о выводе советских ракет и бомбардировщиков с Кубы, а ошибкой современных историков является недооценка событий 1962 года, которые были не менее важны, чем история Второй мировой войны. Что касается первого, то историк не совсем прав: в дни Карибского кризиса Президиум ЦК заседал ежедневно, оставаясь иногда и на ночь и решение о вывозе оружия принималось коллективно, не одним Хрущевым. Но, возможно, без консультаций с военными, которых совершенно не пугали постоянно дежурившие в воздухе американские тяжелые бомбардировщики, готовые лететь через Северный полюс к Советскому Союзу с ядерными бомбами на борту. В генеральном штабе считали, что нужно получить хотя бы Западный Берлин в качестве компенсации за вывод ракет, не по собственной же инициативе на этом настаивал сотрудник КГБ Александр Феклисов ведя в Вашингтоне первоначальные доверительные переговоры о разрешении кризиса.

Зато понятно, что имеет в виду Хлобустов, говоря и о недооценке значения кризиса. После него началось активное советское вооруженное проникновение в ближайшее подбрюшье США — в Никарагуа, Сальвадор, Боливию, Чили. Кубинские войска (в дополнение к советскому оружию и советским советникам) действовали в Анголе и Эфиопии, к коммунистическому Вьетнаму прибавились Лаос и Камбоджа — то есть началось массированное наступление СССР во всем мире, не менее важное, чем оккупация Восточной Европы в результате Второй мировой войны. Понятно, что на этом фоне советским маршалам казался совершенно ничтожным первый достигнутый Хрущевым результат: сохранение коммунистической Кубы и вывод американских ракет из Турции, да и о нем нельзя было сразу же объявить. А сокращенная, по мнению военных, донельзя советская армия, да еще и при таком осторожном, как Хрущев главнокомандующем, не была способна вести и эти локальные войны по всему миру.

На самом деле трудно сказать была ли в 1957 году так внятно Хрущевым сформулирована ориентация на отказ от обычных вооружений и насколько бы Жуков захотел поддержать агрессивные устремления многих других маршалов и уже позднейшего Генерального штаба, то есть каким могло бы оказаться противостояние Хрущева и Жукова в дальнейшем. Но уже и в 1957 году для Хрущева после расстрела Берии, то есть уже с 1954-55 годов Жуков оставался сильным, а следовательно, и наиболее серьезным соперником в руководстве страной. Молотову, Маленкову, Булганину для того, чтобы противостоять Хрущеву нужно было объединиться, действовать скопом. Жукову, как и Берии, ни с кем объединяться было не нужно — он сам представлял реальную и мощную силу в стране, привыкшей к единоличной власти и весь вопрос был в том, когда, как и при каких обстоятельствах эта сила захочет (или будет вынуждена) воспользоваться своими возможностями, чтобы свергнуть Хрущева. Вероятно, Жуков пока и не хотел этого, но хрущевские реформы, сложные отношения с армией, которая и приняла в конце концов активное участие в свержении Хрущева, требовали свободы рук. Скорее всего Хрущев был бы отправлен в отставку при участии Жукова все же на несколько лет раньше, чем это произошло без Жукова, но по инициативе других маршалов.

Кроме отдельных конкретных слов и действий Жукова вызывавших подозрение и опасения у Хрущева, которые ниже будут перечислены, было одно, основное, стратегическое расхождение между ними, определившееся на ХХ съезде, хотя еще год-два назад не только не существовавшее, но объединявшее Хрущева и Жукова в их борьбе с Маленковым. Вернемся опять к начальному периоду борьбы Хрущева за верховную власть в стране.

12 марта 1954 года Маленковым была произнесена без преувеличения историческая речь перед избирателями Ленинградского избирательного округа в Москве.

– «Неправда, что человечеству остается выбирать лишь между двумя возможностями: либо новая мировая бойня, либо так называемая холодная война. Народы кровно заинтересованы в прочном укреплении мира. Советское правительство стоит за дальнейшее ослабление международной напряженности, за прочный и длительный мир, решительно выступает против политики холодной войны, ибо эта политика есть политика подготовки новой мировой бойни, которая при современных методах ведения войны означает гибель мировой цивилизации.

