Роль Хрущева в истории России

10. XXII съезд и 1962 год: расстрел в Новочеркасске и крики в Манеже.

И 1961 и 1962 годы — время самых серьезных и самых противоречивых решений Хрущева. Он в явной панике. О размещении ракет на Кубе и их вывозе мы упоминали, перечислим другие важнейшие события этого времени.

Формально наиболее заметным в то время был XXII съезд КПСС с его девизом взятом из речи Хрущева «Нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме». Установлен был и срок — 1980 год. Трудно даже предположить, что Хрущев по популярной тогда байке об обещаниях Ходжа Насреддина научить через пять лет разговаривать осла (за это время или я умру, или бай на тот свет отправится, либо осел сдохнет), полагал, что к этому времени что-то серьезное случиться либо с ним, либо со страной. Он давал обещания, выдвигал лозунги почти с той же энергией блефа, с какой вел международную политику СССР в пятидесятые годы и с которой планировались пятилетки при Сталине. Но становится очевидным, что время и обстоятельства уже совсем не те, смеяться над Хрущевым уже никто не боится. Делегаты послушно голосуют за все предложения Хрущева, даже за вынос тела Сталина из мавзолея после двухчасового теперь уже открытого, очень эмоционального рассказа Хрущева о преступлениях вождя (зал на это уже не реагирует) и смехотворного сообщения старой большевички (с 1903 года) о том, что Ленин во сне попросил ее это сделать. Уже ни Ленин, ни Сталин, ни даже Хрущев делегатов XXII съезда почти не интересуют. Историки и мемуаристы полагают, что антисталинские откровения Хрущева были случайными, спонтанными, что его по обыкновению «понесло». Однако, судя и по тому, что Хрущев остро переживал явное поражение своих хозяйственных реформ (а именно это было для него главным) и по тому, какие меры им были предприняты и планировались в ближайшем будущем, его спонтанность была очередным спектаклем, особенно необходимым, поскольку согласовать такое выступление с Президиумом ЦК он, вероятно, уже не мог. Позиции Хрущева явно слабеют, но и он тоже не так прост, понимает соотношение сил и делает ставку на двух сильных и жестких людей: Фрола Козлова, о чем мы уже писали, и Александра Шелепина. Первому Хрущев позволяет то, что Сергей Хрущев называет интригой «ближнего боярина» – удаление из Президиума ЦК преданных сторонников Хрущева — Фурцевой, Мухитдинова, Аристова и Игнатова.

Удаление группы членов Президиума ЦК (и Игнатов стал злейшим врагом Хрущева и через два года одним из основных пропагандистов среди членов ЦК необходимости его свержения) состоялось по очень важной для Хрущева причине — реализации включенного в Устав КПСС положения о том, что все избираемые органы власти на каждых выборах должны обновляться на одну треть. Еще 14 декабря 1959 года на расширенном заседании Президиума ЦК Хрущев впервые заговорил об этом:

- В программе надо было бы подумать и насчет демократизации нашего общественного строя. Без этого нельзя. Взять к примеру наше руководство — президиум. Мы не ограничены ни властью, ни временем. Правильно ли это? Может собраться артель, люди могут спаяться и спиться. При Сталине это было, сидел же разбойник Багиров. Сталин о нем говорил, что мусульмане не держали бы его и недели, убили бы, если бы его не поддерживали, а он там сидел двадцать лет…

 – Я беру президиум ЦК: нас выбирают, но на следующем съезде одна треть выбывает обязательно.

Продолжение доклада Хрущева звучит совершенно «ревизионистски»:

- Буржуазные конституции, пожалуй, более демократично построены, чем наша: больше двух созывов президент не может быть. Если буржуа и капиталисты не боятся, что эти их устои будут подорваны, когда после двух сроков выбранный президент меняется, так почему мы должны бояться? Что же мы, не уверены в своей системе или меньше уверены, чем эти буржуа и капиталисты, помещики? Нас выбрали, и мы самые гениальные? А за нами люди совершенно незаслуженные? Поэтому я считал бы, что нужно так сделать, чтобы таким образом все время было обновление.