Наша позиция ясна. Любой спорный вопрос в нынешних международных отношениях, как бы он ни был труден, должен решаться мирным путем».

Именно Маленков ставил крест на агрессивной политике Сталина и опять блистательно опережал Хрущева, да собственно и всех политических деятелей в мире и заявлял об отказе от военного решения любых спорных вопросов. Только лучшие физики-ядерщики подходили в то время к пониманию глобальной опасности для человечества ядерной войны, Курчатов передал Хрущеву свою статью об этом, на которую тот не обратил никакого внимания. Борьба с Маленковым для Хрущева была в то время гораздо важнее, чем «ядерная зима», выживание всего человечества.

Сперва Молотов «указал» Маленкову на несоответствие его заявления с традиционной сталинской доктриной о том, что в будущей войне погибнут только развязавшие ее империалисты и весь мир станет социалистическим. Естественно, Хрущев тут же поддержал Молотова. И хотя Маленков, понимая какое орудие против себя дал верным сталинистам Хрущеву и Молотову, вскоре покаялся в своей идеологической ошибке — было уже поздно. Через год на пленуме 25 января 1955 года он был отправлен Хрущевым в отставку в том числе за это выступление и другую свою идеологическую ошибку — заявление о том, что для повышения жизненного уровня населения необходимо обратить особое внимание на развитие легкой промышленности. То есть как раз то, к чему уже в ноябре того же года придет и Хрущев, обсуждая планы очередной пятилетки, а в 1962 году даже сделает одной из основ новой программы партии.

Но это второе крамольное следование Хрущева за Маленковым оставалось скрытым в аппарате ЦК и обнаружилось лишь через пять лет, когда о Маленкове уже забыли, а вот о «мирном сосуществовании» социалистической системы и капиталистической, да еще дополнив его совсем уж ревизионистской идеей о возможности мирного, парламентского перехода от капитализма к социализму Хрущев заявит всего через год уже с трибуны ХХ съезда партии. Но если переход к социализму возможен мирным путем, то и война перестает быть необходимой, становится почти ненужной. Хрущев закладывает основы своей политики блефа и шантажа постоянного балансирования на грани войны, но по сути дела ее недопущения ни в коем случае.

Однако, главным сторонником Хрущева и Молотова в операции с отставкой Маленкова был маршал Жуков, который и готовил армию к войне, причем к войне сталинской, ядерной. Именно по его инициативе и под его руководством были проведены гигантские военные маневры на Тоцком полигоне Оренбургской области с настоящим взрывом 40 килотонной атомной бомбы, то есть ничем не защищенные советские солдаты были посланы в район взрыва бомбы, более чем в два раза превосходящей взорванную в Хиросиме. Сколько солдат было облучено и впоследствии погибло до сих пор не известно.

Хрущев к ХХ съезду почти проникся взглядами Маленкова, однако, нет никаких оснований считать, что и Жуков за этот год изменил свои взгляды и стратегические планы Советской армии. Таким образом можно думать, что столкновение Жукова и Хрущева по основным, принципиальным, стратегическим воззрениям в ближайшем будущем было неизбежным. Жуков дважды (в 1955 и 1957 годах) помог Хрущеву убрать Маленкова, но теперь могла настать очередь и самого Хрущева. Хрущев понимал это и поспешил убрать Жукова.

Первую ошибку совершил Жуков, уже обнажив при защите Хрущева от переворота, подготовленного «антипартийной группой», свои возможности.

По воспоминаниям кандидата в члены Президиума, первого секретаря ЦК КП Узбекистана Н.А. Мухитдинова:

«В кабинете Хрущева на Старой площади собрались Суслов, Жуков, первый секретарь МГК КПСС Е.А. Фурцева.

 – Вот я теперь никто — начал Хрущев и после некоторой паузы продолжил: – Не хотелось бы уйти с такими обвинениями, с таким решением… Давайте договоримся: уходить мне из ЦК или найдем выход?

 – Вам не надо уходить с поста первого секретаря, – твердо заявил Жуков. – А их я арестую, у меня все готово».

Вскоре выяснилось, даже и без ареста, что у Жукова под рукой военная авиация и именно он, куда больше, чем председатель КГБ Серов, да все секретари ЦК, может сделать для смены власти в стране.

Довольно скоро выяснилось, что Жуков, проводя сокращение армии в первую очередь увольнял политработников, ни во что ни ставил начальника Главного политического управления армии (то есть партийный за ней надзор), а политработники даже не допускаются на совещания командного состава армии. Кроме того настаивал на упразднении должностей членов военного совета (т. е. контролеров от ЦК при военных округах) при командующих округах. Попытался вписать в положении о министерстве обороны пункт о том, что главнокомандующим в стране является не глава государства, а министр обороны, а в августе 1957 года пришел к Хрущеву с требованием о подчинении Министерству обороны Министерства внутренних дел и Комитета государственной безопасности. Было и множество выговоров и угроз командующим округам Гречко, Еременко и другим, за то, что они приезжали встречать Хрущева при его поездках по стране на территории своих округов. Уж совсем подозрительным показалось Хрущеву создание Жуковым без ведома ЦК КПСС школы диверсантов в две с лишним тысячи слушателей, которые и без того уже имели законченное среднее образование и прошли военную службу по призыву. Обучение в ней должно было длиться еще 6-7 лет, то есть в полтора раза дольше, чем в военных академиях, а стипендии были определены — много выше.

А это уже было даже в гораздо более мощной форме именно то, что сделал Лаврентий Берия 30 мая 1953 года создав тоже втайне от Президиума ЦК подчиненный только ему 9-й разведывательно-диверсионный отдел (Бюро специальных заданий) под командованием Судоплатова, который называет его «бригадой спецвойск особого назначения». Ну, а в том, что Берия готовился к захвату власти у Хрущева сомнений не было.

Совершенно очевидно, что именно это и было причиной срочной реализации Хрущевым этой очень важной для него интриги. Жуков был послан с официальным визитом в Югославию и Албанию, а в стране предстояли крупномасштабные маневры, где танки должны были по дну форсировать Днепр. Командовал ими главнокомандующий сухопутных войск Родион Малиновский, приглашены были по обыкновению все командующие военными округами, приехал и Хрущев, как бы еще и отдохнуть и поохотиться, взяв с собой из Москвы Аристова и Брежнева, из Ленинграда приехал первый секретарь и член президиума ЦК Фрол Козлов, из Ташкента приехал Мухитдинов, как и первый секретарь Украины Кириченко тоже член Президиума ЦК. После учений, как вспоминал Мухитдинов, Малиновский по списку пригласил нескольких генералов и всех командующих округов на встречу со столь солидной группой партийного руководства, где прямо было сказано, что Жукова надо снимать. В армии многие его не любили и никто защищать особенно не стал. И Хрущев стал уверен в поддержке армии в случае увольнения Жукова. Вернувшись с маневров, где он договорился о предстоящей отставке Жукова с командующими военных округов, а ездил якобы на охоту, Хрущев самодовольно сказал:

Я охотился на очень крупную дичь.

Хрущев тут же уволил и понизил в звании начальника Генерального штаба Сергея Штеменко, с ведома которого и тайком от ЦК создавалась школа диверсантов. Дальше можно было 22-23 октября устраивать собрание партийного актива центральных управлений Министерства обороны СССР Московского военного округа и Московского округа ПВО. Хрущев выступил с обвинениями дважды, а 26 октября уже состоялось решение о снятии Жукова на Пленуме ЦК, куда прямо с аэродрома привезли вернувшегося из Югославии и Албании ничего не подозревавшего маршала.