То есть ни один даже самый высокопоставленный функционер не может находиться на своем посту больше трех сроков. А куда дальше девать этих привыкших к беспрекословной и высшей власти людей, добившихся самых высших в стране льгот, но ничего кроме партийного администрирования и демагогии не умеющих людей — секретарей обкомов, сотрудников ЦК КПСС и даже секретарей ЦК. Хрущев уже проверил, что «перетасовка колод» партийных чиновников (без расстрелов, как при Сталине) никакой пользы не приносит, во множестве плодит недовольных, однако новые его предложения плодили непримиримых врагов.

Через два года (17 июня 1961 года) Хрущев уже не чувствует себя так уверенно. От любимой, очень важной для него идеи отказаться он не может, но понимает, что ЦК КПСС — это именно те люди, которые пока еще послушно голосуют за него, но могут проголосовать и против. Оппозиции достаточно влиятельной и организованной пока нет, но она, как понимает (чувствует) Хрущев может появиться. И потому чуть смягчает предложение:

- Я все-таки считаю, что следует оставить три срока для союзного руководства и два срока для всех остальных. Почему? Все-таки союзный уровень есть союзный. Во-вторых, когда мы запишем два срока, то нам не скажут этого, но это вызовет большое недовольство у руководителей социалистических стран. Надо с этим считаться. Поэтому не надо поддаваться настроению демократизма, надо все-таки реально представлять ответственность за наше дело. ЦК союзный и ЦК республиканские были на одном уровне. Сейчас надо отделить ЦК союзный, а те в другую категорию перенести. Это будет правильно. Там будет восемь лет.

Это положение Устава КПСС было дополнено еще и указанием о том, что на любых партийных перевыборах теперь должен быть не один кандидат на каждую должность, а несколько. Но ведь эта единственная кандидатура на каждую должность «спускалась» сверху. Как же теперь будет выстраиваться партийная вертикаль? И кто будет выдвигать второго или третьего кандидата? Вопрос об этом Хрущеву был задан и он не смог на него ответить. Депутаты XXII съезда по привычке проголосовали за все предложения, но задумались. Никто из них, кроме самых близких и казавшихся Хрущеву абсолютно надежными сотрудников ЦК КПСС и членов Президиума, к тому же не знал, что с 25 апреля 1962 года начала работать конституционная комиссия (председатель Хрущев, руководитель одной подкомиссии Ильичев), обещавшая еще больше неожиданностей.

Впрочем, Хрущев, уже убедившийся в тщетности своих усилий сделать управление страной более профессиональным и хоть в чем-то кроме своей власти заинтересованным решил подвернуть партийный аппарат небывалой встряске. Уже после XXII съезда в ноябре того же 1962 года Хрущев на Пленуме ЦК проводит, конечно, подготовленное еще к съезду решение. Во всех областях обкомы партии были разделены на два: промышленный и сельскохозяйственный, в надежде, что хоть с чем-то одним они справятся и будут руководить разумно. Районные комитеты партии вообще были упразднены: промышленные и сельскохозяйственные созданы не были — их заменили парткомы производственных сельскохозяйственных и промышленных управлений, которые к тому же не совпадали географически с прежними районами — Хрущев надеялся, что они будут ближе к земле, к производству и у них появится реальная забота и о крестьянских и о государственных интересах. Больше того парткомы созданных управлений (заменившие райкомы) теперь были не только разделены и расселены, но должны были лишь помогать в вопросах идеологии хозяйственным руководителям, а не управлять ими. Впрочем, все эти надежды Хрущева не оправдались — партийная и хозяйственная бюрократия осталась бюрократией, приносившей бесспорный вред, но теперь уже очень недовольной.

Предусмотрительный, как ему казалось, Хрущев создал новую по сути дела партийную спецслужбу для надзора за недовольным партаппаратом с другим сильным человеком недавним председателем КГБ — Александром Шелепиным. Под широковещательные разговоры о расширении возможностей народного контроля совершенно безвластные, занятые дисциплинарными нарушениями сотрудников, аппараты Комитета партийного контроля и Государственного контроля Хрущев объединяет и незаметно превращает в одну из самых могущественных структур в стране. Теперь у Комитета народного контроля в каждом областном и районном центре страны появилась очень небольшая группа представителей, но имевшая право проверить любые документы не только партийные, хозяйственные и исполкомов советов депутатов трудящихся, но и КГБ и милиции. А, главное, любой чиновник (кроме первого секретаря обкома) мог быть немедленно уволен по решению представителя КПК, да и секретарю обкома тоже приходилось не сладко — у агента Шелепина был прямой выход в Кремль, а у секретаря обкома — путь довольно сложный и долгий. К тому же, что было обидно, представитель КПК получал такой же оклад, как первый секретарь обкома, а Шелепина для более быстрого решения всех вопросов Хрущев не только оставил секретарем ЦК КПСС, но еще сделал и заместителем председателя Совета министров, то есть своим ближайшим сотрудником и в ЦК КПСС и в Совмине. Таким влиянием в стране, в обеих основных структурах управления не обладал больше никто. Именно тогда, а не в недолгий период руководства КГБ Шелепин и стал известным всей стране зловещим «железным Шуриком». В записке о мерах по улучшению государственного и партийного контроля (19 февраля 1962 года) Хрущев пишет:

«При Сталине функции контроля были целиком переданы государственной безопасности, которые в то время стояли … над партией». Теперь он предлагает «объединить государственный и партийный контроль по всем линиям (не только хозяйственным, партийным, но и МВД, КГБ и армии). Все ответственные работники комитета утверждаются ЦК КПСС».

Все это, возможно, и привело бы в будущем к каким-то незначительным сдвигам в структуре советского управления, но новая катастрофа поджидала Россию и Хрущева уже в этом году.

Мечтой Хрущева, как мы писали, в течение многих лет был разумный сбалансированный бюджет, без дутых цифр в отчетах, без фантастических, взятых с потолка и сталинского прошлого цен на сельскохозяйственную и промышленную продукцию, на сырье, товары легкой и тяжелой промышленности.

Серьезным камнем преткновения в разумном ценообразовании была цена на хлеб. Основным стимулом роста производства любой продукции, но в первую очередь сельскохозяйственной (а Хрущев собирался перегонять США по производству молока, масла и мяса на душу населения), что, наконец, понял Хрущев была материальная заинтересованность, а не комсомольский задор и преданность коммунистическим идеалам.

Далеко не такими темпами как хотелось Хрущеву, но жизненный уровень в стране в сравнении со сталинским временем, действительно, заметно вырос. На треть были повышены все зарплаты в госсекторе, а пенсионный возраст снижен и рабочая неделя сокращена. Сами пенсии выросли вдвое, резко возросли отпуска по беременности и родам. В этих благоприятных условиях, продолжался рост населения. В результате усилий сперва Маленкова, потом — Хрущева, наконец, появились в магазинах продукты питания, но молока, масла, мяса, куриных яиц — да еще для растущего и все больше зарабатывающего населения все-таки то и дело не хватало. Коммунистических иллюзий у Хрущева уже было мало: выход был один — раз за разом повышать закупочные цены и в колхозах и у отдельных крестьян. Только этот стимул реально работал. Но с 1952 по 1963 год эти цены уже были повышены на центнер пшеницы в 8 раз, на картофель — в 15 раз, на овощи — в четыре, на говядину в шесть раз, на яйца — в три с половиной и на молоко — почти в пять раз. А сталинские продажные цены, когда продуктов в магазинах не было вообще (кроме Москвы), и цены на них даже демагогически снижались, до 1962 года оставались на том же уровне. И не было, даже сокращая до минимума военные расходы, в стране денег, чтобы эти ножницы в ценах не превратились в финансовую катастрофу.

К тому же стремление Хрущева обеспечить народы СССР мясом, маслом и молоком неизбежно натыкались на новую проблему — и птицу и скот в стране нечем было кормить. Кормовые хозяйство не только требовало все новых капиталовложений, но, главное, вполне разумный план Хрущева с внедрением кукурузы хотя бы на силосную массу для скота потерпел сокрушительную неудачу и вызвал одни насмешки. Во-первых, сработала, как и при Екатерине II с картофелем, инерционность крестьянского мышления, совершенно не соответствующая скоропалительным планам и темпераменту Хрущева. Во-вторых, и это было особенно важным, — кукуруза требовала тщательного и непрерывного ухода, а разоренная, изможденная и никому не верящая русская деревня не хотела, да и не была способна работать и следить за урожаем так, как это делал на своем поле американский фермер.