Ко всему этому, если отвлечься от по-видимому с 1954 года существовавшего у Хрущева плана кардинальных, очень разносторонних и одновременных реформ в стране, а оценивать внутрикремлевскую деятельность Никиты Сергеевича в первую очередь, как успешный перехват политики реабилитации и освобождения заключенных и умеренного антисталинизма в 1953 году у Лаврентия Берии, а заботы о сельском хозяйстве и политики повышения жизненного уровня населения страны в 1954-55 годах у Маленкова, то можно думать, что планировавшийся в 1956 году специально антисталинский пленум ЦК КПСС осенью 1956 года (после ХХ съезда партии) не был проведен не только из-за сильной оппозиции антисталинизму и сверху и снизу, но еще и потому, что позиции Хрущева на нем — даже после знаменитой, эпохальной речи на съезде, могли оказаться гораздо более шаткими, чем у маршала Жукова. Если Хрущев изображал себя, да на самом деле и был, беспомощным и беспрекословным помощником Сталина, то Жуков был героем, победителем в Отечественной войне, которого после войны преследовал Сталин, а близких ему людей беспощадно расстреливал и гноил в лагерях. Выступление Жукова на предполагавшемся пленуме (текст его сохранился) должно было стать гораздо более жестким по отношению к Сталину — лидеру страны и полководцу, чем это позволил себе на ХХ съезде Хрущев, и гораздо более реалистическим о поражениях армии в первые годы войны, чем это позволяла себе советская пропаганда. Да и к самому ХХ съезду, зная о готовящемся докладе Хрущева, Жуков хотел провести внеочередной военный парад на Красной площади, чтобы ясно показать на чьей стороне армия.

На пленуме в 1957 году Жуков не просто поддержал Хрущева и помог собрать на военных самолетах членов ЦК, которые осудили «антипартийную группу», но и о самих ее членах он сказал беспощадно как никто:

Мы верили этим людям, носили их портреты, а с их рук капает кровь. Если бы люди знали правду, они бы их камнями закидали… Это уголовное преступление!

То есть Жуков заговорил о суде, да еще о суде открытом, над советскими лидерами. А это тоже совершенно не входило в планы Хрущева. В 1957 году аппарат КПСС был его главной и единственной опорой и не только у членов Президиума ЦК, но и у многих других партийных руководителей руки совсем не были чисты от крови. Хрущев хорошо понимал, что только борьба или хотя бы очень жесткая чистка всего партийного аппарата и может создать условия для судов, которых требует Жуков. Да к тому же маршал, будучи до войны командующим Киевским военным округом, знал о самом Хрущеве, руководившем тогда Украиной, многое из того, что в документальных свидетельствах, может быть, и не сохранилось, но свидетели, чудом выжившие, еще оставались. И тогда уже будущее самого Хрущева становилось очень шатким, близким если не к Берии и Абакумову, то уж во всяком случае к Молотову и Маленкову.

Кроме того не нужно думать, что Суслов, выступая на Пленуме ЦК КПСС 28 октября 1957 года, посвященном делу Жукова, слепо исполнял поручение Хрущева и не имел никакой собственной позиции. Мало того что Суслов предлагает освободить генерала армии Штеменко от руководства ГРУ (Разведывательного управления генштаба) за то, что он без разрешения ЦК организовал отряды специального назначения, но и оценивая роль самого Жукова Суслов говорит, в казалось бы в почти безликом докладе, очень важные для себя вещи:

«Конечно, у всякого человека бывают ошибки, они могут быть и у т. Жукова. Но в данном случае мы имеем дело не с отдельными ошибками, а с системой ошибок, с определенной линией бывшего министра обороны, с его тенденцией рассматривать советские Вооруженные Силы как свою вотчину, с линией, которая ведет к опасному отрыву Вооруженных Сил от партии и отстранению Центрального Комитета от решения важнейших вопросов, связанных с жизнью армии и флота.

 Я проиллюстрирую это целым рядом фактов. Вы знаете, товарищи, что у нас существует Совет Обороны страны. При Совете Обороны создан Военный Совет, в который входят члены Президиума ЦК, все командующие округами, а также командующие флотами. Тов. Жуков не счел нужным ни разу собрать этот Военный Совет. Больше того, месяца три тому назад министр обороны внес предложение в ЦК ликвидировать данный Совет за ненадобностью.

 Спрашивается, почему? Тов. Жуков, видимо, не хочет, чтобы Центральный Комитет ближе знал жизнь Армии, деятельность министра и командующих. Естественно, что Президиум Центрального Комитета не принял это политически неправильное предложение министра обороны.