В результате кормов не было, но теперь был в государственных магазинах хлеб, сталинскую цену которого по политическим причинам нельзя было повысить. Больше того, Хрущев помня о голоде и людоедстве в СССР на несколько лет в столовых и кафе сделал хлеб бесплатным. Но теперь продажная цена хлеба в магазинах каждый раз, когда Хрущев повышал закупочные цены на мясо, чтобы оно появилось в магазинах, делала выгодным кормить телят или свиней хлебом. Если бы хотя бы пусть не кукуруза или ее стебли, а более дорогая пшеница продавалась крестьянам на откорм своего скота — государству все же это было бы выгоднее. Но советская система этого не позволяла, зерно хранилось элеваторах, перевозилось на хлебозаводы, выпекалось, а уж потом мешками буханки относились домой на прокорм скота. Это была обычная бессмыслица советской системы — ее экономический замкнутый круг. Но в 1962 году он перерос в трагедию, которая стала одной из основных вех правления Хрущева.

Расстрел рабочих в Новочеркасске, не только запомнился, как одно из трагических событий в жизни России, но (что мало кем осознается) был не просто символом, но бесспорным показателем всего того, что к этому времени смог сделать Хрущев и чего, совершенно необходимого, не сделал. Собственно говоря, этот расстрел, как расстрел рабочих у Зимнего дворца в январе 1905 года для императора Николая II, был своеобразным объемным снимком всей глубоко противоречивой и неустойчивой эпохи правления Никиты Хрущева. Напомню лишь общую канву событий, хотя никогда не забуду гораздо более подробные рассказы Петра Сиуды, одного из рабочих, не расстрелянного после подавления мирного бунта, а получившего и отсидевшего «четвертак», сразу после освобождения пришедшего в «Гласность» и вскоре убитого якобы из-за ссоры возле пивного ларька сотрудниками КГБ в годы горбачевской перестройки.

В Новочеркасске, как и у Зимнего, смешались проблемы объективные и случайные, субъективные, но главным оказалось одно и то же: отсутствие, по причине полной к этому неготовности, на месте событий главного действующего лица. Народ, пришедший в 1905 году к Зимнему дворцу с хоругвями и иконами с ликованием встретил бы государя Императора и не было бы кровавых бунтов и революции 1905 года. Хрущеву было бы труднее, но и он мог (теоретически) превратить возмущение рабочих, стремившихся все ему рассказать, в свой триумф. Но все сложилось иначе. Объективными причинами событий в Новочеркасске была первая попытка Хрущева как-то сбалансировать закупочные и продажные цены, хотя и в этот раз повысив закупочные цены на скот, птицу, животное масло и сливки на 35%, а розничные цены по-разному, но ниже на мясо были повышены только на 30%, масло и молоко на 25%. На самом деле и этого было вполне недостаточно, но ничего другого внутри советской системы Хрущев придумать не мог.

На самом деля для сбалансированного (по советским меркам) бюджета продажные цены надо было каждый раз повышать одновременно с закупочными. Но Хрущев все тянул до последнего с этим непопулярными социальными решениями, понимая, что не только крестьяне, но и горожане голодают и платить им нечем и повысил цены на молоко и мясо лишь тогда, когда никакого выхода уже не было. И все же проблема была и в том, что повышение закупочных цен улучшало положение колхозов и совхозов, то есть крестьян, а повышение цен продажных на продукты питания ухудшало в первую очередь положение горожан, то есть равенства не получалось.

К числу субъективных обстоятельств, хотя и они были вполне привычны, относится совпавшее с повышением цен рядовое повышение планов выработки и соответственно — понижение заработков на заводах (производительность труда в СССР не была особенно высока, ниже чем в США в 2-2.5 раза и росла медленнее его оплаты) и обыкновенная наглость местного начальства, предложившего рабочим, если нет мяса «есть пирожки с ливером». Поразительная историческая калька с Марией-Антуанеттой, предложившей народу заменить хлеб — пирожными.

А дальше в Новочеркасск к мирным, но возмущенным и бастующим рабочим приехал не Хрущев, который должен был приехать, который все рвался ехать к демонстрантам, но его в президиуме ЦК смогли уговорить не делать этого важнейшего шага в его жизни, а Фрол Козлов — тогда второй и наиболее жесткий в руководстве человек в стране. И неглупый, но говоривший с чудовищным и малоразборчивым в микрофон армянским акцентом и не нашедший нужных слов и решений Анастас Микоян. Именно в Новочеркасске стало очевидным то самое важное в чем Хрущев стал предателем великого дела Сталина: он лишил советские «винтики» животного страха и сосущего голода. Но не сделал из этого нужных выводов.

И лишь в воображении (а, может быть, в мечтах) можно представить себе, что к рабочим приехал бы сам Никита Сергеевич Хрущев и сказал бы им вполне понятные, а главное, абсолютно правдивые слова:

– Если бы я не сокращал все эти годы раз в пять и милицию и КГБ, не уничтожал их структуры стукачей и осведомителей, вы бы и близко ни о чем не успели договориться, не то что — выйти на улицу, как уже сидели бы по каталажкам и вас били бы смертным боем за любое слово, сказанное соседу. Да и сами дома, в которых вы живете (я знаю вы называете их «хрущебами») построены бы не были и вы как и десять лет назад ютились бы по пять человек в одной комнате грязной коммунальной квартире. Если бы не повышались все эти годы закупочные цены, вы бы только во сне видели мясо и масло, да и ваших зарплат едва ли хватало бы на покупку раз в месяц крупы после двухсуточной очереди с ночами напролет и номерками химическим карандашом на ладонях.

Хрущеву не надо было бы говорить даже об ядерной войне, которую готовил Сталин и от которой половина из них погибла бы сразу, а оставшиеся медленно издыхали от лучевой болезни. Хватило бы и того, что я перечислил выше и Хрущев, может быть, был бы все же понят. Такое выступление могло бы превратиться в его блистательную победу. Это не было особенно вероятным — к 1962 году неприязнь к Хрущеву у народа была достаточно велика, но некоторые шансы у него были. Что особенно важно — это была бы не только его личная, а победа всего его курса и за его плечами были бы не хитроумные политические интриги в Кремле, а почти им заслуженная народная поддержка. Хотя, конечно, он далеко не был государем императором с доверием и религиозной выработанной веками верой в него. Но Хрущев к этому, даже в своем любопытном внутреннем развитии, может быть, будет готов, но только через два года — как раз тогда (как у Александра II), когда деятельность его прекратиться. А тогда, когда это было уже остро необходимо, он даже не попытался завоевать народное доверие. Я уже не говорю о том, что весь все еще полусталинский Советский Союз, все официальное советское общество, пусть и опережаемое Хрущевым в его внутреннем развитии, совсем не были готовы к такому разговору кремлевского владыки с простыми людьми. Вместо всего этого был расстрел ни в чем не повинных рабочих, их жен и мальчишек, сидевших на деревьях, а потом суды. Следствием трагедии в Новочеркасске было пусть не очень значительное, но единственное в годы правления Хрущева, увеличение численности сотрудников КГБ (на 400 человек). И все это было глубочайшим и фатальным поражением Хрущева.

Но прежде чем перейти к последним годам правления Хрущева необходимо напомнить о заключительном и одном из четырех важнейших событий 1962 года, конечно, чисто политическом, хотя всегда обсуждаемом литераторами и художниками, на первый взгляд необъяснимо противоречивом, но в сущности вполне очевидном:

– публикации в ноябрьском номере журнала «Новый мир» повести Александра Солженицына «Один день Ивана Денисовича»;

– и криках Хрущева об искусстве всего через неделю 1 декабря на выставке «30 лет МОСХ’а» в Манеже, а потом выступлениях на последующих встречах с интеллигенцией.

В тех редчайших случаях, когда Хрущеву приходилось касаться вопросов культуры он, как ко всему, чем занимался в жизни, относился к ним, как проблемам политическим и только политическим. Никакие симпатии, антипатии или проблемы художественного вкуса и образования для него значения не имели.

Так было в 1954 коду, когда ему приходилось лавировать, чтобы не допустить повторения нового доклада Жданова, а желающие его написать в ЦК КПСС были.

Так было в 1956 году, когда роман Пастернака и сам его автор были оплеваны, затравлены, казалось бы без серьезных для этого оснований, если не помнить о политическом курсе — революционное наследство не допускает обсуждений. И когда уже на пенсии он, наконец, прочел «Доктора Живаго» и сказал, что в 1956 году роман можно было напечатать, дело было не в том, что художественные вкусы его изменились и стали более цивилизованными, а в том, что он понял политическую возможность введения романа в обусловленные временем и им самим политические рамки выбранного им курса. Те же Симонов, Сурков и Кожевников написали бы восторженные рецензии в духе отзывов о «Кавалере золотой звезды» Бабаевского и был бы затерян сложный интеллектуальный роман в море советской литературы.