 Не менее вредным было предложение, внесенное т. Жуковым в ЦК, о пересмотре функций Военных Советов в округах. Современные вооруженные силы — это громадный и весьма сложный организм. В этих условиях важную роль в жизни войск должны играть Военные Советы, располагающие правом рассмотрения и решения всех важнейших вопросов жизни и деятельности Армии и Флота и несущие ответственность перед Центральным Комитетом, Правительством и министром обороны.

 Между тем, т. Жуков предлагал превратить эти Военные Советы в бесправные, совещательные органы при командующих. Тов. Жуков при этом не смущался тем, что членами Военных Советов округов у нас являются и секретари областных, краевых комитетов партии и Центральных Комитетов компартий союзных республик. Его, видимо, вполне устраивало, чтобы секретари обкомов, крайкомов и ЦК компартий союзных республик состояли бы «при командующих» и не имели бы полноправного голоса в Военных Советах».

Во-первых, Суслов, как и Хрущев, не только против возможной военной диктатуры в стране, но к тому же в отличие от Хрущева, он еще и очень осторожен, боится вообще каких бы-то не было решительных перемен в такой хрупкой с его точки зрения государственной конструкции, как Советский Союз. К тому же, что самое важное для Суслова, усиливая роль политического управления армии, он создает свой собственный механизм влияния на вооруженные силы. На примере Жукова показывает и всем другим маршалам, что с ними может произойти, если они выйдут из под партийного т. е. его собственного контроля. Если в это время Суслов уже и был вторым по значению после Хрущева человеком в стране, но связано это было исключительно с его осторожной, но последовательной поддержкой Хрущева во всех его демократических начинаниях, то после отставки Жукова, Суслов приобретает ту самую уже почти независимую от Хрущева, а потом и Брежнева и даже Андропова с Устиновым, силу, которая вызывает удивление у всех историков, но реально делает его вторым человеком в стране, собственно говоря, только потому, что он и не хочет быть первым.

При Жукове все это было невозможно. Жуков совершенно не был ручным и управляемым. Среди маршалов Отечественной войны он был одним из наиболее жестких, если не просто жестоких и, я думаю, Хрущев просто боялся его. Впрочем, Микоян прямо в этом признался.

А когда кто-то маршалу пригрозил Серовым и КГБ, Жуков сказал прямо, что ни от Серова, ни от Лубянки и следа не останется, если он пожелает. Армия заметно становилась неподконтрольна и понятно, что это совершенно не устраивало Хрущева.

И хотя пораженный своей отставкой Жуков сказал Хрущеву по телефону:

– Ты потерял друга, – Хрущев, по-видимому, считал, что в политике, в управлении страной друзей не бывает. И министром обороны стал лично обязанный ему, возможно жизнью, маршал Малиновский. Что, однако, через семь лет Хрущеву не помогло — верность политиков, в том числе и из военных, он оценивал реалистически.

В 1964 году он, возможно, решил, что Жуков был прав, а скорее решил, что если опять удастся победить в Кремле, вернуть его в Министерство обороны.

И опять возникает все тот же вопрос, на который, как на любое сослагательное наклонение в истории нет и не может быть ответа. Когда армия подтолкнула бы Жукова к руководству в стране? Каким было бы это руководство и на кого начал бы опираться Жуков при его сдержанном отношении к партийному руководству? Не началась бы перестройка затеянная Андроповым-Горбачевым в восьмидесятых годах, повторявшая идеи сперва Берии, потом в другом варианте Шелепина и предполагавшая сменить КПСС структурами КГБ, на двадцать лет раньше — в 60-е годы, с замещением партийных структур управления в Советском Союзе — военными? Все это любопытные, но не относящиеся к реальной истории вопросы. Существенно только одно: Хрущев не доверял и не вступил в долговременный союз ни с кем из влиятельных членов советского руководства, кто в той или иной степени разделял его планы кардинального реформирования страны.