Так было в нескольких частных вопросах: возможность гастролировать за рубежом Святославу Рихтеру, присуждение главного приза конкурса Чайковского американцу Вану Клиберну, а Московского кинофестиваля — итальянцу Фредерико Феллини. Хрущев принимал разумные, важные для его курса, политические решения.

Все тоже самое происходило и в конце 1962 года. Конечно, повесть Солженицына во многом подходила и даже слегка нравилась Хрущеву. Но он принял политическое решение о ее публикации совсем не в результате сильно преувеличенных похвал ей Твардовского и собственных литературных симпатий, а потому, что это был важный для него политический шаг. Публикация даже сравнительно оптимистического и не вполне точного рассказа о Колыме (из-за небольшого лагерного опыта Солженицына) должна была быть для Хрущева тем самым несостоявшимся обращением в том числе и к рабочим Новочеркасска, попыткой сделать десятки миллионов людей в Советском Союзе его сторонниками, его опорой в трудной политической борьбе. Именно так эту публикацию понимал, конечно, и сам Хрущев и именно поэтому так жестко добивался на ее согласие в Президиуме ЦК. Именно так это и было понято многими в различных группах советского руководства, все более оппозиционно относящегося к Хрущеву.

Уже описанный удар по партийному аппарату после XXII съезда с разделением его на сельскохозяйственный и промышленный, с перевыборностью каждый раз трети любой партийной структуры, с созданием своей партийной спецслужбы в виде КПК сопровождался и новыми обвинениями в адрес Сталина и уже расширенным перечислением репрессий. Отношение к репрессиям опять стало показателем отношения к Хрущеву, показателем уровня его политического влияния и возможностей по этим, гораздо более широким политическим причинам, чем один только антисталинизм и восстановление исторической справедливости. Позади у него было два поражения в этом году: неудача с ракетами на Кубе и расстрел в Новочеркасске, как показатель слабой и неудачной социальной политики.

Именно Хрущеву важно было вслед за его якобы спонтанными обвинениями в адрес Сталина на XXII съезде настоять на публикации повести Солженицына. Что, как мы знаем, ему и удалось, правда, не с первого раза. Два русских крупных политика Хрущев и Солженицын впервые встретились друг с другом, еще не вполне понимая, что предстоит каждому из них. Публикация «Одного дня Ивана Денисовича» была очень громким, сперва казалось — оглушительным политическим успехом, сразу же были написаны восторженные статьи в «Известиях» и «Литературной газете» и чуть более осторожная — в «Правде». Вероятно, причин было несколько, но Хрущев понял, что он переборщил. Эксперимент с «Одним днем Ивана Денисовича» показал, что поддержка его далеко не безусловна, политическое положение совсем не прочно.

Возможно, самым существенным для Хрущева оказались отказы Шелепина и Суслова согласиться с публикацией в «Новом мире». Шелепин не был членом Президиума ЦК, в принятии самого решения голоса не имел, но он был главной опорой Хрущева в контроле за партаппаратом, за его спиной был КГБ и ВЛКСМ, да и много бывших комсомольцев. С его мнением приходилось считаться. Почитателей Сталина и сейчас в стране больше половины населения, в те времена их было значительно больше, в первую очередь в руководстве армии. Существовало непреодолимое отвращение и недоверие у советских народов ко всему даже внешне хорошему, что исходило из Кремля и что обрекало на неудачу любые реформы. Авантюра на Кубе противопоставила СССР и Хрущеву европейские и американскую демократии. Крики в московском Манеже — оттолкнули, как ему казалось на время, советскую интеллигенцию. Хрущев был занят политикой и это была ошибочная политика. Очень любопытное свидетельство мы встречаем в книге зятя Суслова. Как раз за несколько дней до выступления в Манеже, в ноябре 1962 года на вечере после вручения Суслову звезды Героя Советского Союза, Хрущев произнося тост за его здоровье, внезапно заявляет:

– Вот, говорят, Суслов меня снимет с поста.

Никто Хрущеву (в том числе и сам Суслов) не возражает.

Об источниках «могущества» Суслова, как характеризует его положение в руководстве страны Рой Медведев, никто внятно не пишет. Сам Медведев упоминает, что Суслов тщательно скрывал источники своего влияния. Его зять тоже несколько недоуменно замечает, что не знает, чем оно объяснялось.