Лаврентий Берия был расстрелян — он, конечно, до конца опирался бы на советские спецслужбы, но было бы это хуже, чем Андропов-Горбачев-Путин трудно сказать. Георгий Маленков вряд ли удержался бы под напором партийного аппарата и гораздо более жесткого Вячеслава Молотова, поэтому скорее всего при всех благих пожеланиях мы получили бы Брежнева на семь лет раньше. Каким правителем был бы Жуков трудно представить — в советской истории нет аналогов. Существенно однако то, что как раз в те годы, когда Георгий Жуков был сперва заместителем министра, а потом и министром обороны Советского Союза (в 1956-1957 годах) Хрущев совершил самую серьезную ошибку в своей жизни — в той или иной ошибку в конечном итоге приведшую к гибели Советского Союза, а до этого — к невозможности реализации всех самых человечных планов самого Хрущева, и Жуков не мог не принимать в этом какого-то участия, а следовательно — и ответственности за это.

На первый взгляд этой катастрофической ошибкой были три подряд блестящих, удачных блефа-шантажа Хрущева на Ближнем Востоке. Наследники Сталина в большинстве своем не хотели готовившейся им третьей мировой войны и уж во всяком случае в первые год-два им точно было не до нее. Хрущев и Маленков вступили в соревнование между собой, чьи планы хотя бы минимального улучшения жизни катастрофически нищего и голодающего советского народа окажутся более удачными (для Хрущева имело большое значение — и более быстрыми) и приведут страну в мало-мальски нормальное состояние.

Генерал Серов, сократив в первый же месяц после выделения из созданного Берией монстра МВД Комитета государственной безопасности, сократил его штаты на 20% (и это было не последнее сокращение), одновременно урезал множество других расходов, то есть занялся серьезной экономией средств.

Георгий Жуков сократив армию с 1953 до 1957 года в несколько приемов почти на два миллиона человек, что соответствовало заявлениям Хрущева на Женевском совещании и в Советском Союзе даже появилось новое сокращение — ЖЖС – «жертва женевского совещания», хотя и озаботился, чтобы оставшиеся получали оклады во-время, но военные пенсии тоже сократил, приблизив к гражданским и в общем экономия средств на армии составила десять миллиардов рублей.

Все это и создало первоначальные возможности для необходимых стране реформ. Возможно все это продолжалось бы и дальше таким же образом, но «удачный» блеф Хрущева довольно неожиданно вывел Советский Союз далеко за пределы той черной дыры, которой он и являлся вместе с оккупированными им странами Восточной Европы и внезапно превратил его из региональной державы в страну с появившимся государственным интересами, далеко выходящими за границы Ялтинских и Тегеранских соглашений. Сталин реально готовивший «большую войну», в успехе которой он был уверен, до ее начала в региональных конфликтах был очень осторожен, если не трусоват, сам помог де Голлю, а не коммунистам придти к власти во Франции, оставил без помощи греческих коммунистов, тут же вывел советские войска из Ирана, как только там появился английский корпус, да и в Корее, на войну в которой Ким Ир Сен его убедил согласиться, советских летчиков одевали в корейскую или китайскую форму и им категорически запрещалось вести переговоры с земной службой в воздухе и между собой по-русски.

Хрущев в отличие от Сталина воевать ни в коем случае не собирался. Все его основные планы были связаны с возрождением сельского хозяйства в Советском Союзе, повышением понемногу жизненного уровня населения, все расширявшимися объемами жилищного строительства, чем он особенно гордился. Но попав впервые в Великобританию в 1956 году повел себя совершенно как нищий мальчишка увидевший соседа с дорогими и недоступными ему игрушками. Мальчишка бы сказал, что у него дома — брат, который всех сильнее и все его боятся, обиженный английским богатством Хрущев как бы между делом заметил (мы это уже упоминали), что для уничтожения такой небольшой страны, как Англия хватит пяти ракет с водородными бомбами. А в отношении Франции он в другом случае сказал, что она, конечно, страна покрупнее и для ее уничтожения понадобится шесть-семь ракет с ядерными зарядами. И, по-видимому, был очень доволен, что так укрепил имидж и влияние советской державы. Потом он и в ООН вещал на весь мир, что Советский Союз производит ракеты одну за другой, как сосиски.

Вся эта детская ложь и бахвальство Хрущева, к сожалению, дополненные преувеличенными сводками о военной мощи Советского Союза, исходящими из ЦРУ (не имевшего агентуры в СССР) и министерств обороны западных стран, может быть, не имели бы серьезного значения, кроме появления все новых военных баз НАТО на границах Советского Союза, если бы не уже описанный Суэцкий кризис 1956 года, а за ним — вмешательство в положение в Сирии и Ираке и неожиданный, как казалось, успех этого блефа.

Когда создавалось государство Израиль, Сталин первоначально активно поддерживал его создание в надежде, что многочисленные все же выжившие евреи-коммунисты из Восточной Европы создадут и на Ближнем Востоке дружественный Советскому Союзу анклав. Быстро, однако, выяснилось, что богатые американские евреи частью вытеснили, частью переманили на свою строну нищих евреев из восточной Европы, коммунистического анклава не получилось и Сталин теперь уже всех евреев стал считать американскими агентами, но соперничество непосильное для Советского Союза на Ближнем Востоке прекратил — готовил войну в другом месте.

Но у Хрущева, совершенно не желавшего войны, замечательные политические успехи от блефа на Ближнем Востоке вызвали бессмысленную эйфорию и реальные экономические и военные обязательства. И у него, у Президиума ЦК КПСС того времени, у военного командования не хватило ума сохранить еще на десять или хотя бы на пять лет положение Советского Союза как мощной, но региональной державы, какой она была все послевоенные годы. Это время позволило бы Хрущеву хоть как-то привести в порядок сельское хозяйство и легкую промышленность страны, продолжить и закрепить либеральные реформы.

Вместо этого Египту был дан гигантский, сразу же свернувший многие реформы в СССР кредит, (конечно, никогда не возвращенный) на строительство Асуанской плотины на Ниле, в котором ему отказали Соединенные Штаты, потом началось первое, второе, третье перевооружение Египта, Сирии, затем — Ирака, Индонезии. Советский Союз оказался втянутым в одну за другой во все ближневосточные войны. Вся экономия от сокращения собственной армии далеко была перекрыта этими расходами новоявленной сверхдержавы. А потом перестали работать блеф и шантаж Хрущева. Сперва Эйзенхауэр отказался ронять престиж Соединенных Штатов и извиняться за полет У-2, потом оказалось, что многолетние попытки Хрущева заставить Запад уступить права Восточной Германии на весь Берлин тоже ни к чему не приводят, разведка и воздушная и космическая уже давали реалистическое представление о военных возможностях Советского Союза, но продолжающиеся агрессивные выступления Хрущева, внезапные и ненужные испытания сверхмощных водородных бомб, приводили к росту вооружений на Западе. К тому же становился все более мощным и амбициозным военно-промышленный комплекс СССР — для противостояния во много раз более крупному военно-промышленному потенциалу стран Запада он требовал все новые и новые ассигнования.

Как это ни парадоксально, именно самый миролюбивый из советских лидеров Никита Хрущев втянул Советский Союз в полномасштабную гонку вооружений со всем миром, в конечном итоге погубившую все его планы и реформы, а несколько позже — и весь Советский Союз. Особенно обидно то, что первая ошибка Хрущева — опора на партийный аппарат, хотя бы была оправдана его личной целью — захватом высшей власти в стране. Она подрывала вероятность достижения реальных успехов в запланированных им социальных и экономических реформах, но уж во всяком случае не угрожала самому существованию Советского Союза. Зато вторая и катастрофическая ошибка Хрущева на самом деле не вынуждалась, ни его личными целями, ни государственной необходимостью, но привела в конечном итоге к гибели и собственных планов Хрущева и всей советской империи. В ее основе лежало, собственно говоря, уничтожение Сталиным вокруг себя всех мало-мальски здраво мыслящих политических деятелей. Не зря же Сталин, реально оценивая тех, кого он оставил в живых не раз им говори: «Умру, всех вас передушат как слепых котят». Собственно говоря, и душить их никто не стал — сами себя разорили, переморили и сгубили вместе со всей страной.

Неумение считать, ложно понимаемая, неотделимая и от Хрущева ленинско-сталинская идея о необходимости распространения советского влияния во всем мире, по принципу «враг моего врага — мой друг», причем друг даже не коммунистический сделали, вероятно, неизбежным этот грустный результат.