Но некоторые предположения можно сделать, как раз вспомнив покаянное выступление Хрущева на встрече с интеллигенцией. Как мы понимаем главным в нем было не мнение о творчестве Андрея Вознесенского, Виктора Некрасова и Эрнста Неизвестного, а заявление об усилении противостояния с Западом, высоких достоинствах Иосифа Сталина и — довольно неожиданно — об отсутствии во все времена в Советском Союзе антисемитизма («Бабий яр» Евтушенко был, конечно, только удачно подобранным предлогом). И в последнем сразу же можно нащупать тонкую ниточку.

Это Суслов был в ЦК и даже в Политбюро основным по воле Сталина руководителем компании «о безродных космополитах» и даже (после «выдавливания кабардинцев из горных ущелий» усмирения «лесных братьев» в Литве), возможно, автором проекта выселения всех евреев в Биробиджан — впрочем, скорее активным участником его реализации, как глава Агитпрома.

Любопытно, что компанию вполне антисемитского «дела врачей» – активно поддержал в письме к Сталину маршал Конев. То есть не только руководством всей политической работы (политуправлением армии) связан с маршалами Суслов, но и конкретной, срочно упоминаемой Хрущевым, антисемитской компанией в СССР, которая, кстати говоря, как и многое другое никогда не была осуждена и признана. Это всегда были лишь личностные реабилитации: Соломона Михоэлса, врачей, членов антифашистского еврейского комитета.

Собственно говоря и все остальные покаяния Хрущева адресованы той же среде — просталинистски и антизападно настроенным руководителям советской армии. И потому с достаточными основанием можно полагать, что «могущество» Суслова, который, кстати говоря, в эти годы курирует и международные отношения в ЦК КПСС и который готов и может по мнению Хрущева его «снять» уже в конце 1962 года, основано как раз на достаточно очевидной поддержке большинства советских маршалов. Суслов, основной целью которого было поддержание равновесия, стабильности в советском обществе, решил, что Хрущев нарушил это равновесие, что его антисталинские выступления (несанкционированные Президиумом) и публикация повести Солженицына нарушают хрупкое равновесие в стране и при общей слабости позиций Хрущева после поражений 1962 года делают его положение очень уязвимым.

Трудно сказать каким был разговор Хрущева и Суслова, известно одно (из воспоминаний Сергея Хрущева и других мемуаристов), что именно Суслову было дано Хрущевым обещание отправиться на выставку («30 лет МОСХ’а») в Манеж. Очевидно, заранее были согласованы «спонтанные» крики Хрущева о художниках, а Эмилю Белютину — руководителю группы молодых модернистических художников внезапно было предложено привезти в Манеж их картины, чтобы иметь бесспорный повод для нецензурной брани.

Хрущев открыто и сразу же, конечно, вынуждено пошел на попятную именно в той области, которую курировал Суслов.

Итак, 1 декабря состоялось много раз описанное и толком никем не понятое, скандальное посещение Хрущевым выставки в Манеже. Эрнст Неизвестный, многие другие художники и вся российская интеллигенция восприняли вопиющую грубость Хрущева, как следствие его безграмотности, неспособности понять передовое и профессиональное русское искусство. Между тем Хрущев действительно портреты Боровиковского от портретов Фалька отличить не мог, так же как скульптуры Эрнста Неизвестного от Федора Шубина, но, главное, все они ему были глубоко безразличны. Его крики в Манеже были еще одним (из многих) спектаклей, понял это как спектакль Хрущева один только Элий Белютин. Но в этом спектакле, в котором Хрущев на самом деле бранил не художников и скульпторов, а публично вынуждено и, конечно, для вида, на время отказывался от почти всего своего предыдущего курса: от антисталинизма, от политики почти сотрудничества с Западом для повышения стандартов жизни советского человека и, в том числе, от культурного, интеллектуального свободомыслия и либерализма. Это вовсе не был безусловный конец всего — Суслов явно не хотел серьезного изменения курса Хрущева, а настаивал лишь на большей осторожности. В 1963 году было прекращено глушение зарубежных государственных радиостанций (ВВС, Голоса Америки, Израиля и других), что, конечно, не могло быть сделано без ведома Суслова.

Но ровно тот же смысл, что и крики в Манеже, имели обе встречи Хрущева с советскими писателями. «Мороз красный нос» и «Русские женщины» Некрасова Хрущев, конечно, в молодости читал или хотя бы слышал о них, но читать «Путевые заметки» Виктора Платоновича Некрасова или стихи Андрея Вознесенского ему никогда и в голову не приходило. Хрущев на этих встречах вел серьезную тактическую, политическую игру, вовсе не делясь своими художественными вкусами, сдавая одни позиции для того, чтобы сохранить основные, удержать в своих руках власть и продолжить начатые им кардинальные преобразования советской системы правления, которые в конечном счете и могли создать основы для либерализации общественной жизни и относительной свободы культуры. В тоже время по-прежнему исключительно с политических позиций защищал идеологические основы созданной им модели власти. Критика принесшего советскому кино мировую славу фильма Михаила Калатозова «Летят журавли» для Хрущева имела серьезное основание: война должна оставаться примером безудержного героизма советских людей, «оптимистической трагедией», но никак не временем личных человеческих катастроф и сомнительных освобождений от фронта.

Тем не менее основным в этих встречах с интеллигенцией были совсем не мнения о творчестве Эрнста Неизвестного и Евгения Евтушенко, а

– длительное, чуть ли не в полчаса, прямо противоречащее его же выступлению на XXII съезде КПСС, рассуждение о бесспорных достоинствах и заслугах Иосифа Сталина;

– категорическое заявление, что в СССР не только сегодня нет, но и никогда не было антисемитизма, внезапно реабилитирующее уже осужденных за это убийц Михоэлса, не говоря и о многом другом;

– «Надо закрыть каналы, через которые проникло это чуждое нашему народу западничество», как будто бы не сам он их открывал.

«Мы отвечаем за государство, следовательно, мы должны бороться и отстаивать то, что мы считаем нужным и полезным для нашего человека, для нашего общества».

То есть эти выступления Хрущева, как и все в его жизни, чисто политические и к искусствоведению отношения не имеют.

Впрочем, интеллигенцией это почти так и понималось хотя казалось причудами Хрущева, вызывало разочарование в Хрущеве, а не вызывавшими сочувствие уступками в борьбе за власть.

– Литературный вопрос здесь был на самом острие политики, – пишет Владимир Лакшин, – сам Хрущев то наступал, отступал в своих разоблачениях Сталина.31

В первой половине 1965 года — в КГБ еще Семичастный и кажется, что хрущевская оттепель продолжается, за распространение антисоветских «анонимных документов» к уголовной ответственности было привлечено 13 человек, а установлено 492. С 405 из них были проведены «профилактические собеседования». В мае-январе 1964-65 года цифры не так оптимистичны, но тоже по советским понятиям очень либеральны: из 385 политических преступников более половины — 225 человек (58,4%) всего лишь «профилактированы»32

Но для советской интеллигенции нежелание врать важнее, чем следование труднопонимаемому сложному курсу Хрущева.

Именно 1962-63 год, когда реальные преследования по политическим мотивам в СССР были сведены до советского минимума, даже в лагерях у заключенных появились наколки на лбу «Раб КПСС», А.Г. Мурженко и В.А. Балашов создают «Союз свободы и разума» и тиражом 350 экземпляров распространяют листовки с призывом к изменению существующего строя, а у Юрия Гримма и Николая Хасянова тираж размноженных фотоспособом листовок доходит до тысячи экземпляров. В ноябре 1963 года необнаруженные оппозиционеры разбрасывают в метро, в подъездах ЦК КПСС и даже разбрасывают с верхних ярусов магазина «Детский мир» антисоветские листовки.

Братья Стругацкие пишут знаменитую антиутопию «Трудно быть Богом» о том, что навязываемые благодеяния неизбежно приводят к деспотии — и общество и Хрущев одинаково понимают, что необходимы серьезные перемены. К несчастью, между ними существует партийно-государственный бюрократический аппарат и сталинские маршалы, которым перемены не нужны и они успешно задавят все их попытки и сверху и снизу.

Возможно, благодаря этому тактическому отступлению ему еще на полтора года удалось удержаться в Кремле — соглашение с Сусловым оказалось действенным и мы ничего не знаем об организованной оппозиции Хрущеву еще в течение года.

Итак, не имея возможности опираться на тех, для кого он больше всего сделал — миллионные массы рабочих и крестьян и советскую интеллигенцию, да и как на них опираться — устраивать народное восстание, в котором он и сам погибнет, Хрущев идет привычным ему путем тайных политических интриг и внутренних радикальных преобразований.